– Георгий Эдуардович, зайчик, ну что же вы! Заходите, смелее!
Георгий Эдуардович скрипел зубами, наливался кровью и спрашивал с ненавистью:
– Мазутина, у тебя все с мозгами в порядке? Какой я тебе зайчик!
Люба с мягкой улыбкой, продолжая болтать ногой, отвечала радостно:
– Какой? Беленький такой, с ушками. А с мозгами у меня-то все в порядке, а вот насчет вас не поручусь!
Георгий Эдуардович, понимая, что ввязываться в дискуссию с Любой себе дороже, лишь бессильно рычал и громко хлопал дверью.
Иногда мы с ним напивались. Происходило это так. Он вызывал меня, обычно с последней пары, заводил в укромное место, вручал объемистую сумку, раскрывал бумажник и, протягивая рубль, говорил:
– Значит, так, Моторов, вот тебе рубль, быстро беги в магазин и купи что надо. Бутылку водки, бутылку сухого, бутылку крепленого. На закуску сыра там, колбасы, венгерских огурцов-помидоров в банке. Обязательно пару бутылок боржоми. Пачку кофе, яблок, апельсинов. Если на Погодинке еще «Мальборо» осталось, возьми блок. Ага, чуть не забыл, себе и девкам – что-нибудь к чаю. Да, и самое главное – всю сдачу до копеечки принеси! Как это тебе мало? По миру пустить хочешь нищего педагога?
И, очень довольный собой, с хохотом, выждав паузу, протягивал уже из другого бумажника крупные купюры.
У него действительно было два бумажника. Один – для мелких купюр, другой – для крупных. Причем денег было в обоих кошельках стабильно много, что меня всегда удивляло. Зарплата у преподавателя в медицинском училище была небольшая.
Я часа два бегал по магазинам, затем возвращался и передавал нагруженную сумку секретарю директора Тане. Вечером, когда училище пустело, мы закрывали дверь на замок и приступали. В приемной директора Таня с подругой накрывали на стол и приглашали нас с Георгием Эдуардовичем. Начинались наши вечерние посиделки вчетвером.
Говорил почти всегда один Георгий Эдуардович. Ему здорово удавались миниатюры – причем такие, с которыми по понятным причинам он не мог выступить перед всеми студентами. А еще его коньком был жанр матерного анекдота. Во время перекуров он подкалывал себе инсулин.
– Жить нужно весело, Моторов! – подмигивая, говорил Георгий Эдуардович, доставая шприц из стерилизатора. – Вот мне осталось-то всего ничего, лет десять, не больше!
Он ошибся ровно вдвое. Его не стало через пять лет.
Ну понятно, что с таким весельем уж точно было не до того, чтобы учить фармакологию. А когда семинары начал вести Эфедрин, я и вовсе перестал посещать данный предмет. Видимо, в знак протеста.
И тут перед летней сессией выяснилось, что я по фармакологии не аттестован. Быть неаттестованным еще хуже, чем иметь двойку. Но, говоря начистоту, предмета я не знал. До экзамена оставалось всего несколько дней.
Георгий Эдуардович каким-то образом прознал о моих неприятностях и сам тогда поймал меня в коридоре.
– Знаешь, Моторов, чем хороший студент отличается от плохого? – спросил он. И продолжил: – Хороший студент подгонит тачку к дому преподавателя и отвезет его с ветерком на экзамен. И получит заслуженную пятерку в зачетку. А плохой будет над книгами чахнуть, зубрить, чтобы в лучшем случае жалкую тройку заработать!
Мне не надо было намекать дважды. Утром перед экзаменом я сидел в такси перед подъездом дома, где жил Георгий Эдуардович.
– Сегодня экзамен буду принимать у одного Моторова! – объявил он с порога в ответ на радостный визг нашей группы.
Затем подошел к столу, за которым сидел обалдевший от такого визита Андрей Федорович. Сгреб у того часть билетов и присел рядышком, насколько позволяли его полтора центнера.
– Ну что, двоечник, тяни! – расхохотался он, поглядев на часы. – Да, и вот что, тому, кто отвечает без подготовки, я всегда ставлю на балл выше!
Ну я и пошел без подготовки городить такую ересь, что у подслушивающего флегматичного Эфедрина мигом запотели очки. Даже Георгий Эдуардович проникся.
– Так, все, достаточно! – махнул он рукой, прерывая мой поток красноречия. – Выпиши мне атропин в инъекциях.
Меня хватило лишь на то, чтобы поставить три точки после RP.
Георгий Эдуардович взял этот рецепт, внимательно прочитал, кивнул. Раскрыл мою зачетку, почесал голову, вздохнул, нарисовал оценку, расписался. Взял мой листочек, написал что-то и на нем. Протянул мне зачетку с листочком и показал пальцем на дверь.
– Сынок! – весело сказал он. – Поздравляю тебя с завершением курса фармакологии! Можешь идти! Я за тебя спокоен.
В коридоре я посмотрел. В зачетке стояло «отлично», а на листочке большими буквами было написано: МУДАК!
Когда я начал работать в реанимации, то понял, насколько прав был Георгий Эдуардович, давший мне такую объективную характеристику. В нашем отделении без знаний фармакологии я чувствовал себя законченным болваном. Я ничего не понимал, что происходит вокруг. Почему, например, при остановке внутрисердечно вводят хлористый кальций? Зачем капают соду, что такое нейролептики и каков механизм действия миорелаксантов? И мне было очень стыдно.
