Мама обнимает меня. Она тихо плачет, уткнувшись мне в волосы, и сжимает меня так сильно, что становится трудно дышать.
— Прости, Финн, — снова говорит она. — Я бы хотела этого больше всего на свете, но так просто не может быть.
— Тогда давай притворимся? — прошу я. — Только на сегодня. Я не хочу думать о том, что вернусь и не буду с тобой, так что можно мы притворимся, будто сбежали и теперь живем в лесу, а я хожу в школу в палатке?
Мама колеблется и вытирает мне слезы пальцами.
— Хорошо, — говорит она, — можем. Но только на сегодня. Завтра я отвезу тебя домой.
— Может, после завтрака? — спрашиваю. — Я хочу еще раз пожарить овощные сосиски на костре.
Она кивает и улыбается.
— У нас закончились сосиски, поэтому нам придется зайти в магазин.
— А что, если нас увидит полиция?
— Пойдем позже, когда стемнеет. Недалеко отсюда на заправке есть магазин. К тому времени они все равно уже не будут нас искать. Папа им позвонит.
— Хорошо, — говорю я. — А теперь давай поставим палатку? Я хочу построить свою школу.
Укрытие и школа получаются на славу. Мама находит место прямо среди деревьев, откуда нас никто не увидит с тропинки. Места ровно столько, чтобы поставить палатку, но мне нравится быть вдали от всего и всех. Будто мы — единственные два человека во всем мире, и именно в это я сейчас хочу верить.
Мы немного лежим в палатке и читаем, потом идем собирать лесные дары, я рисую их в блокноте, который захватила с собой мама, и маркирую части листьев.
Если бы у нас были с собой мелки или мел, я бы натер листья. Мне нравится смотреть, как на поверхности выступают прожилки листьев. Если потрешь ногу, ни одна вена не покажется. Точно знаю, я проверял. На самом деле деревья умнее людей. Деревья и белки.
— Мне сегодня понравилась школа, — говорю я, пока сижу и наблюдаю, как мама готовит спагетти.
Она поворачивается и улыбается мне. У нее грустная улыбка.
— Хорошо было, правда? — спрашивает мама.
— Лучше, чем в обычной школе. Мы там на улице ничего не делаем, только в футбол играем, а это пустая трата времени.
Мама снова улыбается. На этот раз улыбка получше.
— Знаю, учителя не должны так говорить, но ты мой любимый ученик.
Я улыбаюсь, и моя улыбка превращается в легкий смех. У мамы тоже. На мгновение у нее снова блестящие глаза и звонкий голос. Думаю, если бы мы так и остались в палатке, в жизни было бы намного больше радости.
Мама раскладывает спагетти по нашим жестяным мискам. Мне отмеряет больше, чем себе. Я немного хмурюсь.
— Ничего страшного, ты растешь, — поясняет она. — Зато я потом хорошо позавтракаю.
Мы ждем темноты, прежде чем отправиться в магазин. На мне рюкзак с пчелами, а у мамы на поясе маленькая сумочка, которая раскладывается и превращается в сумку для покупок.
На ней тоже пчелы, мама говорит, что они напоминают ей обо мне.
— Который час? — спрашиваю я, пока мы идем между деревьями.
— Около половины десятого.
— Мы забыли послушать новости по радио.
— Знаю. Было приятно просто посидеть и поговорить с тобой. Я не хотела портить вечер.
— Но мы не знаем, сказал ли папа полиции.
— Наверняка да, — мягко говорит мама.
— Давай все же послушаем, когда вернемся, на всякий случай.
— Будет немного поздновато, Финн.
— Соседей мы не разбудим, а потом найдем музыку, чтобы ты могла потанцевать. Может, рыжая дама снова будет петь о байбачьих днях.
— Собачьих днях, — с улыбкой поправляет мама.
— Что?
— Флоренс, рыжая леди. Она поет о том, что собачьи дни закончились.
— Правда? Я думал, песня о весне, что байбаки проснулись. Что такое собачьи дни? Хорошие они или плохие?
— Не уверена, — отвечает мама. — Я смотрела в интернете — люди так и не смогли прийти к единому мнению.
— Когда в пять лет меня укусила собака, это был определенно плохой собачий день.
— Да, — говорит мама, беря меня за руку, — верно.
— Может, это просто зависит от того, любишь ты собак или нет.
К тому времени, как мы подходим к главной дороге, уже темно. У нас есть налобные фонарики, чтобы шагать через лес, и я с нетерпением жду этого момента. Будет похоже на настоящее приключение.
Мы идем минут десять, прежде чем я вижу впереди заправочную станцию. И чем ближе мы подходим, тем больше сжимается все внутри.
— А вдруг продавец в магазине услышал новости по радио и позвонит в полицию? — предполагаю я.
— Честно говоря, не думаю, — отвечает мама. — Вероятно, там будет какой-нибудь студент, которому и так забот хватает.
— Каких, например? — спрашиваю я, гадая, о чем беспокоятся студенты, работающие на заправочных станциях.
— Во сколько он сможет закончить смену, не забыл ли написать сочинение и хватит ли у него денег, чтобы пойти куда-нибудь в следующие выходные.
Я пожимаю плечами. Какие-то несерьезные заботы, не сравнить с тем, когда на тебя охотится полиция и нельзя больше жить с мамой. Мы идем молча.
На заправке только одна машина. Водитель наполняет бак из шланга, похожего на хобот слона.
