– Все меня обижают! А ты – в первую очередь. Зачем придумал какого-то Володю? Все, уходи, – вцепилась в куртку, зарылась лицом в ее мягкий ворс. – Я тебя не знаю, я жду у пятого вагона Володю в белом плаще. С гостинцами от тебя.
– Пойдем ждать вместе.
На самом деле потащил прочь от перрона, от брюхатых тележек носильщиков, от зазывавших почти даром отвезти в любую точку столицы бескорыстных таксистов-частников, от готовых всего лишь за монетку предсказать судьбу наичестнейших цыганок.
– Хочу гостинцев, мне обещали, – упираясь, капризно не соглашалась она.
– Чупа-чупс, – попросил он у лоточницы.
Развернул на ходу фонарик на палочке, сунул карамельку себе в рот.
– Эти конфеты для твоих зубок вредны.
– Какая же ты гадина! – дотянулась, ударила по спине сумочкой. – И совсем не любишь меня. Давай лучше целоваться.
Как хотелось – не получилось. Это на перроне, при встрече или проводах, окружающие спокойно принимают любое выражение чувств. Но отойди чуть в сторону от вокзала, и ты – уже объект насмешек или зависти. Если не хуже: проходившая мимо монашка принялась истово креститься, как от нехристей.
А они просто сумасшедшее количество времени не виделись!
Но все равно перешли на тайнопись: он топнул ногой, и она, кивнув для пущей убедительности, тоже. Он демонстративно закатил глаза: надо подумать. Она сжала кулачки: все-таки я тебя когда-нибудь точно убью. Сдернул покаянно с головы черный берет а-ля морская пехота, сложил в мольбе руки: только не сейчас. Взгляд в сторону: ты мне вообще не нужен!
– А я и не к тебе, может быть, приехал. – Он вновь залихватски водрузил берет и демонстративно уставился на туго натянутую куртку на ее груди.
– Вот так всегда! Всю жизнь они у меня в конкурентках.
– Зато тебе – утешительный приз. В каком? – Он поднял руки, открывая путь к подарку.
Она нырнула сразу в оба кармана. Ничего не найдя в них, застонала от возмущения и заколотила кулачками по груди.
– Все, так жить нельзя. Дружим только семьями, целуемся только щечками.
Он в ответ опустил к ногам дорожный пакет, принялся дышать на свои руки. Согрев, взял ее раскрасневшееся от морозца личико в ладони.
– Как же я люблю тебя!
Знал, что в ответ промолчит, что эха не случится – никогда за два года знакомства она не повторила подобного хотя бы в шутку. Видел, чувствовал, что душой рвалась к нему, телом ластилась, но едва звучало его откровение – гасла. Он знал причину, и она, собственно, заключалась в нем самом: он не звал к себе. Уверен – пошла бы. Не сомневался: обоим стало бы стократ лучше и покойнее. До сегодняшнего дня загвоздка была в малом – в его семье, но нынче все наконец-то решилось. Так что есть и сюрприз, и подарок, но только – в другом кармане…
– Лена!
Ее вроде никто не должен был увидеть на Ленинградском вокзале, но уж что-что, а запросто встретить знакомого в многомиллионной Москве – этим девятым чудом света столица славилась всегда.
Нет, звали не ее, но они поспешили в метро, в этот спасительный подземный круговорот, который сам прижмет к тебе любимого человека, даст возможность побыть среди сплюснутых тел наедине и еще привезет в нужное место.
– К бабушке?
Лена, даже если бы и вздумала возразить, не имела никаких шансов пойти против течения. К бабушке, только к бабушке, вниз по эскалатору.
– Граждане, проходите слева, не задерживайте друг друга, – поддакнула из стеклянной будки на всю станцию дежурная.
Никто не понял тайного подтекста объявления, а он назидательно поднял вверх палец: граждане, стоящие выше меня на одну ступеньку эскалатора, метро – это транспорт повышенной опасности, и требуется выполнять все инструкции и предписания.
Несмотря на обеденное время, народу в вагонах оказалось не так уж и мало, но он сумел занять для Лены лакомое местечко между дверьми и поручнями сидений. Изображая толпу, прижался к ней, не позволяя отстранить «конкуренток».
– Не обижай их, мы еще не поздоровались.
– Ты, между прочим, еще не поздоровался и со мной.
– Ну-ну-ну, тебе не идет надувать щечки. А то дядя милиционер остановит и спросит: а почему это доблестные морские пехотинцы возят в метро хомячков без корзинки?
– Повезло мне – ты такой ласковый! И приехал опять на чуть-чуть?
– Не дождешься. До завтрашнего вечера – как минимум. Ты помнишь, что завтра – вербное воскресенье? – Он отстранился, но лишь для того, чтобы раскрыть пакет. Получив свободу, из него блаженно расправили согнутые спинки вербные веточки с бархатистыми почками, едва-едва освободившимися от липких панцирей.
– Тебя проклянут юные натуралисты и арестует зеленый патруль.
– А я сразу на Библии, Конституции и Боевом уставе Сухопутных войск чистосердечно поведаю, по какому поводу и для кого капитаном Сергеем Серышевым проделан этот благороднейший акт вандализма. И буду прямо в зале суда прощен и категорически оправдан.
– А мне расскажешь?
