«Он не мог умереть», – снова повторил я, разглядывая светлую плитку под ногами. В швы между плиток въелась грязь, принесённая подошвами сотнями каблуков, кед и ботинок.
Я стучал пальцами по колену и считал секунды.
– Он не умрёт, – тихо сказала Алиса, не поворачиваясь. Она по-прежнему сидела неподвижно, словно восковая фигура, а её лицо не выражало никаких эмоций. Мне показалось, что Алиса не моргала.
Это выглядело так, будто она обращалась не ко мне, а к пустоте перед собой, поэтому я промолчал. Последние дни Алиса не желала со мной разговаривать: она всячески избегала меня и даже не садилась обедать за стол, если там уже находился я. Мы отталкивались друг от друга, и общая кровь в наших жилах ничего не значила. Внутри нас бились похожие сердца, качая одну и ту же кровь, но мы не могли склеиться, будто два осколка от разных ваз. Мы всегда были разными, но сейчас это ощущалось особенно сильно.
Я помнил: Алисе было противно. Я предал нашу связь.
– Он не умрёт. Он не может умереть, это же Гор.
Я кивнул, соглашаясь, и взглянул на Алису. Нижняя губа слегка дрожала, словно Алиса собиралась заплакать. Спутанные волосы, заправленные под водолазку, обрамляли перепачканное лицо.
– Там есть туалет. Прямо и налево, – ответил я. – Можешь сходить умыться. У тебя руки в крови.
– Он не умрёт, – повторила Алиса дрожащим голосом.
Сейчас Алиса больше всего напоминала мне маму, и это сходство пугало.
– Он не умрёт, – сказал я то, что Алиса хотела услышать. – Идём.
Я встал, собираясь приобнять Алису за плечи, но быстро одёрнул руку: я вспомнил, что ей всё ещё противно. Я не знал, как она отреагирует на моё касание, поэтому просто кивнул, и Алиса медленно поднялась. Сейчас она не была похожа на прежнюю себя: заплаканные глаза, бледная кожа, спутанные волосы. От Алисы, любившей находиться в центре внимания, остался только яркий след в виде тёмно-лиловой помады на губах.
Мы молча дошли до туалета. Алиса бесшумно скользила по кафелю подобно призраку, не оставляя следов. Я стоял у холодной стены, скрестив руки на груди, пока Алиса умывалась. Она брызгала на лицо холодной водой и стирала помаду, будто тёмный слой на губах причинял ей физическую боль. Когда Алиса закончила, кожа вокруг её рта покраснела.
– Я видела, как его сбили. Просто сбили и уехали. Оставили умирать на дороге…
– С ним всё будет в порядке, – быстро успокоил её я, глядя в отражение в заляпанном зеркале.
– А с нами?
Вопрос повис в воздухе без ответа.
Я молча пожал плечами, и Алиса, не оборачиваясь, посмотрела на меня в отражении. Наши взгляды встретились. В осунувшемся лице и в хрупкой фигуре я неосознанно искал сходства – доказательства, что мы всё ещё были семьёй.
«Всё ещё», – мысленно повторил я и заметил, что сочетание слов всё ещё носило оттенок безысходности. Обычно так говорили, когда всё хорошее должно закончиться: я всё ещё тебя люблю, я всё ещё в тебя верю, я всё ещё… Каждое всё ещё неизменно сменялось безразличием. Когда человек произносит всё ещё, можно начинать отсчитывать секунды до неминуемого конца. Всё ещё – это бомба замедленного действия, которая обязательно взорвётся и ранит тебя осколками.
– Кажется, кто-то говорил, что во время апокалипсиса выживем только мы и тараканы, – я усмехнулся, но получилось совсем невесело. Уголки рта опустились, будто их тянули железными крючками вниз.
– Ты разговаривал с Киром?
Она сорвала бумажное полотенце и вытерла руки. Я отвёл взгляд.
– Нет, не разговаривал.
Алиса тщательно вытирала лицо до красноты, а я разглядывал трещины в кафельных стенах.
– Я не знала, что ты такой. Ты ничего не говорил.
– Я и сам не знал, кто я. К тому же… – я замолчал, подбирая слова, но ни одно из них не казалось мне правильным. – Неважно, кто тебе нравится, важно – почему.
Алиса молча кивнула. Я повернул дверную ручку, и мы вновь оказались в светлом помещении. Мы были не самой образцовой семьёй, но всё же мы ею были. Как только дверь хлопнула, Алиса быстро подскочила с места, словно только и ждала этого звука. К нам подошёл ветеринар.
Я отстранённо слушал их разговор. Наркоз, сломанная лапа, внутреннее кровотечение, разбитая мордочка, гематомы и ушибы. Наш Гораций победил смерть. Я ощутил лёгкость, и вместе с ней на меня навалилась слабость, будто я не спал несколько суток. Будто все последние дни были затянувшимся кошмаром.
Через полчаса мы вернулись домой без Горация: его мы заберём завтра, когда угроза жизни окончательно отступит. Сейчас он лежал под капельницей. Я верил, что с ним больше не могло случиться ничего плохого. Он вернётся домой на Черепаховую гору. Он будет жить.
Когда я перешагнул порог дома, то быстро поднялся к себе, на ходу скидывая кроссовки, и рухнул в кровать. Усталость сковала меня и лишила возможности двигаться. В эту секунду я ощущал себя кем угодно, но только не человеком: бесформенным сгустком, маленькой точкой в огромной вселенной. Вселенной не было дела до ничтожной точки.
