Основная работа здесь предстояла нейрохирургу. Хотя были и другие травмы, кроме черепно-мозговых, но это так, по мелочи. Переломы ребер, конечностей, да и у водителя, похоже, разрыв селезенки.
Мы с Витей зашивались по полной программе, обычно в такой ситуации помогали свободные сотрудники, работающие в блоках, но сегодня и у них было весело. Из отделений и операционных поступило рекордное количество больных, две койки уже стояли в коридоре. А три пациента, одновременно поступивших по эстакаде в «шоковый» зал, – это уж как-то слишком для нас двоих. Пришлось прикатить второй, резервный, аппарат и подключить к нему водителя ПМГ. Сержант, слава богу, дышал сам.
Пробираясь между тесно стоящими кроватями, мы понавешали капельниц, заинтубировали и все такое. Но четкой и грамотной работы в таком бардаке да с такими тяжелыми больными не получалось. А всё эти придурки со «скорой»! Вместо того чтобы развезти всех по разным больницам, прикатили к нам тремя машинами, тоже мне, санитарный поезд!
И если сейчас, как сказал Волохов, хоть кого-нибудь не сплавить в операционную, мы вообще всех троих потеряем. Но единственный дежурный по больнице нейрохирург сейчас оперирует и, как заверил дежурный на пульте, операцию уже заканчивает. Наивный, наверное, думает, что спустится к себе в отделение, ноги вытянет у телевизора, сладко закурит и чаю выпьет. Нет, для него первый чай, скорее всего, будет только утром.
Не прошло и десяти минут, как в «шок» стремительно, насколько позволяли сдвинутые койки, вбежал нейрохирург. Он был в больнице человеком новым, только пришел, как нам сказали, из ординатуры Склифа. Я к тому времени уже видел его во время утренних обходов, и он мне каждый раз кого-то смутно напоминал.
Сейчас он секунду проникался картиной, а потом начал по очереди колдовать с прибором, искать смещение сигнала, хотя это так, формальный момент. У всех троих анизокория, понятно, что хочешь не хочешь, а череп сверлить придется.
– И с кого же тут начинать? – видимо, самого себя спросил он, закончив обследование.
– Нужно как в военное время – с того, кто точно выживет! – подсказал Витя Волохов, показывая на сержанта, и был, конечно, прав.
– Доктор, начинайте со старшего по званию! – нарушая субординацию, влез я. – Вот он у них командир! – И я показал на старшего лейтенанта. По документам у него было двое детей.
Доктор внимательно посмотрел на меня, потом на Волохова, затем на больных. Да, ему не позавидуешь.
– Поднимайте этого! – вздохнув, распорядился он, показывая на старшего лейтенанта. – Я в операционную побежал!
И все-таки кого же он мне напоминает? Артиста, что ли?
Утром все три милиционера лежали на аппаратах в первом блоке. Я, только закончив надраивать «шок», стоял и курил в гараже. В предбаннике лежали три скатанные окровавленные милицейские шинели, на которых стояли три зимние милицейские шапки. Витя подошел сзади, полюбовался этой дивной картиной и сказал:
– Да, Леха, неслабо мы сегодня поработали! В реанимации нужно год за два засчитывать!
Я кивком головы выразил одобрение подобным новациям. Вот в рентгене именно так и считают – год за два.
– А скажи мне, салага, – продолжал смотреть на шинели Витя, – тебя никогда в ментовке ногами не били?
– Еще нет! – честно признался я. – А тебя?
Витя пробормотал что-то неопределенное, сплюнул и отправился в «харчевню» пить чай.
За двадцать минут до конца смены забежал нейрохирург, весь какой-то измочаленный, бледный, с кругами под глазами, форма заляпана кровью. Ему еще предстояло дневники тех, кого он прооперировал, успеть написать. Мы сидели в первом блоке за одним столом, я пристроился сбоку и линовал сводки.
– Эх, жаль, накрылся сегодня каток у меня! Домой, спать! – покачал головой доктор, не отрываясь от записей. – Зачем только коньки брал!
– А разве уже катки заливают? – вписывая цифры в графы, удивился я. – Вроде еще рано!
– Так я на искусственном льду катаюсь! – ответил он. – Я конькобежным спортом в юности серьезно занимался, вот теперь иногда хожу, форму поддерживаю!
– Простите, доктор, – чувствуя, что начинаю расползаться в улыбке, сказал я, – а вы в Пущине летом тренировались?
– Еще бы, каждый год до пятого курса со сборной ездил! – Он оторвал взгляд от истории болезни и, посмотрев на меня, поинтересовался: – А ты что, бывал там?
– Скажите, – продолжая глупо улыбаться, спросил я, – а у вас в то время кроссовки были, белые такие, красивые?
– Кроссовки? – удивился доктор. – Да, мне «адидас» тогда привезли, а ты откуда…
– А может, вы припомните пацана, который однажды через эти кроссовки навернулся, всю морду себе разбил и руку поцарапал! – обрадованно воскликнул я. – То-то я все думаю, где это вас раньше видел!
Доктор прищурился, видимо напрягая память, но уже через секунду удовлетворенно произнес:
– Точно, было такое! Надо же! А ты, видимо, тогда хорошо головой об асфальт приложился, если теперь здесь работаешь!
И мы оба загоготали.
