Оборвал себя, не позволив даже в мыслях скабрезности по отношению к Лене. При расставании виновным должен остаться один – чтобы другому, любимому, жилось легче.
Прикрыл глаза:
«Прощай».
«Прости».
«Мне больно».
«Мне тоже».
«И все равно никогда не стану отрицать, что ты меня всегда влекла и как женщина. А тебя умоляю: больше никогда не попрекай мужчину постелью».
«Каких же глупостей я тебе наговорила! Надо было все же как-нибудь по-другому…»
«Но зачем терпела рядом, почему не сказала сразу?»
«Не смотри так, иначе я расплачусь и… никуда не уйду».
«Да, конечно, я не смею тебя удерживать. Ради Бога, уходи, мне хочется остаться одному».
«Ты плачешь? Умоляю, не надо. Ты же сильнее меня».
«Ты плачешь? Теперь-то чего мокрить глазки, если все у тебя определилось».
«Я не понимаю, что ты говоришь. Мне остаться? Скажи – остаться?»
– Не заблудишься? – совсем потеряв нить ее размышлений, как можно беззаботнее отпустил ее от себя Сергей.
– Ты учил, что надо заплакать и подойти к дяде милиционеру.
«Да нет, оказывается, учил не только этому», – грустно усмехнулся Сергей, у которого заевшей пластинкой крутилось в голове: неужели в самом деле только позы, только постель?! Только Ленин, утюги, верба?
А, собственно, что еще было? Что еще могло быть, если их встречи можно пересчитать по пальцам? Какие могли быть театры, выставки, если хотелось остаться вдвоем, растерзать «конкуренток», самому уснуть на ее плече! Только и требовалось – чуть-чуть подождать, и все иное тоже обязательно пришло бы…
– Что-то не так? – больше не доверяя официантке, подошел к ним хозяин кафе.
– Все не так, – кивнул Сергей, но грузин четко уловил, что грусть клиента никоим образом не относится к его заведению, и с полупоклоном исчез.
Исчезла в проеме двери и Лена. И уже не видел Сергей, как зарыдала она на улице почти в голос, заставив одних прохожих шарахнуться от нее, других – предложить помощь. Но кто может помочь женщине, расставшейся с любимым и единственным? Потому что не было у нее никаких мужчин, никаких тренеров, да еще работающих с детьми. Придумала все на ходу, и ради одного: освободить от терзаний самого желанного и самого близкого человека. Не дать ему бросить, оставить около замерзшей колонки и в неотапливаемом бараке ту, с кем худо-бедно, но прожил более двадцати лет. Останься человеком и офицером, полковник Серышев. Был бы ты разведен – сама бы боролась за свою любовь. Но раз нет – остается бороться со своими чувствами. Но какая же это глупость, какая несправедливость в жизни!
Она что-то еще говорила себе, убеждала и тут же сомневалась. В какой-то момент почувствовала, что силы и решительность оставляют ее, еще минута – и она вернется. Сергей рассказывал про точку возврата в море, минуя которую уже не можешь вернуться обратно. Обратно хотелось, хотелось безумно, но чтобы этого не произошло, перебежала улицу, отрезая себя от кафе и прошлого потоком машин. Все у нее в жизни начиналось с нуля, все вернулось к поезду, с которого она шла с тяжеленной сумкой, и морской полковник, ни слова не говоря, отобрал у нее поклажу и пошел рядом. И был рядом два года, два безумных года любви и счастья. И что он может подумать о ней после всего услышанного?
– Извините, вы плачете, потому что вам кого-то жалко? – Перед ней уже давно стоял парень в спортивной форме. Тренер? Жизнь преподносит ей еще один шанс, который она только что сама и выдумала? Парень улыбался, готовый проявить участие – она уже знает, что останавливаются около тех, кто понравился…
– Вам жалко уходящей зимы?
Он прав, ей очень жаль уходящей зимы. Но еще больше – себя. Улыбнись сейчас человеку, и все, может быть, наладится, потому что случайный прохожий, остановившийся около чужой беды, изначально добр. Сергей ведь тоже когда-то остановился…
– Спасибо, мне уже лучше, – соврала Лена, ибо ей становилось все горше и горше.
Парень помялся, но она не дала ему никакого знака, посыла, чтобы он задержался, и спортсмен, кивнув ей, исчез за снегом. Был или не был? Где Сергей?
Сергей стоял на выходе из кафе перед протянутой рукой Бабы Яги. Не позолотил при входе костлявой шершавую ладонь – вот и получил то, чего и в страшном сне не могло привидеться. С запозданием, но придется исправляться.
Достал из нагрудного кармана красную коробочку в виде сердечка, поднял выпуклую крышку. Обручальное колечко с крохотным бриллиантиком вынулось из прорези легко – он часто доставал его, любуясь и представляя, как оно будет смотреться на руке у Лены. Лена ушла, и он надел его на костистый, с длинным коричневым ногтем палец Бабы Яги. Улыбнулся в замершую над ним видеокамеру, кивнул напрягшейся перед броском официантке – кто успеет. И вышел.
