Раз десять объявили по радио: «Игорь Парфенков, срочно подойди к главным воротам!!!», отправили гонцов во все уголки лагеря, опросили всех встречных и поперечных. Игорь пропал наглухо. Пришлось отпустить автобус и затаиться, как перед грозой.
Которая, я имею в виду грозу, совсем скоро и разразилась.
В обед стало окончательно ясно, что Парфенков пропал. К этому моменту объехали и обошли все деревни вокруг, звонили его родителям домой в Москву, даже обшарили речку Переплюйку.
На Костика было больно смотреть. Всегда ровный и спокойный, он и сейчас оставался таким, только по его бледности и какой-то особой замкнутости можно было судить, что случилось что-то из ряда вон. Я зашел в вожатскую комнату. Воронин молча сидел и курил, глядя в стену. Я закурил и присел рядом.
– Ну что, Костик, – спросил я, – как дела?
Наверное, это был очень глупый вопрос, но Костя не возмутился, лишь кивнул на сложенные стопочкой листочки у него на тумбочке. Я посмотрел – там лежали пионерские путевки. У меня таких, за мою пионерскую жизнь, была целая куча.
– Ты вот здесь прочитай, – сказал он и ткнул пальцем. В этом месте маленькими буквами было написано, что «… всю ответственность за жизнь и здоровье ребенка несет его пионервожатый».
– Понял? – спросил он меня. – Так что, Леша, мне уже небо в клеточку мерещится. А из института уж точно выпрут! Жаль, всего год проучиться успел!
Я вышел из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь. На бревнышке, когда я рассказал про Костю, все сошлись на том, что Константин – чувак классный, что таких подставлять западло и что если Парфенков, не дай бог, жив и здоров, то уж разберемся мы с ним обязательно, если, конечно, он вернется в лагерь. Хотя насчет последнего у всех были сомнения, зачем возвращаться, если уже убежал, какой в этом смысл?
Но приговор был вынесен и обжалованию не подлежал. Разобраться – значит разобраться. Ну и правильно.
Игорь Парфенков вернулся после тихого часа.
Он очень был удивлен, что его хватились, так как готовился к побегу несколько дней, уходя из отряда сразу после завтрака и возвращаясь к тихому часу. Один раз он не пришел и на тихий час, и даже тогда его не искали, может быть, потому, что тихий час в конце третьей смены у первого отряда стал чем-то вроде факультатива. Оказалось, еще в Москве он поспорил с приятелем, что смотается на пару часов домой и вернется назад в лагерь. Просто так.
С него успели снять первые показания и обшмонать, обнаружив контрабандные сигареты. Мэлс дозвонился его родителям в Москву и объявил, что те могут прямо сегодня забирать своего сына как злостного нарушителя дисциплины. Оставалось только их дождаться, чтобы вручить Игорька в целости и сохранности. И для того чтобы эту сохранность обеспечить, Парфенкова поместили под арест в самом подходящем месте, а именно в комнате Кости Воронина, которого к этому времени вызвали на экстренный педсовет для разбора полетов.
Педсоветами этими Мэлс Хабибович успел к концу пионерского лета довести до исступления даже наиболее стойких своих подчиненных. Знатоки, а среди них был, конечно, Леня, утверждали, что педсоветов было каждый день ровно три, один – рано утром до подъема, второй – в тихий час и третий – после отбоя. До сих пор не понимаю, зачем надо было так часто совещаться, пусть и в такой динамичной и загадочной области человеческой деятельности, как работа с подрастающим поколением.
Не решившись просто запереть арестованного на ключ, Костя предпринял, как ему тогда показалось, единственно мудрое в этой ситуации решение. Он посадил в комнату к Парфенкову своего верного помощника Денисова и отправился на внеочередной педсовет уже в хорошем расположении духа. Ох, рано ты успокоился, Константин!
Мы знали, что в корпусе нет никого из вожатых, вернее, они были именно здесь, но все в одном месте и под самым надежным присмотром, в пионерской комнате на педсовете. И надзирал за ними не кто иной, как начальник лагеря Мэлс Хабибович, по совместительству их институтский преподаватель. Так что вожатые наши были в двойном кольце.
Вот и хорошо, вот и славно, решили мы, и, чтобы не привлекать внимания, к вожатской комнате было решено отправить хоть и небольшой, но эффективный отряд народных мстителей. Не могли же мы допустить, чтобы этого козла, который так подвел нашего Константина, через несколько часов просто увезли мама с папой. Нет, мы ему для начала объясним кой-чего, а потом…
Мы подошли к корпусу в тот момент, когда в столовой начался полдник. Бесхозные пионеры, судя по диким воплям из окон, уже начали там творить бедлам и, выскакивая на крыльцо, метко кидались друг в друга огрызками.
– Блин… яблоки, – произнес Балаган. А все мы, как и он, очень любили на полдник именно яблоки, пускай Генкин сам грызет свое печенье!
– Леха, давай, будь другом, сгоняй, возьми на всех, мы без тебя не начнем, только быстро!
Ну я и побежал, успев крикнуть напоследок:
– Без меня не начинайте!
Всего через пару минут я взлетел на второй этаж, обеими руками прижимая к груди десяток яблок. Было очень тихо.
