— Почему он ударил Финна? — настаивает мама.
Миссис Рэтклифф смотрит на меня, прежде чем ответить.
— Сегодня утром на детской площадке произошел инцидент, Финн обругал этого мальчика и других учеников.
Мама хмуро смотрит на меня.
— Это правда, Финн?
Я киваю.
— Почему ты на него ругался?
— Он говорил мне гадости.
— Какие?
— Что я девочка и маменькин сынок.
Мама качает головой и снова смотрит на миссис Рэтклифф.
— С этим тоже будут разбираться или так будет продолжаться до конца учебного года?
— С мальчиком поговорили, и, насколько я понимаю, на этом вопрос исчерпан.
— Не для Финна, — говорит мама. — Он — пострадавшая сторона.
— Мы поговорили с Финном, осмотрели его, — отвечает миссис Рэтклифф, — травм нет, поэтому мы вам и не позвонили. Ваш сын в полном порядке, правда, Финн?
Она смотрит на меня сверху вниз. Мама тоже на меня глядит. Я не знаю, что делать, потому что если кивну, то миссис Рэтклифф выиграла, а если нет, вроде как поведу себя грубо. Я начинаю жужжать. Надеюсь, не вслух.
— Думаю, мне судить об этом, — говорит мама. Она поворачивается и выходит из офиса миссис Рэтклифф. Думаю, мама тоже заслужила свое очко, так что, возможно, вышла ничья, я не уверен.
— Ты не спросила, что будет со мной в понедельник, — напоминаю я, догоняя маму в коридоре.
— Я пытаюсь решать по одной проблеме за раз.
— Что будет в понедельник?
— Не знаю, Финн, — немного резко отвечает мама. Она никогда такой не бывает.
Возвращаемся на улицу. Остальные дети уже разошлись по домам, поэтому на площадке тихо. В школе теперь так хорошо. Однажды мама сказала мне, что домашнее образование немного похоже на школу, только без других детей. Так было бы веселее. Наверное, мы бы выпекали много кексов, но должны были бы есть все сами, без ребят, кому нужно продать сладости, или учителей, что покупали бы их из жалости. Мне нравится домашнее обучение. Но папа думает, что это вообще не образование, поэтому никогда такого не допустит.
По дороге домой мама почти не говорит. У нее встревоженное лицо. Папа однажды сказал мне, что в школе я должен давать сдачи, и мама очень на него рассердилась. Она заявила, что если кто-нибудь ударит меня, я должен пойти и рассказать об этом учителю, но, кажется, только что поняла, что этот способ не очень хорошо работает.
Когда мы приходим домой, на кухонном столе лежит еще одно письмо. Похоже, от маминого адвоката.
— Что там? — спрашиваю я.
— Ничего важного, — говорит мама, спешно кладя его в сумку. Значит, письмо важное, и она пытается это скрыть. Не знаю, почему взрослые думают, будто мы не понимаем таких вещей.
Мама наполняет чайник и щелкает выключателем. Она стоит ко мне спиной, пока вода не закипит, а затем оборачивается.
— Сколько раз тебя били с тех пор, как я в последний раз ходила к директору?
Я не знаю, что сказать, потому что не хочу ей лгать, но и не хочу ее сердить и расстраивать.
— Несколько раз.
— Почему ты мне не сказал?
— Я не хотел тебя огорчать. В любом случае нет смысла что-либо говорить, ничего не изменится. Это просто школа.
— Других мальчиков тоже бьют или только тебя?
— Кое-кого еще, но в основном меня.
Мама на миг прикрывает глаза.
— Как по-твоему, почему?
— Потому что я странный и не даю сдачи.
— Кто говорит, что ты странный?
— Да все, кроме Лотти.
Мама качает головой:
— Ты не странный, Финн. Ты просто другой, уникальный.
— То же самое, — пожимаю я плечами.
— Неправда, — возражает мама, подходит и обхватывает ладонями мое лицо. — Мне нравится, что ты можешь перечислить буквально все сорта роз. Что ты мыслишь глубже, чем остальные ребята. Что можешь сыграть более сотни различных мелодий на укулеле. Ничего из этого не странно — это прекрасно.
— Ага, ты так говоришь, потому что моя мама. А для других ребят это все странно, поэтому они меня и задевают.
Мама вздыхает.
— Я пошлю письмо миссис Рэтклифф, скажу, что больше мы этих издевательств не потерпим.
— Но меня не оставят в покое. Единственный способ все исправить — перестать быть другим.
Мама на секунду закрывает глаза, прежде чем схватить меня за плечи. Когда она говорит, ее голос дрожит:
— Пообещай мне, что никогда этого не сделаешь, Финн. Никогда не переставай быть собой. Ты стоишь миллиона обычных детей.
Я хмурюсь. Вряд ли она всерьез, но меня так и подмывает выставиться на eBay и посмотреть, сколько предложат. Может, у того, кто меня купит, будет большой сад, и я смогу отдать деньги маме на оплату писем адвоката.
— Обещай мне, — говорит она, крепче сжимая мои плечи.
— Обещаю.
Мама притягивает меня к себе и снова начинает плакать.
Когда папа возвращается домой, я сижу в туалете на первом этаже. Не собирался там торчать, просто так вышло. Родители меня не заметили, поэтому я просто сижу и слушаю.
