Я не чувствовал ничего, кроме досады, оттого что мне помешали. Но, в конце концов, это лишь вопрос времени. И вероятно, от этого моего раздражения, когда настала пора вечерних инъекций, я впервые спросил одну из сестер Огурцовых, которая подошла к моей кровати с лотком в руках:
– А что вы мне колете?
Есть неписаные законы, клановая этика, по которой медицинские работники сами не лезут в назначенное им лечение. Этим они, во-первых, показывают уровень доверия к коллегам, а во-вторых, не забивают себе голову лишней информацией. Справедливо считается, что так лучше идет процесс выздоровления.
Я сам горячо приветствовал это правило, много раз имея в качестве пациентов врачей, которые терроризировали меня вопросами по поводу каждого моего движения. Но сегодня из-за скверного настроения я позволил себе отступить от кодекса хороших манер.
– Что вы мне колете? – повторил я вопрос.
Сестра Огурцова, как обычно, когда я к ней обращался, зарделась и пролепетала:
– Вот здесь, в первом шприце, пенициллин!
Ну понятно, все хирурги, если у больного рана, швы, назначают антибиотики, на всякий пожарный.
– А это, – поднимая второй шприц, гордо произнесла Огурцова, – анальгин с аминазином!
Я приподнялся на кровати. Затем, держась за спинку, борясь с головокружением, встал. Потом, окончательно обессилев, повалился на койку и, все еще не веря своим ушам, переспросил:
– С чем анальгин?!
– С аминазином! – немного растерявшись, повторила та.
– А ну села, быстро! – тихо, но твердо сказал я. – Живо рассказывай, кто и зачем мне назначил АМИНАЗИН!
И глазами показал Огурцовой на стул.
Хотя затуманенный мозг и противился, я стал внимать, слушая увлекательный рассказ о том, что же со мной случилось в эту последнюю неделю.
Сестры Огурцовы были девицами симпатичными, румяными, веселыми, хоть и малость чудными, но социально неопасными. Младшей было восемнадцать, а старшей около двадцати. Младшая была блондинка, а старшая брюнетка, младшая поскромнее, старшая побойчее. Работали они посменно, и чуть ли не каждую ночь выходила либо одна, либо другая. Я им, видимо, нравился. Когда они встречались со мной, то всегда опускали глаза и краснели. Особенно младшая.
– Запали на тебя наши сестрички Огурчиковы, – смеялся нейрохирург Дима Козлов. – Каждый раз меня про тебя пытают, я им объяснил, чтобы не лезли, ты же у нас семейный!
И вот именно оттого, что они ко мне относились с повышенным вниманием, это и случилось.
В отделении вдруг кончился димедрол в ампулах. И по всей больнице, как выяснилось, тоже. Ну кончился и кончился. Типичная ситуация. Но дело в том, что и мне был назначен димедрол. Вернее, анальгин с димедролом. Стандартное назначение в нейрохирургическом отделении. Там всем эту смесь вкалывают, особо не углубляясь. Вот и я по шаблону получал анальгин с димедролом, два раза в сутки.
А сестрам Огурцовым, к несчастью, хотелось сделать для меня что-то хорошее. Например, не нарушать ход лечения. Побегав по больнице и поняв, что димедрола нет нигде и непонятно, когда будет, они пришли в ординаторскую. Вернее, пришла одна из них, кажется старшая. И старшая Огурцова спросила у дежурного врача:
– Станислав Сергеевич, а чем можно заменить димедрол?
Если бы мне медсестра задала подобный вопрос, я для начала поинтересовался бы, для чего это ей нужно, а только потом показывал эрудицию.
Но Станислав Сергеевич Любомудров подобными глупостями заниматься не стал. Спрашивают – значит, нужно. Он был комсомольским секретарем всей нашей больницы, а у комсомольцев все четко. «Если партия сказала: надо, комсомол ответил: есть!» И полез в справочник Машковского. Потому что у комсомольских вожаков в голове одни фальшивые лозунги да полный джентльменский набор всякого пошлого лицемерия, а вовсе не медицинские знания. Он резво зашелестел страницами и уже через три минуты радостно выдал ответ:
– Димедрол можно заменить пипольфеном!
Огурцова перерыла все коробочки с лекарствами в отделении, но искомого не нашла. Она была девушкой последовательной до автоматизма, что часто бывает среди умственно отсталых. Такие запоминают последнее сказанное им слово. Огурцова снова поскреблась в дверь и спросила:
– Станислав Сергеевич, а чем можно заменить пипольфен?
Станислав Сергеевич странным образом тоже обладал подобным автоматизмом. Он не стал возвращаться к началу разговора, собственно, об этом его и не просили. Тем более по телевизору началась какая-то увлекательная передача. Он вторично взял в руки первый том справочника и обнаружил, что пипольфен является производным фенотиазина. Теперь осталось выяснить, какие еще бывают фенотиазины. На это понадобилось вообще меньше минуты. Первым в списке производных фенотиазина стоял аминазин. Потому что на букву «А». Вот и славно.
– Пипольфен можно заменить аминазином! – авторитетно заявил доктор Любомудров и опять углубился в телевизор.
Сестра Огурцова тоже успокоилась. Аминазина в отделении был целый ящик.
