– Товарищ старший лейтенант, вас из штаба группировки, – подбежал связист, приглашая командира к рации.
Ярыш со спокойной душой направился к палатке.
– Да, вылетели, – сев на нары и стаскивая с ног ботинки, ответил на главный вопрос начальника разведки. – Нет-нет, можете передать, что вел себя геройски. Даже в атаку ходил. Конечно, в бронежилете и каске, как без страховки? Он фоток наделал, там сами все увидите, – подмигнул вошедшему огнеметчику: все прокатило. Однако тут же привстал, оступился о полуснятый ботинок и повалился обратно на нары. – Нет, я не буду… Все равно… Не могу…
– Лейтенант! – заорали в трубку так, что Ярыш отстранил ее от уха. И голос начальника разведки стал слышен и огнеметчику: – Я тебе приказываю: за проявленное мужество и героизм представить Махонько к ордену Мужества.
– Пишите сами, – бескровными губами прошептал Ярыш, но его услышали.
– Что-о? Я напишу! Но завтра… завтра ты сдашь роту новому командиру. А сам в ремонтные мастерские. Глотать соляру. Командиром взвода.
– Есть… – выдавил старший лейтенант. У него оставался шанс уточнить – «…писать представление». Но Ярыш сглотнул ком: – Есть сдать роту.
Бросил трубку. Потрогал щеку – зря брился, знал же, что не к добру перед боем прихорашиваться. Только бой-то затевался игрушечный…
Почувствовав, что стоит на полуснятом ботинке, дернул ногой так, что обувка улетела в угол.
– Так ты и сам сказал, что он действовал геройски, – попытался перевести все в шутку Шаменин, но осекся под тяжелым взглядом командира.
– Да если бы наших солдат так награждали, они бы у нас ордена уже на спине носили, – усмехнулся Ярыш.
– Но там же выборы…
– У нас здесь у каждого тоже свой выбор.
Босым вышел из палатки. Пока еще его разведчики, веселые и довольные ночной прогулкой, забросив на плечи пулеметы, словно косы, шли от вертолетной площадки к палаткам, похожим на стожки сена. Настоящая косьба начнется для них в другое время и в другом месте. Коси коса, пока роса. Роса долой – коса домой…
Круговыми движениями по часовой стрелке, как учили не имеющие достаточных лекарств батальонные медики, провел по груди и животу, успокаивая резь от разыгравшегося гастрита. Может, и впрямь он появляется не от пищи, а от нервов? Зато теперь можно и в госпиталь лечь – из ремроты можно отлучаться, там спокойно…
Со стороны Мертвого города начинал заниматься рассвет. Солнце по закону востока всегда вставало над каменными склепами, но сейчас это почему-то показалось старшему лейтенанту плохим предзнаменованием. Беря на себя грех за потревоженный покой обитателей Города, шепотом попросил прощения у каменных изваяний:
– Ради живых…
И впервые за службу – может, потому что босой и без оружия сам был абсолютно беззащитен – пронзительно почувствовал страх за своих подчиненных. Сейчас, еще все живые, они шли к своим постелям, к своим прерванным снам, к своим иконкам. Кто поведет их в бой завтра? Все ли вернутся?
Поднял взгляд в просветленное небо. Не зная молитв и не привыкший креститься, он просто попросил у него удачи своим разведчикам. Признавая, что дела земные вершатся под ним, под небом.
Помяни, господи…
Священник крестил красные звезды.
Они были одинаковыми, под трафарет вырезанными, как одинаковыми оказались и серебристые пирамидки, названные в сельской кустарной мастерской памятниками. И таблички, без разбору приваренные местным сварщиком дядей Сашей, тоже были для всех одни и те же: «Неизвестный солдат».
Хоронили погибших.
Не из ржавых ржевских болот или бескрайних брянских буреломов предавались земле останки ратников-бойцов-воинов образца 1941—45 гг. С круч крутых кавказских вывезены воины-солдатики-мальчишки, но уже рождения конца XX века. И не найденные следопытами, а отданные для захоронения медиками и прокуратурой. Без имен и фамилий. Безымянными. А потому – вроде как бы ничьими…
А всего-то и нужна была самая малость, чтобы миновала их подобная участь: останься от человека хоть какая-то зацепка. Например, котелок с нацарапанной ножом фамилией. А лучше – медальон с биографическими данными. На худой конец – жетон с личным номером.
Да только уходившие первыми в Чечню полки и бригады менее всего думали о котелках и кашах: в спешке побросали в рюкзаки вперемешку с пачками патронов и гранатами сухпайки, а в них сплошь – одноразовая пластмассовая посуда. Она первой и плавилась. Впрочем, в том аду, что испытали вошедшие в Грозный войска, плавились и котелки: находили потом алюминиевые расплавленные сгустки. Тут царапай не царапай, все равно ничего не выгадали бы солдатики.
И с медальонами полная промашка вышла: полвека после Великой Отечественной тыловики занимались всем чем угодно, только не возможностью сохранить имя солдата. Так и не придумали для идущих на войну медальоны. Считали – мелочь. Или ленились. А скорее всего, просто не верили, что понадобятся.
Жетоны же с личными номерами рядовому и сержантскому составу вообще не положены. Только офицерам и контрактникам. Потому как ни крути, а послали армию в Чечню не штучным товаром, а простой солдатской массой.
