– Я не возьму тебя с собой.
На «ты» назвал, подчеркивая особое расположение и доверительность. И этим пытаясь хоть как-то сгладить отрицательные эмоции.
– Я знаю.
– Не обижайся.
– Обижусь.
Я встал и сделал попытку откланяться, потому что миссия представилась выполненной и меня отныне ничто здесь не задерживало. И это, как заметил, стало для Нади еще большей проблемой: доказать, что гостеприимство слагалось и проявлялось вне зависимости от моего категорического «нет». Она быстро-быстро, совсем по-детски замотала головой, сморщив лицо и умоляя глазами: не уходи, иначе я перестану себя уважать.
Мне показалось, что я тоже не хотел уходить.
– Там, где работаю я, опасно всегда.
Надя, машинально перебирая в пальцах пустой стаканчик, кивнула: не надо оправдываться, я все понимаю.
– Мы сами нарываемся на боестолкновение с противником. У нас не обходится без «двухсотых», – для устрашения соврал о погибших. Тут же вспомнил, как представился траурным красный квадратик на календаре в РЭБ. Кажется, болтаю много. – Впрочем, Бог насчет потерь миловал. Но в целом…
Умолк. О приметах на войне вслух стараются не говорить. Их на всякий случай втихомолку чтят – и не будят лиха! Даже ради женщин.
Моя случайная женщина сидела на армейском коричневом табурете совсем близко – комната благоприятствовала этому. И только я хотел – чисто дружески, успокаивая! – прижать к себе ее голову, как Надя сама, лишь чуть-чуть наклонившись, прильнула ко мне. Еще могла сделать вид, что все получилось случайно, как раз из-за малых габаритов помещения, но я сам подался навстречу. Она уловила ответный порыв и осторожно осталась рядом.
– Береги себя.
– Конечно. Я же пообещал тебе ответный подарок.
– И… и не обращай внимания на то, о чем просила.
– Я подумаю, что можно сделать. Как-нибудь иначе…
– Когда уходишь? Надолго?
– На этой неделе.
– А у меня через десять дней заканчивается контракт. Может, еще успеем свидеться.
– Ты не станешь продлевать службу?
– Скорее всего, нет. Устала. И страшно соскучилась по дочке. Она пока с мамой, но возраст такой, что желательно находиться рядом. А то ведь можно погнаться за одним, но потеряешь больше. Вернемся – и заживем по-прежнему.
– Наверное, уже пора, – позволил я ей самой решать, оставаться мне или уходить. Хотя мысленно попросил: не прогоняй!
Надя прижалась чуть сильнее, но не для того, чтобы удержать, а попрощаться. Наверное, была права: нельзя навешивать на одни плечи груз, предназначенный для решения двоим.
Осознав это, присел на корточки, оперся о мягкие женские колени, внимательно посмотрел в карие глаза: не верь мне.
– У меня размазалась под дождем тушь, – торопливо сообщила она о второстепенном.
– Мне приятно сидеть у твоих ног, – не разрешил свернуть с дороги на тропинку.
Засмущалась, оказавшись не готова к обнаженной откровенности от человека, который только что всем своим видом демонстрировал евнухство. Заторопилась найти причину, которая перебила бы обоюдную дрожь.
– А у тебя… у тебя же мокрые носки. Погоди.
Подхватилась, безошибочно нашла в тумбочке вязаные носки с ободочком в красную нитку. Протянула – меняй. Вообразить себя, спецназовца, в цветастой старушечьей вязанке – это не найти более глупого вида, и я рассмеялся, пряча ноги под табурет. Смех обидел хозяйку, она думала о тепле, а не о красоте, и пришлось успокоить ее:
– Они мне все равно малы. Сядь лучше обратно.
– Зачем?
– Я сказал искренне: мне приятно находиться у твоих ног.
– Правда? А я все время боюсь, что ты подумаешь…
– Мужчины боятся ровно того же, что и женщины: неискренности в отношениях.
– Но что можно распознать в человеке, если видишь его во второй или третий раз?
– В четвертый.
– Все равно мало.
– Погоди, – встал, вышел из комнаты и тут же вернулся на завоеванный пятачок у сомкнутых неприступных колен, пусть торопливо и прикрытых непригодившимися носками. – Теперь в пятый. А еще я чувствую твое тепло. – Для убедительности попробовал раздвинуть лицом шерстяную колючую преграду и дозволить губам дотронуться до тела.
– Ты просто замерз, – не сдала Надя позиций. – Вечера после дождей здесь холодные, надо уже поддевать что-то под куртку.
– Я в тельняшке.
Отпустила легкий щелбан по лбу, прихлопывая мальчишескую браваду:
– В городе на рынке продают пуловеры на козьем меху. И носки обязательно посмотри, их там полно. И без расцветки.
– Куплю, если не забуду. А пока… пока ты согрела. Даже так… недоступно.
– А мне показалось, что ты скован.
– Потому что оказалась невыполнимой твоя просьба.
– Значит, я тебе не безразлична?
– Получается, что нет.
– Ты первый, кто начал не с восторгов от танцев.
Восхитился я все же танцами, и, не желая больше лукавить, просто подтвердил очевидное:
– Но танцуешь ты все равно замечательно.
– Семь лет училась. А после родов располнела. Теперь вот такая… толстая.
