Вернись!
Сергей услышал, широко распахнул дверь. Но вначале появился не он, а три хиленькие веточки вербы.
– Больше не нашел. Местные старушки ободрали к празднику все вербы как липки… Ты чего дрожишь?
– Я испугалась…
– По коридору таскают новую мебель.
– …что ты ушел. Наверное, этого нельзя говорить.
– Я никогда не уйду от тебя. И даже не надейся.
– Тогда ура. Мне повезло. Здравствуй.
Сквозь веточки сама коснулась губами его губ, но едва задрожали оба от страсти, Лена вновь, уговаривая то ли себя, то ли его, попросила:
– И все же так нельзя. Ведь нельзя же?!
Огляделась беспомощно по сторонам, но даже добрый дедушка Ленин, восьмое десятилетие читающий одну и ту же газету, сделал вид, будто не замечает мольбы оказавшейся в его покоях женщины. Понимая неизбежное поражение, в глубже души даже желая его, Лена вдруг уцепилась за последнюю соломинку:
– Я здесь не могу. Здесь… здесь столько народу было до нас… Прости.
Вырвалась, протиснулась на балкон мимо рассохшейся, застрявшей посреди проема двери. Он вышел следом, обнял застывшие в ожидании плечи, коснулся губами волос. Они показались холодными, и он принялся согревать их дыханием. Губы ощутили скрытый под прической шрам, и мимолетно подумалось, что они все же мало знают друг друга. Но тех штрихов и моментов, деталей и полутонов, которые проявлялись в их редкие встречи, видать, хватило, чтобы у него создался не глянцевый, а объемный портрет однажды встреченной в метро женщины. И близость с ней – не самоцель, но, если она случится, он должен помочь Лене подойти к ней с достоинством. Потому что, насколько он понимает женщин, их более всего страшит не «как это будет», а «что будет потом». Вот создал Бог материю…
Тепло от его ровного дыхания успокоило Лену, она расслабилась, повернулась лицом. Снова – второй раз! сама! – поцеловала, чуть прикусив ему нижнюю губу:
– Вот тебе.
За что – явных причин вроде не было, а не из явных – лежала на поверхности: Лена так и не определилась, как себя вести, и не уверилась, что им нужна эта встреча. И спросила именно об этом:
– А что будет завтра?
Завтра он будет так же благоговеть и ошалевать!
Но в ее вопросе, конечно же, подразумевался больший подтекст: я становлюсь только лишь любовницей? У нас нет совместного будущего?
Она могла задавать эти вопросы, ее возраст при ее красоте и женственности еще не подпадал под неизбежность одиночества. Но через несколько лет это может случиться, если потратить себя на женатого мужчину, который так и останется с другой…
– Я знаю, как все это кончается.
Она приглашала к серьезному разговору, она умоляла поговорить о будущем, определить ее роль и место в его жизни. Он считывал ее просьбу до последней запятой, до ударения в каждом слове, но еще не был готов к ответу. Увидев на стекле рисунок, хотел погадать, но Лена отвлекла:
– И очень быстро.
В его случае ни страстно переубеждать, ни возмущаться пока не имело смысла. Он мог лишь искренне удивиться:
– Почему должно кончаться, да еще быстро?
– А ты у нас маленький, ничего не понимаешь.
Он все понимал, но тем не менее не мог даже предположить, что когда-либо ему разонравится это светло-русое чудо с миндалевидными глазами и точеным, немного скуластеньким личиком. Восток с шехерезадами и гейшами отдыхает. А со своими проблемами он постарается разобраться. И по возможности быстро.
Утверждая это, медленно повел вниз серебристый ободок молнии на ее кофточке.
– Молчи! – приказал Лене, у которой округлились глаза от столь откровенной наглости человека, который доселе не позволял себе ничего подобного и близко. – Все равно молчи, – повторил он еще строже, когда у Лены остановилось дыхание – кофточка распахнулась.
Сам торопливо наклонился к не успевшей спрятаться белой полосочке лифчика на плече, принялся неистово целовать набухшую, запульсировавшую на шее жилку. Спутницу оставляли силы, она оседала под его сладострастным натиском, но едва он попытался оторвать ее от балконных перил, с мольбой в голосе попросила:
– Давай уедем отсюда.
– А кто нам будет читать газету «Правда»?
– Бабушка.
Она отступала к последнему, самому дальнему барьеру, надеясь за это время или справиться со своими чувствами, или охладить кавалера. Впрочем, поцелуй он еще раз дрожащую от страсти жилку, дождись, когда у Лены подкосятся ноги, – и можно было бы никуда не ехать. Но Сергей отступил в комнату, сгреб скатерть-самобранку с обшарпанного бутылочными пробками столика, взялся за нераспакованные сумки. Он найдет в себе силы подождать еще. Лишь бы Лена встречала его приближение не со страхом и не отчаянно-обреченно, а в таком же трепете, как и он.
Зато Лена, скорее всего, не ожидала от него такого быстрого согласия. В который раз за день насторожилась. Она слишком часто отталкивала Сергея, в то же время не прогоняя бесповоротно, и любое неосторожное слово могло породить у него обиду, порвать хрупкую нить, которая их трепетно связывала. При всей неопределенности своего положения ей не хотелось подобного развития событий, и логичнее было улыбнуться, самой освободить его руки: мы остаемся.
