шинку. Книги без обложек с пожелтевшими и оборванными страницами. Запчасти для мотора.
Каждая вещь в подвале свидетельствовала о том, что сюда давно не ступала нога хозяина дома. Или хозяйки. Я пытался нарисовать себе её образ, но все мысли разлетались как летучие мыши при вспышке света. Тёмный подвал стал склепом для забытых, никому ненужных вещей. Может быть, их оставили здесь намеренно. Я посветил телефоном на открытую коробку и достал из неё грязную куклу: карие глаза, когда-то способные смыкать пластиковые веки, залипли в глазницах: один глаз был полностью закрыт, второй – полуоткрыт и украшен жёсткими ресницами с наростами пыли. Одним глазом кукла внимательно смотрела на меня. Рыжие волосы, сбившиеся в клок, застыли в одном положении. Изъеденное молью платье теперь напоминало половую тряпку. Я закрыл кукле глаз, словно давая последний покой, и положил её обратно в коробку. Этот жест невольно напомнил мне церемонию погребения. Когда-то куклу любили, расчёсывали рыжие локоны, переодевали наряды и поили чаем из игрушечной чашки. Сейчас же кукла не нужна даже крысам. Несправедливо, а справедливо, по уверению моей мамы, вообще не бывает.
«Всегда проще свалить ответственность на кого-то другого».
Я всё ещё думал о словах Кира. Они засели в голове как навязчивая песня: будто я не помнил всех слов, но всё равно напевал мотив. Возможно, я и правда не умел отвечать за свои поступки. Раньше в этом не было нужды, а сейчас мне было проще делать вид, что ничего не произошло. Поведение, недостойное уважения. Наверняка Кир на моём месте поступил бы иначе. Кир был не такой, как я. Смелый и уверенный в себе. Я это сразу понял в день нашего знакомства, когда его не беспокоила рубашка, перепачканная зелёнкой.
– Спасибо, – сказал я темноте, наткнувшись рукой на очередную полку.
Это было не обязательно, но мне хотелось сказать.
– Хм, – ответила мне темнота после минутного размышления. – За что?
– За Керуака.
– Тогда я тут не при чём. Это Конфуций.
Разговор не клеился, и я решил выбираться отсюда. Я посветил телефоном вокруг себя, пытаясь отыскать взглядом ступеньки, ведущие к спасительному свету. Темнота давила и отнимала кислород, казалось, будто раскалённая проволока обвила лёгкие. Затхлый тяжёлый воздух пропитался запахом сырости. С каждым новым вдохом плесень будто разрасталась в лёгких, опутывала рёбра перламутровыми чешуйками и просачивалась через кожу. Я чувствовал себя отравленным.
«Всегда проще свалить ответственность на кого-то другого», – его слова звучали как мантра. Как проклятие. Как заклинание. Я повторял его снова и снова, будто после стократного повторения это перестанет быть неприятной правдой.
В книгах всё было проще. Читая, я примерял на себя разные роли. В книгах я был кем угодно, а это значило, что на самом деле я был никем. Все вокруг принимали за меня решения, но только не я сам. Мама, Алиса, обстоятельства, книжные персонажи… все они всегда говорили за меня, а Матвей Гранин оставался пустым местом. Чего я хотел на самом деле? Мама выбирала, кто нравился мне, а кто – нет, все мои желания и стремления создавала мама.
Эта правда всё время лежала на поверхности, но я не замечал её, потому что неудобную правду легче игнорировать.
Я отыскал взглядом ветхие ступеньки и мысленно обрадовался: больше не придётся оставаться здесь. Сделав порывистый шаг, я наткнулся на препятствие.
– Снова полтергейст?
– Теперь я.
– Надо же! Жека ждёт.
– Я поцеловал её, потому что тогда мне хотелось её поцеловать. Не то чтобы…
– Поздравляю!
В темноте вспыхнул дисплей телефона и тут же погас.
– Нет, не то чтобы она мне нравилась так, как должна нравиться… Просто я… – всё, сказанное мной, выглядело как оправдание. Пока я пытался подобрать правильные слова, вопрос Кира разбил все мои мысли.
– И зачем ты мне это говоришь?
– Не знаю, – после секундного замешательства ответил я. – Потому что нам надо об этом говорить?
– Зачем?
Затеяв этот разговор, я не думал, что говорить об этом будет так сложно. Зачем? Я и сам не знал, зачем.
– Я не знаю зачем, а зачем люди вообще разговаривают?
– Чтобы не слушать тишину.
Злость Кира я принял за ревность. Ревность к Же. Сейчас я понял, что ничего не знал об их отношениях, поэтому выглядел глупо. Возможно, Кир уже жалел о нашем знакомстве.
– Очень смешно, – ответил я без тени улыбки. В конце концов, я тоже начал злиться, чувствуя, что разговор заходит в тупик. Кир будто специально оставлял меня без возможности на ответ, потому что любой мой ответ разбивался об его вопрос «зачем». – Я понимаю, что Же тебе нравится, и, наверное, я должен был извиниться за то, что поцеловал её. Так что извини. Я не собирался её целовать, если тебе от этого станет легче, просто так… просто так получилось и всё. И всё, – повторил я на выдохе.
Дыхание перехватило, словно я пробежал кросс или собирался прыгнуть с обрыва. Не услышав ответа, я шагнул на ступеньку. Ветхое дерево заскрипело под подошвами. Я больше не собирался оставаться здесь.
– С чего ты взял?
Рука, перехватившая запястье, рывком остановила меня, и я едва не полетел вниз.
– Что?
– Что она мне нравится.
– Потому что это очевидно.
– Правда?