– Среди мужчин тоже попадаются чудики, которым нравятся воблы.
– А я комплексую. Не надо?
– Не надо.
– Ты мне тоже понравился. Еще в «Фламинго». Но сидел такой серьезный…
– Пока не увидел тебя.
– А я ушла. Хотела показаться независимой.
– Теперь не прогонишь?
– Прогоню. Сейчас придет соседка.
– А… завтра?
С завтрашнего дня я планировал для всех умереть до конца операции, но если будет разрешено…
– Не умирай.
И, как маленькому, пригладила волосы, поцеловала в лоб и отпустила спать.
Так и ушел бы, не упади с колен носочки с красным ободком…
Я разбудил прикорнувшего под «грибком» часового, поднял с кровати уснувшего поверх одеяла Бауди, позвонил в Москву оперативному дежурному, задав ему кучу глупейших вопросов про погоду и пробки на дорогах. Смел принесенные Бауди из столовой бутерброды. И не мог понять себя. Не первый раз, как говорится, замужем, но чем взволновала Надя, до которой я, по большому счету, даже не дотронулся? Потому что исчезло основное препятствие – ее просьба взять на войну?
– И она такая, как в танце? – вычислил Бауди предмет моего воздыхания. Хотя что тут высчитывать…
– Лучше. Всю жизнь не протанцуешь, а она очень женственна и добросердечна. Все, спать.
– Попробуй, – съязвил Бауди.
Попробовал. Не сразу, но получилось. Ничего не снилось, но утром встал с ощущением легкости и удовлетворения от жизни. Бауди уже сидел над картой, чеченские горы вот-вот должны были свалиться с ее свесившегося края, а мне впервые за время пребывания «на югах» стало совершенно безразлично, что творится вокруг. Подумаешь, война… К ней тоже привыкнуть можно. В этом мире одно остается незыблемым – волнение от прикосновения к женщине. И смысл моей жизни на данном этапе – быстренько сбегать на войнушку и вновь зарыться лицом в мягкие колени.
…Войнушка получилась классной. Самому нравилось, как клюнули на нашу «аварийную посадку» «акробаты», как горласто сели нам на хвост и мы с Бауди потащили их в ущелье. Вертолетчики на аэродроме в Ханкале уже начиняли «нурсами» и патронами своих стрекоз, рассовывали в планшеты карты с целеуказаниями, а мы, бегая загнанными зайцами по склонам и хребтам, рвали в клочья «пятнашку», оставляли в расселинах ногти, полосовали задницы, сбивали в кровь локти и колени – делали свою черновую солдатскую работу, втягивая банды на наковальню. Раза полтора успел улыбнуться Наде – а ты хотела с нами! И когда пружина сжалась до предела, когда унюхал у пробежавших мимо нашего схрона боевиков запах чеснока с творогом – любимого блюда чеченцев, послал SOS майору-усачу.
После этого требовалось продержаться еще минут пять-семь до подлета «вертушек», переждать смерч огня, пересчитать трупы, собрать документы и идти провожать на аэродром Надю. К тому же я сообразил, как помочь ей: донесение о предыдущем броске «на холод» в Москву еще не отправлялось, и вписать вместо одного из своих бойцов нового связиста труда не составит. Так что справка об участии в боевых действиях прапорщика Семеновой Надежды (отчество – пока прочерк) придет из Генштаба ко мне, в группировке войск даже знать не будут о ней. Вроде никого не подставляю, а за благое дело авось помилуют в аду.
«Нохчи» вынюхивали нас все в меньшем круге, а «вертушки» не появлялись. В небе продолжало нещадно светить и печь солнце, и даже Бауди, на каждую новую операцию отпускающий бороду, начал с удивлением поглядывать на меня. Подчиненным всегда кажется, что командиры знают чуть больше и это «чуть» как раз и спасает в безвыходной ситуации.
Но я не знал и не понимал ровным счетом ничего. Сигнал послан и принят, банда на наковальне, где «кузнец»?
Дважды повторять команды должность личного посланника начальника Генштаба не предполагала. А тем более она не предусматривала каких-то дополнительных уговоров – кого бы то ни было во всей группировке войск на Северном Кавказе. Я – тот самый классический пример, когда моя самая незатейливая просьба должна восприниматься всеми как приказ. Получается, что и в этом плане в Чечне бардак. Шорох наводить все же придется.
А чесночная отрыжка уже била в нос. И если накануне я вцепился арабу в горло, то сейчас уже на моей шее запросто могли сомкнуться челюсти его зверенышей. Время работало против нас, и ничего не оставалось, как потянуться к рации во второй раз. И только в этот момент, испугавшись будущей кары, в штабе группировки спохватились и сами вышли на связь.
Наконец-то!
Конец!!
То, что услышал я, означало одно – конец. Конец войне. А значит, в первую очередь нам с Бауди. Мужикам на съезде в Гудермесе.
– Какой Лебедь? Какое перемирие? – зашипел я в мембрану, когда мне в ухо косноязычно, потому что подобное сообщение не шифровалось (предательство заранее не кодируется!), попытались объяснить, что Грозный сдан, а секретарь Совета безопасности генерал Лебедь подписал с чеченцами мирный договор. Поэтому приказ по войскам один и категоричный: огонь прекратить, всем вернуться в места постоянной дислокации.