– А в последний год в этом Пущине мы на танцы пошли и там с местными страшная драка приключилась! – рассказал, прежде чем уйти к себе в отделение, доктор. – И одному нашему парню, рекордсмену мира, местные сковородкой по башке врезали. И откуда же у этих уродов сковородка на танцах взялась?
Так я вторично познакомился с Женей Лапутиным.
Мы с ним сразу перешли на «ты», хоть это и являлось серьезным нарушением субординации. И не упускали возможности потрепаться, когда он заходил к нам в отделение. Благо повод для его визитов всегда находился. Население обожало проламывать друг другу черепа.
Женька всегда рассказывал что-то очень интересное, даже про обычные вещи. И сам проявлял большое любопытство и к собеседнику, и к окружающей его жизни.
Для врача он был подозрительно эрудированным во многих областях, особенно в литературе. В нашем отделении, когда ушла Элеонора Александровна, говорить о книгах можно было разве что с Орликовым. А вот Женя Лапутин, помимо того что много читал, несомненно, обладал вкусом, причем весьма изысканным. Для него литературой настоящей являлась музыка слов, эквилибристика построения фраз, глубина метафор. А сюжет представлялся делом вторичным и часто даже ненужным.
Литература настоящая, по его мнению, должна быть полностью свободна от политики, иначе это никакая не литература, а прокламация.
Я в данном вопросе с ним часто не соглашался. Действительно, как можно в такой стране, как наша, не замечать, что происходит у тебя под носом? Мы же не в Лихтенштейне живем, чтобы чистой литературой наслаждаться. Но особенно никогда не горячился, боялся его спугнуть.
Идеалом писателя для Жени был Владимир Набоков. В то время Набокова, конечно, не издавали, приходилось тайно доставать, но за чтение вроде как срок не давали, и на том спасибо.
А еще он девушкам нравился, всем без исключения, и это тоже получалось у него легко и непринужденно. Ну а что тут удивляться, кто, интересно, устоит, если парень хорош собой, модно одет, умно говорит, да к тому же хирург.
Вот историю вспомнил. Которая, правда, абсолютно ничего в нем не раскрывает и никак его не показывает. Ну что уж тут поделаешь, у меня почти все истории такие.
Примерно за пару недель до того, как я так удачно сгонял по воду в подвал, к нам по «скорой» поступил весьма любопытный пациент. Общение с ним оказалось делом специфическим, несмотря на то что он был в сознании и к тому же трезвый. Само по себе уже одно это было большой редкостью для поступающих с улицы. Ну так вот, пациент был в сознании, трезвый, но почти ничего не слышал. И не потому, что был глухонемым, нет. Он был обычным человеком, то есть совсем. В смысле – инженером. Просто ему в голову въехал автомобиль. Нет, никакой жути не случилось, и череп ему в лепешку не смяло. Он шел себе по улице вечером, было темно, подмораживало. Перебегая дорогу, он поскользнулся и упал на пятую точку. Тут-то ему в голову и въехал «москвич». Машина уже практически затормозила, но, как я сказал, подморозило, тормозной путь увеличился, вследствие чего наш инженер и получил несильный, но точный удар радиатором по башке.
В принципе, это был не наш пациент. Такого нужно было везти в приемный покой. Но «скорая», видимо находясь под впечатлением от того, что инженер смял своей головой капот у «москвича», доставила его в реанимацию, отдав тем самым дань уважения этому простому человеку.
Мы тоже не стали вставать в позу, дежурство было спокойное, Витя Волохов с утра находился в хорошем настроении, короче, больного мы приняли и стали лечить.
Хотя лечить, честно говоря, там было нечего. Ему даже подключичку не стали вставлять. У бедняги из всех повреждений была здоровая гематома под левой бровью, которая сползла на веко и полностью закрыла левый глаз. Ну и кожа прямо над веком лопнула, так бывает у боксеров-профессионалов. Именно сюда пришелся удар автомобиля.
А вдобавок имелась рана на затылке, он ее получил, когда от удара завалился на спину и тюкнулся головой об асфальт.
И хотя, как я говорил, он находился в сознании, но сознание это было относительным. Он был оглушен, как рыба, которую угостили динамитной шашкой. А ему самому, судя по всему, как ни странно, было хорошо. Он лежал в сладкой дреме, прикрыв глаза, и даже чему-то улыбался. Типичная эйфория контуженых.
Ну а мне нужно было сведения от него получить, вот я и стоял над ним и тормошил, не скажу что особо деликатно. И орал ему на ухо.
– Фамилия!!! Как фамилия твоя? – тряс я его за плечо. – Имя и отчество!!!
– А, фамилия… – выплывая из своих сладких грез, улыбаясь, мечтательно произносил инженер. – Фамилия моя Андреев!
– А имя, имя и отчество, – надрывался я, – и возраст, лет тебе сколько?!
– Имя… имя мое – Виталий! – не прерывая медитации, отвечал тот. – Виталий Николаевич!
– Виталий Николаевич, – я уже охрип, – ну а лет тебе сколько, и адрес, адрес свой назови!!!
Вот в таком ключе минут двадцать. Хотя было понятно, что нужно переводить его в нейрохирургию, пусть там лежит и грызет свой аминалон. Осталось только дождаться дежурного нейрохирурга, тот должен пациента осмотреть, зашить раны и перевод санкционировать.