На самом деле аминазин по химической структуре похож на пипольфен. Всего-то на атом хлора в молекуле больше и боковой радикал немного отличается. Но заменять аминазином пипольфен, а уж тем более димедрол – это как если бы в тире поменяли духовые ружья с безобидными пульками на противотанковые гранатометы «Муха».
Потому как аминазин – самый зверский, самый дубовый и, наверное, самый сильный нейролептик. У которого есть сфера применения, но вообще-то единственное оправданное его назначение – вкалывать буйным психам во время затянувшихся припадков. Но тут важно не переборщить. Уколол раз, другой, ну третий – и все, стоп! Потому как противопоказаний куча да и осложнений полно.
От аминазина заваливается давление, начинается бешеное сердцебиение, возникает желтуха, а самое главное, накатывают такие приступы депрессии, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Уж на что в нашей реанимации всегда полно беспокойных пациентов, но мы почти никогда аминазином не пользовались. Запросто можно больного потерять, да и смотреть на таких, у которых взгляд надолго ушел в точку, тяжело.
Не случайно наша карательная психиатрия так любила сей препарат. Дня через три-четыре под аминазином – и даже самый неугомонный диссидент превращался в безобидный овощ. Я получал этот чудодейственный эликсир в инъекциях неделю, два раза в день. Утром и вечером. Почему не загнулся, ума не приложу. Резервы молодого организма.
Я тогда пообещал Огурцовой, что если она или ее сестра еще когда-нибудь ко мне подойдут со шприцом, я их удушу на месте, причем единственной левой рукой.
Завтрашний день был еще тяжелым, следующий много легче, ну а потом все краски жизни вернулись и заиграли. И хорошее настроение, и разговоры, и шахматы по вечерам.
А сестры Огурцовы подошли потом во время пересменки и чуть не плача прощения просили: «Мы же хотели сделать вам как лучше!» Эти матрешки меня почему-то всю дорогу на «вы» называли. Вероятно, от полноты чувств. Я их простил, конечно, они же не со зла. Взял только с них клятву, что они ничего не будут больше спрашивать по дежурству у Станислава Сергеевича.
Станислав Сергеевич, говорят, в последний год существования комсомола утаил взносы со всей больницы за несколько месяцев. И на эти немалые деньги махнул в Португалию. Говорят, неплохо там оттянулся. Потом это дело почти сразу всплыло, был жуткий скандал, хотели даже устроить персональный комсомольский суд, но тут всем на радость комсомол распустили, а через непродолжительное время и сама советская власть приказала долго жить.
Вскоре доктор Любомудров незаметно уволился. Лично я его не осуждаю. Если на наши комсомольские взносы человек полюбовался океаном, значит, хоть какое-то оправдание существования этой организации есть.
А вот первыми, кто в больнице с диким хаем вышли из комсомола, были мои добрые знакомые сестры Огурцовы. Причем сделали они это просто так. Безо всяких идеологических и прочих несогласий. Надоело, сказали, и отстаньте от нас!
Еще говорили, что одна из них, кажется старшая, стала путанкой, при этом не бросая работу медсестры. Прямо как в нашумевшей повести «Интердевочка». А какая-то вышла замуж за немца и уехала с ним в Германию насовсем. Бьюсь об заклад, наверняка та, что путанила, у нее просто возможностей для знакомства с иностранцем больше было.
Ну а я тогда дал честное слово, что не скажу никому про их стремление сделать как лучше. Я долго держал свое слово. Двадцать три года. Столько, сколько было мне в ту пору.
Коза на веревочке
Через пару дней нашу палату решили покрасить. Прервав сладкий послеобеденный сон, заявились гремящие ведрами горластые тетки-маляры. Они обозвали меня «касатиком», мигом выволокли кровати и тумбочки со всеми пожитками в коридор и стали агрессивно наводить красоту.
Не успели мою койку выставить из палаты, к вечеру, как обычно, пришла Лена. Мы потолкались в нейрохирургии среди «черепков», но мотаться взад-вперед по коридору быстро надоело. И тогда я предложил спуститься в реанимацию.
В само отделение было решено не заходить. А вдруг там трупы в коридоре? Еще не хватало, чтобы Лена увидела этот некрополь. Мы уселись в холле около лифтов и только начали болтать, как дверь распахнулась и вышли наши женщины. Гаркалина, Климкина и Короткова. Я им сдержанно кивнул, они мне ответили и, подходя к лестнице, разговорились, причем громко.
– Это что же за красотка такая с Лешкой сидит? – спросила Климкина.
– Да наверное, жена! – смело предположила Короткова.
– Не может быть, чтобы такому охламону такая девочка досталась! – засомневалась Гаркалина. И уже на лестнице они рассмеялись тройным эхом:
– Вот повезло дураку!!!
– Так, Лен, пойдем отсюда! – сказал я. – Здесь, сама видишь, не дадут нормально поговорить! Давай лучше в сестринской посидим, если там поужинали!
По правде говоря, я привык, что в те редкие моменты, когда Лена приезжала ко мне на работу, все начинали пытать, моя ли это жена или я всех разыгрываю. Наверное, считалось, что если такой, как я, женился в восемнадцать лет, то должен был обязательно взять в жены какую-нибудь кикимору.