— Что станет с луковицами в саду, когда вы продадите дом? — спрашиваю маму.
Она отвечает не сразу, хотя точно меня услышала. Значит, старательно продумывает ответ.
— Ну, мы оставим их новым хозяевам, пусть радуются, — наконец говорит мама.
— Но цветы же наши. Я сам их посадил. Разве нельзя выкопать и забрать луковицы с собой?
— Нет, милый, не выйдет.
— Почему? Я могу снова посадить их в новом саду. — И только сейчас до меня доходит, что будет два новых сада, порознь. — Поделю поровну между тобой и папой. Все по-честному, не придется из-за них судиться.
Мама закусывает губу и отводит глаза. Ей не нравится говорить, что станет после развода, но мне нужно прояснить важные вопросы.
— Просто я не уверена, будут ли у нас обоих сады, — наконец тихо отвечает она, по-прежнему глядя в сторону.
— Но у нас всегда был сад.
— Знаю, милый. Однако теперь все будет иначе. У нас у каждого останется только половина денег, и не факт, что мы сможем позволить себе дома с садами.
Смотрю на нее, не веря собственным ушам.
— А где мне тогда растить цветы?
— Может, купим какие-нибудь контейнеры для патио или оконные ящики. На Хебден-Бридж много домов без садов, но людям все равно удается выращивать там зелень.
Она говорит это веселым голосом, которым взрослые обращаются к детям, когда пытаются притвориться, будто все не так плохо, как кажется. Но все действительно плохо, если у нас для сада будет только контейнер. Интересно, если я напишу Алану Титчмаршу в его передачу, смогут ли он и его команда каким-то образом превратить наши контейнеры в настоящий сад… Но нет, даже мой любимец не настолько умен. Кроме того, все герои передачи обычно болеют, находятся в инвалидных колясках или с ними случилось что-то ужасное.
И хотя то, что мама и папа разводятся и вынуждают меня оставить все мои растения и луковицы, очень плохо, вряд ли по меркам продюсеров передачи это можно расценить как достаточно трагичный случай.
Я смотрю на маму. Собираюсь сказать, что это несправедливо, но вижу слезы у нее в уголках глаз, явно не от ветра или холода, поэтому ничего не говорю, и мы какое-то время идем молча.
— Миссис Рэтклифф ответила мне насчет клуба на следующей неделе, — говорит мама, когда мы добираемся до парка.
— А.
— Мы встретимся с ней перед занятиями в понедельник.
— Но тогда я как раз должен сидеть в клубе.
— Знаю. Я сказала ей, что тебя там не будет, поэтому она попросила нас прийти до школы, чтобы мы все объяснили.
— Но я не хочу ничего объяснять. Ты не можешь сходить сама?
— Нет, иначе тебе придется пойти в клуб.
— Я мог бы просто посидеть возле ее кабинета и почитать.
— Она сказала, что хочет видеть нас обоих, Финн, так что мы идем вместе.
— Будет сцена?
— Нет, милый, — говорит мама. — Но я собираюсь сказать ей, что нам не нравится, как школа давит на тебя из-за контрольных.
Когда она говорит «нам», не очень ясно, кого мама имеет в виду, ведь вряд ли папу вообще беспокоит этот вопрос. Иногда кажется, она забывает, что они разводятся и что он, похоже, не согласен ни с чем, что мама говорит или делает.
— А если меня накажут за отказ пойти в клуб?
— Не накажут.
— Но они на меня разозлятся. Я буду единственным, кто не придет.
— Вроде ты сказал, что Лотти организует петицию?
— Так и есть, но никто, кроме меня, ее не подпишет, и Лотти, вероятно, все равно придется ходить в клуб, потому что тогда ее мама ради разнообразия сумеет вовремя попадать на работу.
Мама слегка улыбается. Рэйчел — ее подруга, и мама знает, насколько та занята.
— Что ж, это не мешает нам занять определенную позицию. Я всегда говорю тебе: меня не волнует, что делают все остальные, меня волнует только то, что лучше для тебя.
Взрослые так выражаются, когда хотят, чтобы вы перестали с ними спорить. Мама это говорит, папа говорит, миссис Рэтклифф, вероятно, это скажет, но дело в том, что они не могут все быть правы, потому что у каждого свое мнение, что же лучше для меня.
Идем дальше по парку. На детской площадке сидят малыши, и я вижу, как мама смотрит на меня краем глаза, и почти слышу, как она раздумывает, предложить ли мне туда зайти, но верно понимает ситуацию и ничего не говорит. Сейчас я уже большой для детских площадок, да и все равно играть настроения нет. Я не хочу ничего, только впасть в спячку, как еж, пока все это не закончится, но даже этого не могу сделать, потому что сейчас май и для спячки не сезон.
Мы выходим из парка и направляемся в не самый приятный уголок Галифакса, где живут большинство других детей из моего класса.
— Смотри-ка, «Чайники и пирожные», звучит неплохо, — говорит мама, указывая на кафе в конце дороги. Я пожимаю плечами, потому что это легче, чем спорить с ней, да и все равно я немного проголодался.
Мы никогда не были в этом месте раньше, и оно не похоже на те кафе, куда мы обычно ходим. На столах потрепанные пластиковые скатерти, красные и коричневые бутылки соуса и множество пакетиков сахара, а за ближайшим к нам столиком в окне сидит седой мужчина — он ест бекон и яйца и читает одну из тех газет, которые мама так не любит.