Вот почему я в то время начал частенько наведываться в магазин «Медицинская книга», что находился на Комсомольском проспекте, и форсированно латать бреши в образовании.
Учебники, справочники, пособия по фармакологии, анестезиологии и реанимации стали, как ни странно, моим любимым домашним чтением. Через пару лет я уже понимал многие вещи. Что, например, произойдет, если то или иное вещество попадает в организм, какие эффекты почему и когда наступят и на какой рецептор в клетке это вещество сядет. Я знал, что будет, когда выделится ацетилхолин и когда – адреналин. Как в ответ отреагирует частота сердечных сокращений, давление, величина зрачка и, самое главное, почему.
Помимо всего я мог заняться и всякой ерундой, лишенной практического применения. Взять и написать многие цепочки превращений, например как тирозин через дофамин переходит в норадреналин.
Видимо, по этой причине новая сестра Вера Донцова нашла во мне родственную душу.
Я даже записал и подарил ей несколько интересных, по моему мнению, пленок для коллекции.
И наконец настал тот день, вернее вечер. Было около восьми. Я работал во втором блоке с Таней Богданкиной. А на шестой койке доходил больной. По имени Анатолий, по фамилии Мерзавкин. Он служил грузчиком в «Трансагентстве» и где-то, может даже и на работе, получил разводным ключом по голове. Его прооперировали, удалили внутримозговую гематому, но Мерзавкин продолжал находиться в глубокой коме, а за него дышал аппарат.
Ухудшаться он начал еще утром. Стало падать давление, нарастать брадикардия. По всему было видно, что прогрессировал отек мозга. Мы, конечно, сразу засуетились, но все, что предпринималось, к успеху не приводило. К вечеру давление уже не определялось, а пульс был не чаще сорока. Я повесил очередную банку с допамином, подождал минут двадцать и позвонил в соседний блок Вере Донцовой:
– Вера, как только тебе свистну, беги в пультовую, я Мерзавкина на монитор вывел!
А сам отправился в ординаторскую за Кимычем. В ординаторской по телевизору шел хоккей. Играли наши с чехами. Кимыч в тот день дежурил по другому, первому блоку, но наш блоковый доктор Мазурок был на каком-то сложном вызове в роддоме. Кимыч нехотя поднялся с дивана и пошел смотреть Мерзавкина.
– Леша, ну ты же понимаешь, – сказал он, полистав историю болезни, – если у больного с ЧМТ[3] на фоне искусственной вентиляции такая картина, тут уже ничем не поможешь. Он же вклинивается!
«Вклинение» – это такой специальный термин, означающий, что отекающий продолговатый мозг сдавливается костными структурами черепа. Тут уж действительно без вариантов. Кимыч был прав на все сто.
Я успел позвонить Вере незадолго до остановки. Мы с Танькой Богданкиной еще пять минут честно реанимировали Мерзавкина, хотя в наших действиях и не было никакого смысла. Потом бросили. А Вера получила только две пленки из трех в свою коллекцию. Она сама все поняла по отсутствию массажных толчков на мониторе.
Я опять пошагал за Кимычем. Он бы нипочем не сдвинулся с места, но тут в матче объявили перерыв. Началась программа «Время». Кимычу снова пришлось преодолеть те полсотни метров, что разделяли второй блок и ординаторскую.
– Ну что, здесь уже ловить нечего! – взглянув сначала на труп, а затем на монитор, констатировал Кимыч. – Отключайте аппарат!
Что мы и сделали.
Я перекурил, написал бирки на двух кусках клеенки и отзвонился Оле Языковой, «шоковой» медсестре. Она забежала в блок, уточнила дату смерти и вписала данные во все сводки и журналы. Таков порядок. Осталось только сообщить домой, родственникам.
– Ну уж нет, пусть Юрка им звонит! – имея в виду Мазурка, распорядился Кимыч, которому я попытался сунуть в руки историю болезни. – Как с вызова вернется!
Кряхтя, оторвался от своего ложа и ушел курить трубку.
Я сидел за одним столом с Верой Донцовой и рассеянно смотрел, как та вклеивает кардиограммы себе в тетрадку.
– Послушай, Вера, помнишь, ты говорила, что никогда в сердце не колола?
Вера охотно подтвердила.
– Попробовать не хочешь?
Действительно, у нас можно было научиться всему.
– Давай покажу! – поднялся я со стула. – Уж больно случай подходящий!
Я вытащил использованный шприц из «замочки», так у нас называли большой белый пластмассовый лоток, собрал его, наполнил водой из того же лотка и подошел к койке, на которой лежал отключенный от аппарата труп Мерзавкина с уже написанными и подвязанными бирками. Учить колоть на трупе стерильным шприцом не стал бы даже слабоумный.
– Смотри, Вера, – сказал я, насаживая на шприц длинную сердечную иглу, – главное – правильно выбрать точку для вкола. Нужно колоть по левой парастернальной линии, между четвертым и пятым ребром.
И произвел вкол. Вера внимательно смотрела. Для нее мне приходилось делать все медленно.
– Иглу вводи не перпендикулярно, а немного под углом, – продолжал я, – для того чтобы потом из этого места не было кровотечения!