Знаю ли я Толю Магида? Я столько раз о нем слышал, что, можно сказать, и знаю. Магид был самым знаменитым старшим вожатым в «Дружбе», том самом пионерском лагере, из-за которого я решил стать врачом. Так вот, Магид там работал долго, правда, при мне он уже не приезжал, состарился. Но что бы мы ни делали, какие хохмы, конкурсы, соревнования ни придумывали, всегда сын нашего завхоза Боря Генкин повторял одно и то же: «Толя Магид сделал бы лучше!» А оказывается, ему тоже пришлось помыкаться, не сразу студентом стал.
И далекий, неведомый Магид, сам того не желая, стал последним для меня доводом. Я сдался.
Это удивительно, но документы у меня приняли с первого раза. Был четверг, в крайнем случае, как сказала Гаркалина, в резерве оставалась пятница, но она и не понадобилась. Хотя раньше при подаче документов меня всегда норовили довести до ручки. То какая-то мымра заявляла, что, придя в джинсах, я оскорбляю в лице приемной комиссии весь славный и орденоносный институт, то вдруг объявляли поддельным мой школьный аттестат, то привязывались к подписи в характеристике.
А тут вдруг такой либерализм, даже, не побоюсь этого слова, расположенность. Особенно когда я дошел до собеседования.
Женщина в очках пролистала документы, поинтересовалась, какой раз я поступаю и кем хочу стать. Я честно ответил, что поступаю уже в шестой, а быть хочу анестезиологом-реаниматологом. Тогда она спросила:
– А каковы будут ваши действия при остановке сердца?
Ну я и начал говорить. Когда закончил, она посмотрела на меня удивительно теплым взглядом и улыбнулась:
– Умничка! Желаю тебе от всей души поступить!
Надо же, «умничка»! Эх, жалко, за собеседования не ставят оценки, только плюсики.
На подготовку к первому экзамену у меня оставалось два с половиной дня. Вернее, три, но не мог же я между дежурствами совсем не спать. Тем более я готовился тайно. Ну, по правде говоря, не готовился, а занимался самоуспокоением. Все-таки идти на экзамен, совсем не открывая книжек, неприлично. Но про свою шестую попытку решил никому не говорить – ни папе, ни маме, ни Лене. Не хотелось их в очередной раз смешить. Поэтому я раскладывал конспекты и учебники, пока Лена была на работе, а потом прятал, доставая их уже глубокой ночью. Знал только Рома.
В один из этих трех дней я забрал его пораньше из детского сада. «Дай, – думаю, – возьму Рому, дома ему всегда веселей». Пока он в комнате играл, я начал на кухне окислительно-восстановительные реакции щелкать. Решаю, а сам думаю: «Ну даже если поступлю, как же я буду, такой старый, со школьниками учиться? Они же меня на смех подымут!»
И тут чуть выше стола показалась белобрысая макушка. Это Рома пришел проверить, чем я тут занимаюсь. Он всегда за мной наблюдал, как бы я чего не учудил. Даже Лену встречал словами:
– Щас я все про него расскажу! В комнате он не курил, курил на балконе, но вещи свои раскидал, я их подобрал и на стул повесил!
Вот и сейчас Рома приподнялся на мысочки и спросил строго:
– Пап, это ты что там делаешь, рисуешь?
Я улыбнулся. Рома говорил «это» как «ето». А еще он смешно произносил букву «р». Длинно и раскатисто.
– Сынок, я книжки читаю, задачки решаю!
– Это ты зачем задачки решаешь?
– Да вот думаю учиться пойти!
Рома внимательно на меня посмотрел:
– Ты что, пап, дурачок, апче?
– Почему? – растерялся я. – Почему дурачок?
Он пожал плечами и пошел в комнату:
– Ну ты же старый!
Такое впечатление, что самая необременительная, веселая и высокооплачиваемая работа – конечно же у врачей. Понять, почему в медицинские институты всегда стабильно высокие конкурсы, не может никто. Есть во всем этом что-то метафизическое. Ну а максимально престижный и недоступный, вне всякого сомнения, – Первый медицинский. Вот это-то как раз понятно. Он самый старый, самый известный, самый уважаемый. Огромное количество клиник, кафедр, разбросанных по всей Москве, не говоря уже о медицинском городке, занимающем изрядный кусок земли в районе Большой Пироговской улицы и прилегающих переулков.
А вдоль Пироговки памятники Пирогову, Сеченову, Филатову и другим светилам стоят как часовые, показывая, что не на пустом месте возникла слава института, все эти признанные гении работали и передавали секреты мастерства именно здесь, в этих стенах.
Год от года слава института только крепнет, абитуриенты съезжаются сюда со всей страны. Иметь диплом Первого меда – не только вопрос престижа, а еще и гарантия получения хорошего рабочего места, особенно на Кавказе и в Средней Азии. Такой выпускник, как правило, быстро становится в этих солнечных республиках большим начальником. Пяти лет не проходит, как тихий и скромный студент из числа туркмен или узбеков превращается у себя на родине в важного и неприступного бая.
Поэтому я уже перестал поражаться многонациональному разнолюдью, царящему тут во время вступительных экзаменов.