И секла ему лицо последняя, может быть, в этом году метель. Прохожие торопились спрятаться в тепло, чтобы переждать непогоду, и лишь два человека, не замечая снега и ветра, упорными корабликами шли по улице. В противоположных направлениях. Они не захотели пережидать ненастье в бухте, и пурга трепала их паруса, подводные рифы наносили им пробоины, компас терял курс, а ветер уносил все дальше и дальше от берега. Спасительным красным светом вспыхнули вроде впереди маяки-светофоры, но это в море они дают ориентиры и манят к себе. На московских улицах они таят опасность, запрещая идти дальше. А может, наоборот, останавливая людей для того, чтобы они могли еще раз остановиться, оглянуться…
У синей реченьки
Как она танцевала!
Полевая форма делала ее мешковатой – но только до момента, пока не вошла в круг. Под буро-зелеными разводами «пятнашки», растворяющей среди рыжих мхов, зеленой листвы и болотной жижи бойцов спецназа, неожиданно проявилось гибкое, легко откликающееся на музыку тело. Так для хорошего поэта не существует проблем с рифмой, для снайпера – точки, в которой должен остановиться его выстрел.
Зал смотрел на нее.
Не особо красивая и приметная за столом, курящая одну за другой сигареты, она, несомненно, знала свой главный козырь и не торопилась вытаскивать его из колоды прежде времени. Позволила даже кому-то выиграть ничего не значащую, разминочную партию, пропустив первые танцы и снисходительно наблюдая из-за сигаретной дымки, как камуфляжные кавалеры торопливо расхватывали немногих дам, оказавшихся в этот вечер в кафе.
До нее очередь так и не дошла, никто даже из ее знакомых не захотел обрекать себя на вечер с грузным прапорщиком-связистом – и она всем отомстила. После смены кассеты вышла из-за столика вроде бы за компанию и вместе с компанией, но стоило ей сделать первые движения, как стало ясно: королева нынче – она. Женщины тут же постарались отойти от нее подальше: находясь рядом, они безнадежно проигрывали ей в легкости, элегантности, красоте движений. Зато мужчины – о, мужчины, созданные быть самым чутким биологическим барометром женской притягательности, мгновенно заполонили, затоптали образовавшийся вакуум, стали расправлять складки под ремнями, приводить в порядок потные прически. И многие из тех, кто уже определился с дамами на вечер, позавидовал опоздавшим…
У синей реченьки, под красным солнышком,
С тобой мы прятали от всех любовь, —
подпевала себе прапорщик.
– Тигрыч, не рви сердце.
Мое отчество вообще-то Львович, но после одной из рукопашных, когда я впился зубами в горло бородатому арабу, собственные разведчики повысили меня в зверином табеле о рангах.
Я сижу рядом с Бауди, и зал поначалу косился на нас: появление чеченца среди вышедших из боев офицеров готово было подвигнуть их как минимум на выяснение отношений, и озверевший от войны люд остужали только мои подполковничьи погоны. Геббельсом здесь поработала московская пресса, в большинстве своем состоящая из чванливых и говорливых сосунков, за хороший гонорар готовых расписать в разделе сатиры и юмора похороны собственной матери. В чеченской войне они разбиралась как папуасы в северном сиянии и писали больше о себе, о своем героическом пребывании где-то рядом с войной, но оказались абсолютно не способны приблизиться к первопричине кавказских событий.
Тем более им не были интересны чеченцы, которые желали жить с Россией и в России, помогая войскам вычищать на родной земле дудаевские конюшни. Боевики закатывали их в асфальт, замуровывали в стены, заковывали в кандалы и опускали на перевоспитание в самые глубокие зинданы, вырезали до третьего колена всех родственников, но они не желали «перевоспитываться».
Бауди был как раз из «наших», став для моих разведзверей глазами, ушами и языком на горных чеченских тропах. Поэтому мы в отряде перестали читать выходящие в Москве газеты, восхваляющие Дудаева, и не допускали к себе журналистов на пушечный выстрел. Верили только друг другу и автомату вкупе с гранатой. А еще предпочтительнее – с двумя. Потому Бауди – рядом и может задавать любые вопросы.
– Но хороша ведь. – Скрывать от друга свое восхищение не имело смысла. Да и самая легкая на язык тема среди мужиков на войне – это все же они, наша притягательная противоположность. В жару пьем холодный квас, в мороз согреваемся чаем…
– Тогда надо брать.
Бауди более чем конкретен. А для разведки брать «языка», лагерь боевиков или женщину – это лишь детали.
Он успел под занавес песни втиснуться к танцующим, спокойно пережил тычки в спину, но с последними аккордами что-то озабоченно спросил у прапорщика. Тут же добавил еще пару фраз, попросил что-то объяснить, не пуская к столику, – он классически держал объект, отсекал от него посторонних, тянул время до следующего танца. И едва что-то зашипело из загнанного в угол барной стойки, заставленного бутылками магнитофона, он мимо дернувшихся к танцовщице мужиков метнул взгляд в мою сторону: забирай, подхватывай.
Я бы не носил двух звезд на погонах и крест Мужества на груди за разведку, если бы позволил сраной пехоте, долбаным артиллеристам или очумевшим обитателям танков опередить себя в захвате вожделенного трофея.