Я проспал несколько долгих часов и проснулся с головной болью. Время снова дало ход. Сердце Горация билось. Я вслушивался в тиканье настенных часов и смотрел в потолок: он являлся преградой к мёртвым холодным звёздам. Я хотел подняться над черепичной крышей к ним и стать таким же равнодушным и далёким от всего мира. Я хотел наблюдать за миром, но не соприкасаться с ним.
Элла твердила: нельзя жить без надежды. Я верил: в нашей семье всё наладится. Всегда налаживалось. Наша семья напоминала мне одинокую лодку без паруса, дрейфующую в море. Её подбрасывало на волнах, заносило в стороны и сильно качало, но лодка всегда оставалась на плаву. В нашей семье никогда не было абсолютно хорошо или абсолютно плохо.
«Не бывает света без тьмы», – вспомнил я слова Эллы. – И любви без боли».
Может быть, она была права.
На следующее утро мы забрали Горация. Белый бинт ярко выделялся на фоне чёрной шерсти. На стёсанном подбородке виднелась тонкая розовая кожа и красно-коричневая корка. Когда Гораций пытался медленно встать на лапу, он тут же падал и шипел, никого не подпуская. Алиса не отходила от него.
Он был нашей надеждой.
Мы вместе сели обедать. Алиса села напротив меня, и я воспринял это как маленький сигнал, вспыхнувший зелёным светом: может быть, она когда-нибудь примет то, что случилось. Может быть, она поймёт меня. Сейчас я хотел этого больше всего на свете.
– С Горацием всё будет хорошо, – мама поставила на стол пузатый чайник. За стеклом плавали крупные чёрные чаинки. Мягкий аромат заполнил кухню. – У всех всё будет хорошо.
– Жизнь не бывает справедливой, – повторил я слова мамы и налил себе крепкого чаю в любимую кружку. Я наблюдал, как на чёрной поверхности расползалась белая плёнка. – Нужно привыкать. И трезво смотреть на жизнь. А желательно вообще никогда не подниматься к солнцу, как Икар, и летать только у земли, чтобы не спалить крылья.
Я поднёс кружку ко рту и медленно, смакуя каждое движение, подул на её поверхность.
Мама желала, чтобы я стал человеком без души, и я действительно мог им стать.
Алиса покачала головой, не глядя на меня, и оглянулась на Горация. Тот лежал на цветастой подстилке, не шевелясь. Ветеринар прописал ему антибиотики, перевязки, мазь и полный покой. Мама не хотела признаваться, но она привязалась к коту. Я видел её обеспокоенный взгляд и напряжённые плечи.
После сказанных слов я ждал одобрения мамы, ведь она всегда мечтала, чтобы я мыслил, как она.
– Я была не права.
Звякнув вилкой по тарелке, я удивлённо уставился на маму. Её лицо, в отличие от моего, выражало спокойствие. Тонкая морщинка между бровей придала ей строгости. Мама пригладила каштановые волосы одним движением и остановила на мне задумчивый взгляд. Я почувствовал себя прикованным к стулу.
– Я во многом была не права и хочу исправить свои ошибки. Я наблюдала за вами и видела, как вы выросли. Какими большими вы уже стали. – Мама перевела взгляд с меня на Алису. – Часто я была плохой матерью, но я надеюсь, что вы сможете когда-нибудь меня простить.
Я ответил молчанием. Алиса последовала моему примеру.
– Матвей, я вижу, как тебя что-то мучает, но ты не хочешь обсуждать это со мной. Ты мне не доверяешь.
– Есть причины, – коротко ответил я, размазывая салат вилкой по тарелке. Яичница оказалась пересоленной. Алиса оставалась безучастной. – Но есть ли причины тебе доверять?
Теперь молчала мама. Голубые глаза казались стеклянными.
– Почему он ушёл?
Мне не нужно было уточнять, о ком именно я говорил: этот вопрос давно беспокоил нас. Прошло много лет, но мы никогда не говорили об этом.
Я до сих пор помнил тот день: помнил крики мамы, помнил, как нечаянно увидел порезы на бёдрах Алисы. Она резала себя, чтобы боль просочилась сквозь раны и улетучилась. Она резала себя от обиды. Старые шрамы наверняка давно побелели и затянулись, но мы всё ещё слишком хорошо помнили ощущение пустоты после его ухода.
– Всё слишком сложно…
Такой ответ я слышал десятки раз. Не стоило надеяться на откровенность от мамы. Её слова были пустым звуком. Я встал из-за стола и отодвинул тарелку с едой. Деревянные ножки стула с неприятным скрипом царапнули по полу.
– Матвей, постой!
– Я не собираюсь это слушать! Ты просишь доверия, но сама никогда ничего не рассказываешь… Говоришь заученными фразами, от которых уже тошнит! Хватит, я больше на это куплюсь.
Я развернулся и немного помедлил, ощущая спиной растерянный взгляд.
– Я изменила ему. После того, как ваш сын умер… мне трудно объяснить, что я чувствовала.
Я замер. Алиса отставила кружку с чаем.
– Ваш отчим охладел ко мне. Всё рушилось на моих глазах, и я ничего не могла с этим сделать. Он винил меня в случившемся. В его смерти. Но, главное, я была безразлична ко всему: мне хотелось днями и ночами лежать, не вставая с кровати, и смотреть в потолок.