– Не-а. Вот этим вот ушкам еще рано слушать взрослые слова.
Спасаясь от щекотки и сама все прекрасно зная, Лена прильнула, прикрыла глаза. В транспорте женщины часто уходят в себя, отдаваясь воспоминаниям. Тем более что сиреневая ветка метро длиннющая и станция «Тушино» – в самом конце ее. А на ушко шепотом все же рассказывается то, что запрещено слушать маленьким…
Прошлой весной они точно так же мчались по московскому подземелью, вырываясь на окраину города. Потом скрипучий ветхий автобус довез их до еще более ветхого Дома отдыха, где, согласно веянию новых времен, не заглядывали на четырнадцатую страницу паспортов со сведениями о семейном положении. И им достался номер люкс с портретом Ленина, читающего «Правду». И – одной широкой кроватью, на которую они сразу бросили понимающий взгляд.
– Нет. – Лена категорически выставила вперед руки, едва он опустил сумку и подался к ней.
Но номер, не считая Ленина, был один на двоих, и зачем ехали сюда, понимали оба – не вербу же рвать.
Оказалось, ее.
Но поначалу Лена все искала и находила, все придумывала и сочиняла себе занятия, любая попытка оторвать от которых рассматривалась ею как измена Родине: погоди, еще не накрыли стол; минуту, перемоем посуду; надо хоть немного поправить шторы…
– А ведь можно еще помыть полы, то бишь надраить палубу, – подсказал Сергей, когда фантазия ее иссякла, а глаза продолжали искать очередную зацепку в оттяжке времени. – Но поскольку ты все равно сделаешь это хуже, чем мои матросы, я отменяю твой парково-хозяйственный день. Или понесешь от старшего по званию наказание.
– А какое оно может быть?
– Иди ко мне.
– Идти к мужчине – это наказание? Вот видишь, а я не согласна с таким отношением к нам, женщинам. И от всего нашего сообщества, от их имени… Не надо. Не хочу. Больно же.
Оттолкнулись, как два бильярдных шара, откатились каждый к своему бортику. У него под рукой оказался уже накрытый столик, и он наполнил вином два граненых стакана, первыми перечисленных в пожелтевшей описи за 1975 год. Лена у окна бесцельно водила пальчиком по стеклу.
– Я очень боюсь, что ты решишь, будто мне нужна от тебя только и исключительно постель, – объяснился издали Сергей на случай, если Лена вдруг упрекнет его в недостаточной решительности.
– Правильно боишься.
– Тогда – все: нельзя так нельзя, – с горечью развел он руками. Они знакомы ровно год, трижды он ухитрялся вырываться к ней из своего мурманского морского далека, но пионерское расстояние в их отношениях не сократилось ни на йоту и дружили они в самом деле только щечками. – Поверь, я принимаю и благодарен даже той толике, чем разрешено владеть. За тебя.
Выпил один. В самом деле – все. Они взрослые люди и каждый сам определяет, чего ему хочется. Другая бы на ее месте…
Оборвал себя: если Лена не замужем, это вовсе не значит, что она может или даже должна бросаться на шею первому встречному-поперечному. Другое дело, что он не стал для нее близким и желанным: наверное, есть другой, с кем она более откровенна. Значит, не разбудил, не заинтересовал, не увлек. Потому владейте малым, товарищ гвардии капитан, – простой возможностью любоваться Леной издали и тешить свое самолюбие знакомством с такой красивой женщиной. Хотя, черт возьми, все же обидно…
Лена глянула из-за плеча:
– Мы больше не дружим?
Он грустно улыбнулся ей все так же издали, посмотрел долгим взглядом, словно запоминая и прощаясь. И – вышел из номера. Да столь неожиданно и резко, что Лена не успела остановить его ни голосом, ни жестом. Только пальчик, не дорисовав ромашку на запотевшем стекле, упал вместе с рукой на подоконник.
Комната мгновенно стала пустой, убогой, в коридоре тут же послышался топот, заурчала вода в трубах, в соседней комнате стали дергать балконную дверь, под окнами взвыла собака. Скорее всего, все это происходило и раньше, но лишь теперь, с исчезновением Сергея, привлекло внимание и стало пугать, настораживать. Растерянно огляделась. Машинально пересчитала лепестки, что успела нарисовать в ромашке: «любит, не любит, любит»… Шесть штук, четное, роковое для гадания количество. Но это она просто не успела дорисовать узор…
И только в этот момент на глаза попался оставленный Сергеем черный берет. Осторожно перевела дух. Быстро, словно за ней подсматривали и боясь не успеть, дорисовала на стекле еще один лепесток. И даже подышала на стекло, чтобы ромашка стала видна более отчетливо. Она – любит!
Тут же испугалась снова, на этот раз уже своему состоянию: неужели Сергей занял в ее жизни так много места, что она теряется без него и, в конце концов, не хочет, чтобы он когда-либо куда-либо исчезал? Но ведь он обязательно, обязательно, обязательно вернется. Он должен, должен, должен появиться в комнате и увидеть ромашку. Он не мог, не мог, не мог вот так просто обидеться и уйти. Она, конечно, сама дура, но нельзя, нельзя, нельзя же верить всему, что исходит от женщины. Ее поступки – это ее сомнения.