Виталик уговаривал Юрку долго, но тот был непреклонен.
– Иди, – говорил Юрка, – себе с богом, Хуторской, магнитофон слушать, а на сцене тебе делать нечего.
Что там произошло, неизвестно, но только в третьей смене Хуторскому удалось наконец дожать Юрку и получить заветное место под солнцем. Виталик выходил, фальшиво пел свою «Вологду» и, довольный собой, расхаживал около танцплощадки. На репетициях он занимался всякий раз одним и тем же: засовывал микрофон себе в рот весь, целиком, прислушиваясь, как нарастает вой по залу, вытаскивал и говорил обиженно-удивленно:
– Юрок, а микрофон-то фонит!
– Он бы его еще в жопу себе засунул! – плевался Балаган. – А ну, запомните этот микрофон, чтобы я случайно в него не спел!
Виталик был человеком гибким. Когда он сталкивался с Мэлсом, то весь трясся от подобострастия, аж жирные щеки дрожали, зато на пионеров своего отряда визжал как недорезанный.
Я никогда не слышал ни одного доброго слова в адрес Виталика. Наоборот, все морщились, как от кислятины, при упоминании о нем. Даже случайные приятели Хуторского только и говорили, какой он страшный жмот и халявщик. Ну, тогда понятно, почему он сюда ездил. Во-первых, три месяца дармовая жратва, во-вторых, сессию можно сдать досрочно и, как правило, на халяву, а в-третьих, и водки можно выпить на дармовщину, нужно только знать, кто и где наливает. А на работу в отряде можно забить, пусть напарник этим занимается.
Но, как сообщил мне по секрету Вовка Антошин, а Балаган подтвердил, в прошлом году у Хуторского произошел облом. Он мало того что скинул все на свою напарницу Настю Королеву а сам ее начал подставлять по-черному, так еще и смастерил себе кнут, которым время от времени стегал своих пионеров. Но вмешались некие таинственные силы, и вечером у склада эти силы наваляли Виталику Хуторскому по его пухлой морде – будь здоров! После чего Виталик до конца сезона был тих и предупредителен.
– Кто такая, – спрашиваю, – эта Настя Королева?
А сам думаю, ну, наверняка какая-нибудь царевна-лебедь с короной на голове.
– Да нет ее здесь, – с видимым сожалением сказал тогда Вовка, – не приехала в этом году.
И закурил с горя.
Это случилось в середине смены. Я полюбил приходить на репетиции первым, раньше всех, мне всегда нравилось в абсолютно пустом зале негромко играть что-то свое, подкручивать усилитель, менять тембр, подстраивать педаль. И в тот раз все так и было. Почти.
– Ты чего здесь бренчишь, козел, быстро вали отсюда, и чтоб я тебя больше не видел! Сейчас наша очередь!
Я вздрогнул, до того это было неожиданно и так не отвечало моему настроению. Передо мной стоял Хуторской со своей подлой, кривой ухмылкой. Никогда раньше никто из тех, кто играл в вожатском ансамбле, не позволял себе ничего подобного, да и не только они. Виталик оглянулся и, убедившись, что мы тут одни, подошел ближе.
– Чего вылупился? Не понял, что ли? А ну пошел отсюда, пока я тебе не навалял!
Я почувствовал волну подступающего бешенства, как у меня всегда случалось перед дракой, но такой ненависти я еще не испытывал никогда.
Да я… я его отвратительную рожу превращу в лепешку, да вот хоть этой микрофонной стойкой. И вдруг я понял, что нужно сделать. И сразу бешенство улеглось, мне даже весело стало, так, по-особому!
– Чего ты лыбишься, придурок? – оскалился Хуторской. – И правда в глаз захотел?
– Скажи, Виталик, – начал я, чувствуя, как у меня предательски дрожит голос, – говорят, когда тебя в прошлом году отоварили у склада, ты на коленях ползал, прощения просил?
Ну, все, он меня убьет. Сейчас меня эти сто килограмм сала просто размажут по стенке.
Тут дверь каптерки за спиной Хуторского распахнулась, и на пороге появился Юра Гончаров.
– Как-то ты тяжело дышишь, Хуторской, – сказал Юрка. – Бегал?
Виталик не отвечал, он смотрел на меня налитыми кровью глазами и пыхтел как паровоз.
Видно, Юрка кой-чего понял, поэтому он сказал негромко, но очень резко:
– Давай, Виталик, иди, тебя пионеры в отряде ждут, а ты в клубе с утра торчишь!
Хуторской, не сводя с меня взгляда, медленно спустился со сцены и уже в дверях обернулся и кивнул.
– К нам раз в детдом тоже нарисовался такой, весь на понтах! – сказал Ленька в тот день после отбоя.
Мы лежим и обсуждаем мою сегодняшнюю ситуацию с Хуторским.
– Приходит, значит, один фраер к нам на вечер встречи выпускников, у нас его директриса в прошлом году решила устроить. И вот этот хрен с горы, баклан ощипанный, в наколках, бухой, увидел меня и спрашивает:
– Так, шкет, тебя как звать?
Я говорю:
– Леня!
– А ну, Леня, встань раком!
А я ему, мол, еще непонятно, кто тут раком встанет!
Он сразу пальцы веером:
– Ах ты, падла, да я не для того четыре года зону топтал, чтобы на меня каждая сявка хвост поднимала!
Хотел мне в торец зарядить, да по пьяни промазал. Я сразу к нашим, они еще старших позвали, вот мы и объяснили ему под лестницей, кто тут должен раком стоять!