Так и гибли – массой…
А еще научились, говорят, определять родство по ДНК и анализу крови. Все бы хорошо, да только у некоторых погибших даже кровь выгорала. Дотла, оставляя от человека лишь горсточку пепла. Поди узнай по ней: кто ты, солдат? Чей? Какого роду-племени, полка-дивизии?.. Словно насмехаясь, война отбросила всех в каменный век, оказавшись выше человеческой цивилизации и ее достижений, выше лабораторий с их электронной начинкой, химических препаратов и компьютерных баз данных. Родные и известные до последней черточки сотням людей, любимые и желанные, солдаты в первую чеченскую кампанию умирали неизвестными…
И лежали потом нераспознанными останками в ледяных рефрижераторах Ростовской военной лаборатории. Под номерами. Долго лежали. Годами. Получилось – до скончания века. Двадцатого. Их, в большинстве своем тоже двадцатилетних, могли, готовы были забрать матери, не дождавшиеся своих сыновей после войны, – но не выдавали. Не положено известным отдавать неизвестных.
Так и хоронили. За счет государства – и подешевле. Геройски погибших – но подальше от телекамер, политиков, любопытных и туристов. На окраине Москвы, на бывшем сельском кладбище. Хорошо, что хоть название оказалось утешительным – Богородское…
– Храни вас Господь, – крестил звезды, людей, небо с кружащим в вышине аистом, свежие могилы местный священник.
Автобусы Министерства обороны привезли седых, не по возрасту стареньких, словно умерших вместе с пропавшими сыновьями, родителей. Тех, кто не нашел своих детей ни среди живых, ни среди мертвых, ни в списках пленных, ни в холодных ростовских камерах. А «пропавшие без вести» – они могут быть и среди любого «Неизвестного солдата». Верьте, что своего. Надейтесь, что где-то здесь…
Отцы еще держались. Многие служили сами и знали: солдата на войну посылают не командиры – политики. Командиров тоже посылают умирать, и среди этих, неизвестных, они тоже наверняка лежат. Несмотря на выданные жетоны. А история хотя и недолгая, но уже подтвердила: погибали русские парни на Кавказе не зря. Зачастую глупо – но не зря. Потому что вроде остановили заразу, поползшую по стране. Перестали бояться вестей с юга…
И только матери, небесные русские женщины, бросались от ямы к яме. Где мой? В которой? Где упасть? Где замереть-остаться? Какой холмик становится родным – вместо сына? Успеть, успеть оказаться рядом в самый последний его миг на земле. Фуражечки новые прибиты к красным крышкам, а на последних снимочках они в шапках стояли. Зима была… Здесь? А вдруг здесь? Среди всех неизвестных – какой ее? Ну подскажите же кто-нибудь!!!
Падали, обессиленные, там, где подгибались ноги. А может, как раз у своего? Или все же там, через одного? Через два? Они доползут, только скажите…
– Скажите! – вставали щупленькие, крохотные на краю могил женщины и вдруг находили в себе силы поднять за грудки офицеров салютного парадного полка – сплошь подобранных под два метра гренадеров.
Но плакали те вместе с матерями, проклиная свою миссию. Обмирали рядом и сельские старушки, подошедшие из соседних деревень помянуть и своих мужей, женихов из Великой Отечественной, тоже лежащих где-то под такой же табличкой.
– Помяни, Господи, здесь лежащих, – продолжал ходить священник вдоль новеньких, выровненных, словно солдатики в строю, могил: на Руси они никогда не переводились – воины и священники. Читал громко, нараспев, словно с высоким небом разговаривал. – Помяни и тех, кого мы не помянули из-за множества имен. Или кого забыли. Или чьи подвиги не знаем. Но Ты, Господи, знаешь всех защитников России и помяни каждого. И вознеси их в селение праведных.
Гремел салют – в память.
Шла молитва – за упокой.
И кружил в небе аист. Высоко – там, где теперь парили и успокоенные наконец-то солдатские души, которым не нужны уже были ни бирки, ни метки, ни нацарапанные ножом имена…
– Аминь!
Точка возврата
– Ненавижу!
Счастливая, топнула от негодования. Тут же смутилась, вспомнив его просьбу в последний приезд: если соскучилась и хочется ко мне – топни ножкой.
«Топай сам», – не дала она тогда окончательного согласия на уговор.
Поймалась.
– Какая же ты зараза!
Обвила шею. Сама отыскала губы, успев лишь сладостно прошептать:
– Убью!
Стояли долго, пока по ногам не чиркнули тележкой: если пассажиры обходили их с равнодушным пониманием, то шнырявшим вдоль поезда носильщикам объезжать препятствие было недосуг.
– Почему ты меня все время обманываешь? Не стыдно?
– Смешно.
– Дерзишь? И почему я тебе верю?
– Потому что ты… А еще раз топнуть ножкой?
– Не буду! – топнула поочередно двумя. – Какая я?
– Как крест на церкви – только молиться.
– А целоваться?
– Прочь! С дороги, – на этот раз их задели и едва не увлекли за собой перехваченные липкой лентой тюки, похоронившие под собой мчавшуюся под уклон тележку.