Еще бы, вожатые заседают, пионеры в столовой, а меня ждут, мне обещали…
Меня не ждали, я это сразу понял. Длинная кровавая полоса вела из вожатской комнаты в туалет, находившийся почти напротив, и там кто-то невидимый громко фыркал и сморкался. Я пошел медленнее. Дверь в туалет была открыта. Я осторожно заглянул. Звуки эти издавал стоявший ко мне спиной Парфенков, нагнувшись над рукомойником.
Да, не хило кто-то из наших ему нос расквасил. Перестарались.
Тут откуда-то появились Балаган с Антошиным, у каждого в руках было несколько полотенец, Шурик намочил одно в соседнем рукомойнике, протянул Парфенкову, тот взял его, не глядя, и так же, не глядя на нас, прижав это полотенце к лицу, скрылся в комнате Кости.
– Леха, давай быстро! – тихо сказал Вовка, всучив мне мокрую наволочку, и мы быстро за двадцать секунд смыли кровавые следы в коридоре и туалете.
– Все, линяем! – махнул рукой Балаган, выйдя из вожатской комнаты, и мы очень быстро, как он и сказал, слиняли из корпуса, только яблоки раскатились по коридору, как шары на бильярде.
Мы сидели на бревнышке втроем – я, Шурик и Вовка, – и они, перебивая друг друга, рассказывали мне, что же произошло за те две минуты, пока я был в столовой.
Трое пионеров вошли в вожатскую комнату, где сидел арестованный Парфенков, обнаружив там, как и доносила разведка, в качестве верного стража Денисова. Этой троице понадобилось не более десяти секунд, чтобы объяснить, какая перспектива ждет самого Денисова, если он вздумает помешать им творить справедливый суд.
Денисов к аргументам прислушался и отошел в дальний угол.
Всем почему-то представлялось, что Парфенков, находясь в заточении, должен мучиться угрызениями совести, каяться, что вызвал своим бессмысленным побегом такую бучу, что Костика из-за него теперь, скорее всего, не оставят на отряде, а то и вовсе могут выгнать из института. То есть он должен был сидеть, как нам казалось, с виноватым выражением лица. Ну хотя бы с нейтральным. Его и лупить-то не хотели, а по возможности ограничиться жестким устным внушением.
Игорь сидел не просто с наглым выражением лица, нет, он беспардонно провоцировал вошедших: смерил каждого презрительным взглядом, смачно сплюнул на пол и отвернулся. Гаденыш понимал, что одной ногой уже дома. Это завело даже интеллигентного Шуру Беляева.
– А тебе не кажется, Игорек, что, прежде чем что-то делать, нужно подумать? – взволнованно начал он. – Неужели трудно было понять, что ты Костика подставляешь, да и нас заодно?
Игорек повернулся к нему, не торопясь, достал из кармана подушечку таллинской жвачки, так же не спеша развернул ее, демонстративно бросив бумажку на пол, и нарочито медленно начал жевать.
– А ну, подними! – с тихим бешенством произнес Балаган. – Подними быстро, это Костина комната!
Парфенков повернулся к нему, выждал паузу, снова сплюнул, усмехнулся и произнес:
– Да мне по хрену ваш Костик! И заодно ваш лагерь, понятно? Через час меня в этом гадюшнике не будет!
И снова принялся жевать.
– Ах ты, сука!!! – заорал сидевший рядом с ним Вовка Антошин и смачно врезал ему по скуле.
Эффект от удара был поразительным. Что-то громко хрустнуло, как будто очень быстро раздавили в руке крутое яйцо, Парфенков как-то странно крякнул и повалился на пол лицом вниз, под его головой сразу стала растекаться кровавая лужа.
Все оторопели, особенно Денисов. Балаган быстро перевернул Парфенкова на спину, а там…
– Леха, блин, у него зубы почему-то на плече лежали! – потрясенно говорил мне уже на бревнышке Вовка. – Что-то я ему сломал, челюсть, наверно.
– Ну а Костика мы теперь по полной завалили, – мрачно сказал Балаган.
Парфенкову челюсть не сломали, а лишь выбили ее из сустава, к тому же он язык себе прокусил, так бывает, если получить удар, когда у тебя приоткрыт рот. А нечего говорить лишнее про наш лагерь и про Костю. Держал бы рот на замке – и, глядишь, цел бы остался.
Нам отменили и кино, и танцы, вызвали Парфенкову «скорую», и всех погнали на ужин. Как-то стало понятно, что хватит уже на сегодня событий, перебор явный. Всем так казалось, в том числе и мне.
Чудес не бывает. Даже если вдруг нам удастся запустить сердце, то мозги… Мозг человека очень чувствителен к недостатку кислорода, и мы знаем это, как никто другой. Из нашего отделения каждый год выходят эти… даже не люди, а растения, или, как их называют по-научному, «социальные трупы». Они не помнят ничего из своей прошлой жизни, не узнают никого из родных, почти никто из них не в курсе, что нужно спать на кровати, чистить зубы, включать свет. Никто не понимает ни единого слова, они не знают, что такое стол, стул, тапочки.
Чаще всего это результат реанимационных действий, когда тело вернулось с того света, а душа отлетела. Такое бывает, когда реанимация продолжается больше нескольких минут.