Официальный конкурс на лечебный факультет обычно был около шести-семи человек на место. Но цифра эта и приблизительно не отражала состояния дел. Большая часть мест распределялась еще до всяких экзаменов. Профессия врача принадлежала к так называемым «кастовым», поэтому из года в год шло поступать несметное количество детей, внуков, племянников и племянниц академиков, профессоров, доцентов и прочих сотрудников института, да и не только сотрудников, а просто врачей, на разных уровнях имеющих возможность повлиять на экзаменационную оценку.
Сюда же, как правило, вклинивались дети и родственники влиятельных людей, не имеющих никакого отношения к медицине, но которым достаточно одного телефонного звонка для того, чтобы их протеже оказался в числе студентов. Еще каждый год принимали детей и внуков знаменитостей, тех, чьими именами назывались улицы и города. Такие, как мне рассказывали, даже не всегда на экзамен являлись, но может, это только слухи.
Абитуриент «с улицы» вступал в неравную схватку со всеми вышеперечисленными «блатными». Иногда кому-то везло, но с каждым годом вариантов такой удачи оставалось все меньше и меньше.
Так, значит, в этом году новый министр пытается сломать устойчивую коррупционную систему, дав льготы стажникам. Посмотрим, что у него получится. Пока что результат виден на цифрах. Всех абитуриентов разбили на четыре условные категории с общими экзаменами, но с раздельным конкурсом. Самыми несчастными оказались иногородние школьники. У них конкурс был тридцать два человека на место. У школьников-москвичей – около пятнадцати, у иногородних стажников – восемь, а у стажников-москвичей, к которым, слава богу, относился я, – три с половиной человека на одну студенческую вакансию.
А первым, главным, или, как его еще называли, «профилирующим» экзаменом вдруг впервые сделали химию. Химия – это хорошо, химия – это здорово. Может, это знак свыше?
Красные плюсики
Я взглянул на часы над дверью «шокового» зала. Без десяти восемь. У меня на руке Orient, а я по привычке сверяю время с этими круглыми белыми электрическими часами. Точно такие же раньше висели у нас в сестринской. Когда я пытался забыться сном, они мне весь мозг выдалбливали своим тиканьем. Вернее, это было никакое не тиканье. Ровно каждую минуту раздавался громкий щелчок и вслед за ним – резонирующий лязг: «ШШШЧИККК!!! ДЭНННННННШ»
Я лежал и думал: вот еще одна минута прошла, а я так и не заснул, вот вторая, вот пятнадцатая, вот сорок седьмая…
А сон считался у нас на вес золота, и каждое бездарно проведенное мгновение на диване было верхом расточительности. Я ненавидел эти часы и желал им смерти. Мне постоянно хотелось их раскурочить, и, мучаясь на диване, я всякий раз давал себе слово покончить с ними, но с утра дел сразу наваливалось столько, что было уже не до того. А ночью опять начиналась садистская долбежка по голове: «ШШШЧИККК!!! ДЭНННННННШ»
Помог случай. Однажды Раиса, медсестра из «стареньких», придя на работу как обычно рано, около половины восьмого, не нашла в шкафу своего колпака и полетела скандалить с теми, кто на него покусился. Выходя из сестринской, она с такой силой саданула дверью, что эти проклятые часы не выдержали и, вырвав изрядный кусок штукатурки, с грохотом свалились на пол. Только два провода остались торчать из голой стены.
Я тогда догнал Раису и похвалил ее за то, что она так здорово умеет закрывать двери, но та почему-то обиделась, даже назвала балаболом. Ну да бог ей судья. Зато с того дня лежать на диване, когда это удавалось, стало намного комфортнее без этого бездушного, поминутного механического клацанья.
Часы в «шоковом» издавали точно такие же звуки, но тут это никому не мешало. Здесь частенько творился такой бедлам, что даже если бы сюда притащили лондонский Биг-Бен, бой знаменитого колокола вряд ли бы кого смутил.
Я отжал тряпку и повесил ее на ведро. Пол сверкал чистотой, столики тоже, сегодня я убегаю раньше, нужно оставить все в безупречном виде. Хотя, когда в два часа ночи к нам привезли утопленника, я засомневался, что вообще когда-нибудь отмою «шок». Бедняга был весь в песке, даже не в песке, а в прибрежной земле, которая ровным слоем покрывала его с головы до ног. Кстати, никаким утопленником он не был. Эти умники со «скорой» поставили ему такой диагноз. Они просто взяли человека без сознания с берега реки, в плавках, вот и решили, что утопление. А мужика на самом деле кто-то крепко избил, били на берегу лежачего, поэтому он и оказался в таком виде. И пока мы над ним колдовали, вся подсохшая земля осыпалась на пол «шокового» зала.
За пять минут я переоделся, в третий раз проверил паспорт, ручку. Все на месте. Заглянул в ординаторскую.
– Юрий Владимирович, ну я побежал! – Доктор Мазурок сосредоточенно писал истории болезни. – А то мне к девяти надо, боюсь опоздаю!
– Подожди, Леха. – Мазурок встал со стула и, подойдя к своему шкафчику, взял там что-то с полки. – Вот возьми, я не забыл! Ни пуха ни пера!
На его ладони лежал значок «Кандидат в мастера спорта». Мы с ним насчет этого значка договорились на прошлом дежурстве. Вроде как он счастливый, с ним под видом спортсменов уже несколько человек поступало, и никому двойку не поставили.