Но слово было сказано, этому слову беспрекословно подчинились, и во вред и неудобство обоим, требовалось идти до конца. Она продолжала оставаться мышкой, играющей с котенком из безопасной норки. Тем более что стекло высохло, а Сергей так и не сосчитал лепестки на рисунке.
– Мы дураки? – все же спросил он перед тем, как закрыть на ключ в пустом номере одного Ленина.
– Да.
Но они все же поехали на квартиру к ее бабушке.
Сама она жила у Лены, но ключи выдавала – полить цветы и забрать почту. Появление посторонних в «хрущевке», состарившейся вместе со своими жильцами, во избежание пересудов и ради бабушкиного спокойствия исключалось категорически, но уподобляться сидящим с пивом на спинках сидений девицам и прыщавым сосункам исключалось еще категоричнее. Но включать свет, музыку, громко разговаривать, хлопать дверью, перемещать что-либо в самой квартире все едино было равносильно самоубийству. Напугали сами себя настолько, что, даже когда поодиночке проскользнули на место, остались стоять, как цапли, среди темноты. Лишь пытались рассмотреть собственный диалог:
«Нам это было надо?»
«Не обижайся».
«Но ты ведь больше не убежишь никуда?»
«А ты хорошо обо всем подумал?»
Зная его ответ и опережая действо, произнесла шепотом:
– Мы даже руки не помыли с улицы.
Две секунды.
– С мылом, – бдительно стояла за спиной Лена.
И вновь было не понять: то ли оттягивала время, то ли в самом деле беспокоилась о чистоте.
Тем не менее более послушным в своей жизни Сергей никогда не был. С мылом – так с мылом. Через нетерпение – но дважды.
Как в школе на проверке, повертел в темноте руками перед лицом проверяющей: довольна? Лена, скорее всего, не застала времен, когда в классе на каждый день назначался санитар, стоявший на страже чистых ногтей одноклассников. Поэтому, опасаясь, что его юмор до конца не будет понят, стал на колени, примиряюще-просительно прижался щекой к коленям. Кто-то из поэтов однажды спьяну или ради красного словца воспел им оду, женщины поверили в эту чушь, а на самом деле вовсе не колени манят мужской взор – таинственнее и притягательнее ложбинки под ними. Как изгиб локтя, как ямочка на плече, как…
Лена, справедливо опасаясь ненасытности и необузданности мужских губ у края платья и желая прервать мысленное перечисление женских таинств, с усилием попыталась поднять его с пола. Подчинился, но только лишь для того, чтобы мимоходом, как бы случайно коснуться лицом места, что продолжало тот самый чувственный ряд – про ямочку на плече, изгиб локтя, ложбинки под коленями… Мягкие, податливые контуры живота и ног не просто сами уходили в теплую глубину, но и уводили за собой мужские губы. Спасая себя, Лена опустилась к Сергею вниз.
– Нам нельзя кричать, а я хочу на тебя поругаться, – шепотом сообщила она свою великую тайну.
– Нам повезло обоим. Я тоже хочу на тебя поругаться.
Их шепчущие губы оказались настолько близки, что не позволить им соединиться – грех получался еще больший, чем у Адама с Евой. Хотя какой мог быть у них грех, если все человечество обязано им своим существованием!
Лена слабо оттолкнулась, а может, это был ответный робкий порыв, но Сергей больше не желал и не имел сил разбираться в тонкостях. Все же самое великое таинство и совершенство на земле – это чувственное женское тело, которое можно ненасытно целовать, подсознательно отмечая уголки, откуда исходит дрожь, и вампиром впиваться в них, не давая им успокоиться. Упругая, полненькая фигура Лены – вся истома…
– Погоди, я приму ванную, – выбросила наконец перед морской пехотой Северного флота белый флаг московская Бастилия.
Писать стихи Сергей бросил еще в школе, но тут воображение откликнулось сразу: сквозь воду он увидит…
Он ничего не увидит в темноте!
На гражданке в сторону военных народ частенько посматривает снисходительно: бедные, несчастные, зашоренные. И попадается на крючок, когда путает их сдержанность с обыкновенной офицерской исполнительностью. На самом же деле с первого дня пребывания в училище курсантов учат основному в воинской специальности: принимать решения и брать ответственность на себя. В любой обстановке. А в так любимом юмористами армейском уставе вообще предписано офицеру любой доклад начинать со слов: «Я решил…»
Он решил.
– Набирай воду, я сейчас. – Сергей подался к двери.
– Нельзя!
– Я тихонько.
Глазок показал, что лестничная площадка пуста, и он выскользнул в подъезд. Военных еще учат марш-броскам, то есть бегу по пересеченной местности за короткий промежуток времени. Город для этого – идеальный полигон.
Нужные предметы нашлись не сразу, но от киоска – к киоску, и вожделенные находки согрели сердце морского волка. Пряча покупку, Сергей поскребся обратно в тайную дверь.