Тут гораздо удобнее, чем на лестнице, и, оказывается, мне повезло, что я застрял в туалете, потому что сегодня они не кричат. Просто тихо и грустно спорят.
— Сегодня в школе Финна ударили кулаком по лицу, — рассказывает мама папе.
— Господи. С ним все в порядке?
Папа кажется обеспокоенным. Я понятия не имел, что он будет так волноваться обо мне.
— Никаких физических повреждений. Но он явно расстроен.
— Что говорят в школе?
— Ни слова мне не сказали. Я узнала только от Лотти. А когда я пошла к миссис Рэтклифф, та попыталась отмахнуться, еще пошутила: у них там шоу Джереми Кайла.
— Это плохо.
— Сам можешь ее спросить, когда в понедельник увидишь.
— Вы с Финном тоже идете.
— Ага, отличная мысль. Устроить семейную ссору на глазах сына и его директора.
Я все еще в туалете, но взрослые ничего не замечают. Сижу не двигаясь. Думаю, из меня вышел бы хороший шпион. Когда надо, могу притаиться как мышь.
— Я пытаюсь найти выход из ситуации, Ханна, — говорит папа.
— Нет. Ты стараешься добиться своего, как обычно. И используешь Финна, чтобы меня сломать. Я получила письмо от своего адвоката.
— Ты не оставляешь мне выбора.
— Поверить не могу, что ты действительно такое устроишь. После того, что случилось в среду? Сам видел, как Финн расстроился.
— Я не хочу так поступать, Ханна. Я все еще надеюсь, что ты образумишься.
— Поддамся шантажу и позволю послать нашего сына на тесты в школу, где явно небезопасно?
Я уже слышал про шантаж, это серьезная штука. За нее можно в тюрьму сесть. Я все еще злюсь на отца, но за решеткой его видеть все же не хочу.
— Ты опять все перекручиваешь, Ханна.
— Ничего подобного. Финн сегодня сказал, что единственный способ прекратить издевательства — стать как все.
— Может, это не так уж плохо.
— Шутишь?
— Это обычная тактика выживания. Ты не разрешаешь ему давать сдачи, так может, если он чуть смешается с толпой, его оставят в покое?
Мама издает нечто среднее между смешком и фырканьем.
— То есть, по сути, либо я смотрю, как мой сын теряет себя, лишь бы его не гнобили в школе, либо получу повестку в суд и буду доказывать, что я нормальная мать, иначе ты навсегда заберешь у меня Финна?
— Ты говоришь нелепицу.
— Правда? А как по мне — нет.
На мгновение наступает тишина. Я представляю, как мама стоит там и пытается не плакать. Хочу пойти туда и обнять ее, но станет только хуже, если они поймут, что я все это слушал, поэтому просто молчу. Когда мама наконец говорит, ее голос такой тихий, что я его почти не слышу:
— Я не понимаю, как ты мог с ним так поступить. Как мужчина, за которого я вышла замуж, мог сделать это с нашим драгоценным мальчиком.
Раздается звук, немного напоминающий собачий скулеж, затем я слышу шаги по плитке в холле и вверх по лестнице (уборная на нижнем этаже раньше была шкафом под лестницей, как тот, в котором жил Гарри Поттер, но когда мы сюда переехали, превратили его в туалет). Я еще долго сижу там, прежде чем смыть воду и подняться к себе.
Когда мама зовет меня к чаю, наши тарелки стоят на подносах, и она предлагает мне отнести их в гостиную и посмотреть телевизор. Обычно мне никогда не разрешают сидеть на диване и есть, глядя в экран (еще одна вещь, которая делает меня странным, ведь так поступают все дети в школе, даже Лотти).
Я хочу обнять маму, но, судя по ее виду, это может стать последней каплей.
— Где папа? — спрашиваю я вместо этого.
— В кабинете. У него работа. Он уже поел.
Я знаю, что это ложь, но все равно киваю, беру свой поднос и следую за ней в гостиную.
— Посмотрим «Люблю ваш сад»? — спрашиваю я. Мы записали последний выпуск, но я его еще не видел.
Она кивает и слегка улыбается. Мы садимся, я беру пульт и включаю телевизор. Как только вижу Алана Титчмарша, мне становится немного лучше. Надеюсь, маме тоже. Алан Титчмарш лучше, чем обезболивающее, ведь его даже колоть не надо. Во время просмотра мы молча пьем чай. Мне больше всего нравится то, что они строят мостик через пруд. В конце передачи старушка, которая ухаживала за своим мужем до его смерти и теперь все свое время проводит, помогая другим, открывает глаза и видит сад, заливается слезами и не может говорить. Смотрю на маму, она тоже плачет.
— Прекрасный сад, не правда ли? — говорю я, поглаживая ее по мягкой руке.
— Да, — отвечает она. — Правда.
Потом я дожидаюсь, когда мама уходит принимать ванну, а папа — смотреть новости по телевизору, и крадусь на кухню.
Мамина сумка на том же месте. Я засовываю в нее руку и сразу нахожу письмо. Не понимаю, почему взрослые так паршиво прячут вещи. То же самое и с рождественскими подарками. Почти все в моем классе находят свои подарки до Рождества, потому что мамы или папы каждый год прячут их в одном и том же месте. Даже белки сообразили рассовывать желуди по разным. Вообще, людьми должны править белки, потому что они умнее. Думаю, я хотел бы жить в мире, где правят белки, потому что, в отличие от взрослых, умею прятать вещи.