Мама улыбается мне, хотя, подозреваю, тоже видит, что это не «наше» кафе. Она открывает дверь, и я иду за ней внутрь. Я сразу чувствую запах бекона и морщу нос, но мама не смотрит. Она идет прямо к прилавку и читает меню на стене позади него — буквы сплошь с завитушками, а по углам маленькие изображения чайников и пирожных. Подхожу к ней. Я совсем не голоден.
— Ты можешь взять тосты с фасолью, Финн, — весело говорит мама, — или яичницу на тостах.
Я качаю головой. Обычно взял бы или то, или другое, но я все еще чувствую запах бекона, и мне сейчас ничего не нравится. Дама за прилавком мне улыбается. На ней желто-серый фартук с овцами. Они не скучные и обычные, а толстые и веселые с забавными рожицами. Длинные волосы дамы заплетены в косы, но она намного старше мамы. Я никогда раньше не видел пожилых женщин с косами.
Мама все еще пристально смотрит в меню, как будто пытается взглядом заставить появиться в нем что-то еще. Позади нас встает еще одна дама. Она высокая, от нее пахнет дымом, и она тяжело вздыхает, как будто ей надоело ждать.
— Не могли бы вы приготовить завтрак из овощей? — спрашивает мама. — Я имею в виду, без бекона и колбасы.
— Конечно, можем, — отвечает дама в овечьем фартуке. — Хотите к нему жареный хлеб или тосты?
Мама смотрит на меня сверху вниз. Не думаю, что когда-либо ел жареный хлеб, поэтому не знаю, понравится ли он мне. Я также задаюсь вопросом, не потому ли у нас его никогда раньше не было, что мама такое не одобряет — тогда она и сейчас подобное блюдо не возьмет. Я переминаюсь с ноги на ногу, пытаясь определиться.
— Тост, пожалуйста, но без грибов, — говорю я. — Я не люблю грибы.
— Конечно, — говорит дама в овечьем фартуке, записывая заказ в свой блокнот. — Никакого бекона, колбасы или грибов. Чего-нить еще будете? Я могу приготовить тебе хашбраун, если хочешь.
Я не знаю, что такое хашбраун, но не хочу в этом признаваться.
— Я не люблю хашбраун, спасибо.
— Это просто картошка, Финн, — поясняет мама. Хотел бы я теперь переиграть, но получится слишком неловко.
— А что тебе еще нравится? — спрашивает дама в овечьем фартуке. Она говорит это доброжелательным голосом, а не противным.
— Мне нравится ваш овечий фартук, — признаюсь я, стараясь быть вежливым.
— Спасибо, — отзывается она, на секунду глянув на себя, — говорят, все овцы одинаковые, но на самом деле это не так. Люди просто плохо смотрят.
Я хочу рассказать ей о клонированной овце Долли, о которой читал в научном журнале, но женщина позади нас громко кашляет.
— Ладно, — говорит мама, — значит, один специальный завтрак, и мне то же самое, но с грибами, пожалуйста.
— Ладушки, а что насчет напитков? — спрашивает дама в овечьем фартуке.
Я снова смотрю в меню. Я не люблю чай или кофе, а все остальные напитки — газированные, продаются в банках, а мне такое нельзя.
Я пожимаю плечами и стискиваю кулаки. Не хочу больше принимать решения, потому что все время ошибаюсь.
— У вас есть апельсиновый сок? — спрашивает мама.
— Только газировка, милая.
— Тогда один чай и один стакан воды, пожалуйста, — говорит мама.
Наверное, ей бы хотелось уйти в другое место, но она не собирается в этом признаваться, потому что взрослые не любят говорить, что были неправы. Я поворачиваю голову и снова смотрю на дверь. И тут замечаю наклейку с рейтингом гигиены. Я обычно смотрю на них перед тем, как зайти, потому что не люблю есть там, где нет пяти звезд, но на этот раз забыл проверить. Я подхожу к двери, пока мама достает сумочку. У заведения всего три звезды. Три означает удовлетворительно, то есть прямо совсем нехорошо. Я оглядываюсь на даму в овечьем фартуке.
Может, это не ее вина, может, ее начальник плохо моет руки, но я теперь не могу здесь есть. Мама протягивает деньги за завтрак. Она собирается заплатить, но я не хочу тут есть, и теперь грядет еще одна большая сцена, и я сгораю от стыда еще до того, как все произойдет.
Я спешу к маме и дергаю ее. Она слишком занята разговорами с дамой в овечьем фартуке.
— Я не хочу здесь есть, — признаюсь как можно тише. Мама хмуро смотрит на меня. Я маню ее наклониться ближе, не хочу говорить громко, потому что знаю — это прозвучит грубо.
— У него всего три звезды, — шепчу я маме на ухо.
— У кого?
— У этого кафе всего три звезды за гигиену.
У мамы на лице какое-то странное выражение. Не знаю, злится она, грустит или все разом одновременно.
— Пожалуйста, Финн, не мог бы ты хоть раз это проигнорировать? — спрашивает мама.
Я качаю головой. Мама знает, я никогда не ем в заведении с тремя звездами. Папа считает это моей очередной странностью. Он засмеялся, когда я впервые выразил свою позицию, и сказал, что это же не мишленовские звезды, где речь идет о том, насколько хороша еда, а затем ему пришлось объяснять, что такое мишленовские звезды. А несколько дней спустя мы пошли в гараж за шинами, и они лежали в большой картонной коробке с надписью «Мишлен», и я совсем запутался.