Я молчал. Фантомное тиканье, которое можно было принять за ход часов, оказалось бомбой, отсчитывающей время до взрыва.
– И давно ты делаешь выводы о людях, даже не поговорив с ними? Знаешь, а я понял, почему у тебя нет друзей.
Это было слишком. Я дёрнул рукой, не собираясь дослушивать, но Кир только крепче сжал пальцы на запястье.
Я молча ждал, когда взорвётся бомба. И она взорвалась.
– Думаешь, что знаешь всё лучше других, и что ничьи советы тебе не нужны, да? Считаешь всех вокруг себя идиотами. Чувствуешь себя взрослым, а на деле бежишь, как только появляется первая реальная проблема. И даже сейчас пытаешься свалить. Это очень по-взрослому, Матвей, если хочешь знать.
– Нет, не хочу.
Бомба задела меня осколками. Я не собирался слушать Кира, но с особым мазохизмом вслушивался в каждое слово. Слова-лезвия вонзались в меня, а я стоял под ударами, словно принимая наказание за неправильный поцелуй.
– Вот видишь. Что и требовалось доказать.
Кир всегда казался мне прямым и открытым. Он говорил правду, говорил то, что люди не хотели слышать. Что я не хотел слышать.
– Пора взрослеть.
– Спасибо, я сам разберусь. И вообще… забудь всё, что я сказал.
В тишине раздалось жужжание телефона. Кир сунул свободную руку в карман и достал мобильник. В темноте я видел только блеск глаз и смазанные движения.
– Дверь заклинило, – ответил он, прижимая телефон к уху. – Да не кричи ты так, скоро будем… Нет… нет, говорю же, вечность нас ждать не надо… Же, ну правда.
Когда Кир закончил говорить, я молча выдернул руку из его пальцев.
– Она мне не нравится.
Я остановился, решив ответить Киру его же словами.
– И зачем ты мне это говоришь?
– А зачем люди вообще говорят?
– Чтобы не слушать тишину.
Кир задел меня, и теперь мне тоже хотелось задеть его, чтобы установить равновесие – отвоевать победу в неназванной войне.
– Иногда тишина лучше, чем пустые слова.
Развернувшись, я взглянул на Кира: на темноту, где он предположительно стоял. Возможно, мы даже встретились взглядами. Я бы хотел видеть глаза Кира и его мысли, отражавшиеся в голубых радужках. Задел ли я его? И почему мне так хотелось его задеть? Возможно, мысленно вёл монолог я, его слова были для меня важны, поэтому задевали сильнее, чем обычно. Я хотел, чтобы и мои слова были для него важны.
Кир хмыкнул.
– Ты закрылся от мира и бежишь, когда этот мир нечаянно задевает тебя. Ты решил спрятаться, просидеть всю жизнь в своём огромном, но пустом доме. Чтобы ничего не чувствовать. Ты трус, Матвей. И это меня бесит.
– Ты тоже меня бесишь. Что ты вообще от меня хочешь? – я прикусил губу и нащупал пальцами перила. – Никто не просил тебя врезаться в меня. И тем более общаться. Что это: акт милосердия для лузеров? Ещё тогда в больнице я сказал, что нам не нужно общаться. Я не просил делать мне одолжений.
– Ну конечно! Я, я, я… Всегда только «я». Ты когда-нибудь думаешь о других? Перестань быть трусом.
– А ты перестань быть таким придурком.
Я развернулся, но злость, начавшаяся с мелкой ряби, нарастала, пока не превратилась в шторм.
– По-твоему, я придурок, потому что говорю правду?
– Хватит! – я с размаху ударил Кира в плечо, в темноте и на ощупь. Я не видел, но понял по звукам, что тот отшатнулся на несколько шагов. – Хватит уже это говорить! Никто не заставлял тебя общаться с таким трусом, как я. Отвали уже от меня, понял? Заткнись!
Я считал Кира другом, но сейчас… сейчас я с горечью думал, что мама была права. Крылья, сотканные дружбой, были хрупки, как крылья Икара. Они распались при первых лучах солнца.
– Ты так ничего и не понял.
– Что я не пон…
Договорить я не успел, потому что внезапно лишился воздуха. Темнота обрела плоть: у неё появились руки. Ладони Кира обхватили моё лицо, а сухие обветренные губы прижались к моему рту. Я замычал, но, будто парализованный, не смог сдвинуться ни на шаг. Я почувствовал тепло прикосновений: большие пальцы вели линии по моим скулам. Кир целовал меня, а я, сбитый с толку, стоял неподвижно, напоминая одну из статуй в саду дома на Черепаховой горе. Когда нервные импульсы наконец достигли мозга, ко мне пришло осознание.
По теории вероятности я предполагал, что ссора между нами могла закончиться убийством или кровопролитием, но никак не поцелуем. Это казалось мне куда более реальным, чем то, что сейчас происходило.
– Совсем рехнулся?
Я хотел сказать что-то ещё, что-то умное и колкое, но не смог. С лёгкостью сбросил с себя руки Кира, не встретив никакого сопротивления, будто он ждал, что я сделаю это в любую секунду. Я с силой пихнул его кулаками в грудь. В темноте зазвучали неуклюжие шаги. Я развернулся и зашагал наверх. Когда я со скрипом открыл дверь подвала, свет на мгновение ослепил меня, и я пошатнулся, опираясь рукой о стену. Свет, хоть и был тусклым, после темноты казался слепящим. Он разрисовывал внутреннюю сторону век белыми пятнами-вспышками. Сердце, став большим, быстро билось в груди. Я чувствовал пульсацию в висках. Мне казалось, будто я физически ощущал, как сердце гоняло кровь, и как та циркулировала по венам.