Когда мы заходим в магазин, я вижу за прилавком молодого человека с короткими взлохмаченными волосами. Мама права, он, наверное, студент, и, похоже, мы ему совершенно неинтересны. Я оглядываюсь, но вижу только одного человека в магазине: пожилую даму в сером кардигане, и она тоже на нас не смотрит. Просто бродит, как будто не может решить, что купить. Мой живот слегка успокоился. Идем к проходу, где стоят холодильники. Я вижу мясные сосиски, но не вегетарианские.
— Боюсь, нам придется взять на завтрак что-нибудь другое, — говорит мама. Я пытаюсь скрыть свое разочарование, затем приседаю и замечаю их на нижней полке.
— Вот, — говорю я, указывая на пачку из четырех сосисок с маленькой зеленой галочкой на упаковке.
— Молодец, глазастый, — хвалит мама, беря пачку. — Хочешь еще добавить бутылку смузи, которые тебе так нравятся?
Я киваю и улыбаюсь ей. Мне нравится, что она готовит для меня особенный завтрак. Я стараюсь не думать о том, что произойдет, когда мы вернемся домой. Лучше фантазировать, что мы будем завтракать у палатки каждый день всю оставшуюся жизнь.
Мама берет смузи из манго и ананаса, и мы подходим к кассе. Мужчина, который заправлял машину, платит за бензин. Дама в сером кардигане стоит перед нами, но у нее по-прежнему пустые руки, больше никого на улице не видно, поэтому я не понимаю, почему она встала в очередь. Дама смотрит в никуда, как я порою. Она кажется немного грустной. Даже косы у нее обвисли. Мужчина уходит, и теперь ее очередь. Она просит какую-то бутылку с полки за прилавком. Когда я слышу ее голос, то вспоминаю, где видел эти косы раньше.
— Мам, — шепчу я, дергая ее за рукав. — Это дама в овечьем фартуке из кафе.
— Неужели?
— Да, но на ней сейчас нет фартука. Что, если она узнает нас и позвонит в полицию?
— Вряд ли, любимый. Она видит в этом кафе сотни людей, всех не упомнит.
Она может помнить не всех, но, думаю, запомнила меня из-за моих волос и из-за того, что я устроил большую сцену. Я не из тех детей, которых люди забывают.
Продавец — вероятно, студент, — ставит бутылку на стойку. Внутри прозрачная жидкость. Кажется, алкоголь, потому что над полкой, откуда продавец снял бутылку, большой знак, что алкоголь и сигареты не продаются лицам моложе восемнадцати лет. Дама в овечьем фартуке протягивает ему немного денег.
Я замечаю, что ее рука дрожит, когда она берет сдачу. Дама сгребает бутылку, оборачивается и видит нас. И явно сразу меня вспоминает.
— Привет, милый, — говорит она не таким певучим голосом, как я запомнил. — Ты ведь приходил к нам завтракать, верно?
Я киваю. Интересно, собирается ли она упомянуть, что вдобавок я сбежал, ничего не съев? Нет, дама ничего не говорит. Она смотрит на бутылку в руке и пытается засунуть ее под кардиган. Я не знаю, что сказать, дама, кажется, тоже, а мама молчит, даже если знает.
— Ладно, береги себя, — говорит дама в овечьем фартуке и уходит. Я слышу, как за нами открывается дверь; оглядываюсь на случай, если дама в овечьем фартуке уже успела вызвать полицию. Но это не полиция. Входят двое мужчин. Большой и поменьше, оба одеты в черное, с капюшонами и шарфами, обернутыми вокруг лиц, еще и в перчатках, что странно, ведь пусть сейчас и ночь, все еще тепло. Я вот даже не знаю, где мои шарф и перчатки, потому что их убрали до следующей зимы.
Мужчина поменьше бежит к прилавку, а здоровяк остается у двери, что-то кричит и направляет свою свернутую сумку-переноску на нас и даму в овечьем фартуке. Только секунду спустя я понимаю, что он крикнул: «Ложись!», — но мама уже хватает меня и тянет на пол. Я думаю, что нас арестовывают, а он — один из тех детективов под прикрытием, которых показывают в фильмах.
— Это полицейские? — шепчу я.
— Нет, — тонким голосом отвечает мама. Я слышу, как мужчина поменьше орет на студента за прилавком.
Велит открыть кассу. И тогда я понимаю, что происходит. А еще кричу.
— Заткни пацана, — орет большой грабитель. Мама держит меня изо всех сил. Я чувствую, как ее рука трясется у меня на спине. Я так переживал из-за полиции, а мне следовало волноваться насчет грабителей.
Меньший кричит студенту, чтобы тот поторапливался. Я утыкаюсь лицом в грудь мамы, поэтому ничего не вижу, но надеюсь, что продавец послушался. Как только грабитель заберет деньги, то сбежит. Только тогда приедет полиция, нас увидят и все равно арестуют.
Я начинаю рыдать.
— Заткни его на хрен, — кричит большой грабитель.
Я пытаюсь перестать плакать, но не могу, и плач становится громче; крики, рыдания и всхлипы — все это каким-то образом сливается воедино. Я слышу приближающиеся шаги. На миг поднимаю голову и вижу, как большой грабитель пинает маму сапогом в спину. Она морщится, отпускает на секунду мою руку и издает легкий визг, как будто собаке наступили на хвост. Он причинил ей боль. Он причинил боль моей маме, которая мухи не обидит. Я чувствую, как во мне что-то поднимается. Какой-то жар. Я вскакиваю на ноги и изо всех сил пинаю большого грабителя по голени.