Леня, как всегда, заливисто засмеялся.
– А Виталик Хуторской вообще чушок, фраер дешевый, петух топтаный, да на него если надавить пожестче, он нам всем с утра будет тапочки подавать! Давай завтра с ним у бревнышка перетрем всем отрядом, а, Леха? Нужно же с этим козлом разобраться!
Мы тогда полночи ржали, представляя Виталика Хуторского стоящим раком и надевающего нам тапочки! А зря мы не послушались тогда Леню, зря!
Вовка вернулся через неделю, он стал студентом медицинского училища при все том же Первом медицинском институте. «Нашем институте» сказал он, и меня почему-то это задело. Целый день он рассказывал, какие клевые в этом училище чуваки и как он их всех разом заткнул за пояс, даже рябят с третьего курса, показав, как надо играть на гитаре.
Я с ним столько лет дружу, что уже и не удивляюсь. У него всегда в новом месте клевые чуваки, а самый клевый, конечно, он сам. Потом обычно все со временем тускнеет, кроме самого Вовки, разумеется. Еще он сообщает, что отец купил ему, чтобы ходить в училище, сразу два дорогих пиджака в магазине «Модный силуэт»: один пиджак очень клевый, а второй и вовсе клубный. Что такое клубный пиджак, я стесняюсь спросить, сижу и просто киваю.
Больше всех за Вовку, как мне показалось тогда, обрадовался Леня.
– Молодец, Вован, – сказал Леня, – все лучше, чем у станка весь день париться за копейки. Как станешь этим твоим, слесарем-гинекологом, все будут с тобой первые за ручку здороваться. Кому клизму пропишешь, кому градусник! Вот у нас в детдоме знаешь, какая профура работает, а даже директриса перед ней на цирлах ходит!
Только слышно было, как работает аппарат.
– Все, ребята, отключайте! – повторила Валентина и взглянула на часы под потолком. – Время смерти четырнадцать тридцать!
Я посмотрел на Кочеткова. Тогда пусть он и отключает аппарат, а мне что-то не хочется. Вот она, кнопочка, слева на панели, ему лишь рукой коснись, а я через койку должен тянуться. И сделать это нужно не для того, чтобы сэкономить электричество, нет. Просто этим жестом ты сам для себя отсекаешь перспективу бесполезных действий. А когда сердце стоит час, дальнейшая реанимация лишена смысла.
И тут Кочетков заиграл желваками и выпалил:
– Отключить мы всегда успеем, Валентина Алексеевна. Леша, давай еще три раза внутрисердечно – и все!!!
А он действительно упрямый, этот Андрюха Кочетков, а еще он девушек очень любит, про его слабость всей больнице известно, и допустить, чтобы такая, как эта, сейчас ушла, он не хочет. И почему еще три раза? Не два, не четыре? Значит, решил попытать счастья, как в русских народных сказках.
– Зачем, Андрюша? – произнесла Валентина, и все понимали, что она права. В самом деле, зачем? Сказки сказками, но мы-то знаем, что чудес не бывает…
Из нашего отряда пропал пионер. То есть вообще пропал из лагеря, и всем сразу стало понятно, кого сделают крайним. Ясное дело, Костика. Его напарница с красивым именем Надежда появлялась в отряде лишь дважды в день, на утреннюю и вечернюю линейки, да и то когда их проводил начальник лагеря Мэлс Хабибович. Поэтому она не знала никого из нас даже по именам. Похоже, что статус невесты старшего пионервожатого Гены Бернеса, который ее всегда мог легко отмазать, окончательно испортил и без того сложный Надькин характер.
Пропажа обнаружилась случайно. Конец смены, нас уже почти не контролировали, да и большие коллективные мероприятия перестали проводиться. Как вдруг Мэлсу Хабибовичу пришла в голову идея отвезти первый отряд поглядеть на Бородинское поле. И, как всегда перед поездкой, нас построили на стадионе и пересчитали. Не сошлось. Пересчитали еще раз. Потом еще. Одного пионера явно не хватало. Тогда Костик попросил разбиться на четверки по столам, как все сидят в столовой. Оказалось – и точно, нет одного молчаливого парня по имени Игорь Парфенков.
Почти из каждого лагеря каждую смену убегают пионеры. Есть беглецы-рецидивисты, которые делают это каждый год и даже не один раз за смену. И далеко не всегда эти побеги связаны с какой-то веской причиной, вроде дедовщины в армии. Просто такой характер у этих беглецов, есть в них глубоко засевшая нешуточная страсть к свободе и приключениям. У нас в «Дружбе» был такой парень, его звали Огурец. Нет, конечно, у него было другое имя, но все, включая вожатых, называли его Огурцом.
Он имел поразительную внешность. Худой, долговязый, с застывшим лицом и очень толстыми вывернутыми губами. Но главное – его голова. Она была похожа не то что на огурец, а на настоящую узбекскую дыню.
И вообще он сильно напоминал марсианина, которых потом будут показывать по телевизору. Я сейчас хорошо понимаю, что Огурец и был настоящим марсианином, отсюда такая тяга к свободе, он просто на Марс свой хотел, а его вместо этого на линейку ходить заставляли.
Игорь Парфенков марсианином не был, никакого стремления к побегу не выказывал, в конфликты ни с пионерами, ни с вожатыми не вступал, несчастной любви не имел. Да и линять в конце сезона – такого не позволял себе даже Огурец.