Но если сердце стоит долго, свыше получаса, то если его и завести, мозг гибнет полностью. Эти больные не видят, не слышат, не чувствуют. Они находятся в глубокой коме и живут только за счет подключенной аппаратуры. При «мозговой смерти» человек не совершает даже малейших движений, лишь стучит заведенное сердце. У таких берут органы для пересадки…
– Леш, чего застыл! Быстро давай – адреналин, атропин!
Я сбил кончиком шприца носики у ампул, насадил иглу, вот нужная точка вкола, да там этих точек уже… Я протыкаю кожу, чувствуя, как на нужной глубине игла преодолевает слабое сопротивление, а затем проваливается в пустоту. Значит, игла в полости сердца. Я столько раз это делал, что мне не обязательно тянуть поршень шприца на себя. Но пусть будет все по правилам, тяну, и сразу в шприц поступает кровь. Она темная, почти черная, машинально отмечаю я. В этой крови больше нет кислорода. Ввожу адреналин, вытаскиваю шприц, Андрюша начинает качать. И опять без результата.
Обычно все наоборот, в сердце колет врач, но у нас в реанимационном зале мой столик стоит справа от койки с больным, и для того, чтобы колоть в сердце, мое место самое удобное. Вот почему колю я, а качает Андрюша.
Я снова сбиваю носики ампул, быстро набираю шприц, понимая, что это все бесполезно, но что тут рассуждать, и я опять вкалываю адреналин, вытаскиваю шприц, а Кочетков продолжает качать.
В который раз я беру в руку ампулу, встряхиваю и отбиваю носик. И в эту секунду вспоминаю, что я сегодня бригадир и, значит, мне придется брать бланк сводки, вписывать единичку в графу «умерло», то же самое в журнал поступлений, в температурный лист, отрывать два куска рыжей клеенки, на которой я своим уродским, по мнению нашей старшей сестры Тамарки, почерком нацарапаю:
Реанимация.
Неизвестная, приблизительно 20 лет.
Диагноз: отравление барбитуратами.
Дата смерти…
Я перехватил липкий от крови шприц, а в голове вдруг пронеслось: Кочетков сказал, три раза еще внутрисердечно – и все!
Значит, вот и он. Третий, последний…
Корпус был пустой, все еще торчали на ужине, когда ко мне и Бобу Маркову, веселому хулиганистому парню, подбежала эта зареванная малявка из второго отряда, всхлипывая и путаясь, рассказала, как только что Сережка Квачков несколько раз ударил ее подружку Светку кулаком в лицо.
– Как ударил? – не расслышал я. – Кулаком в лицо?
– Да! – продолжала та. – Он Светкиного мишку с тумбочки схватил, а она у него вырывать стала, так он ей несколько раз кулаком по лицу ударил, а когда Светка на кровать упала, то еще и ногой. И меня локтем в живот толкнул, когда я его оттащить хотелааааа!!!!..
Тут она уже совсем в голос заревела и ко мне прижалась. Совсем маленькая девчушка, едва по грудь, наверное, лет десять-одиннадцать всего, такие обычно от силы в четвертом отряде, а эта почему-то во втором, но в третьей смене и не такое бывает. Мишки у них, куколки, детский сад, а не второй отряд.
– Так, не реви! – покровительственно сказал я, гордый тем, что у меня просят защиты. – Не реви! – повторил я. – Лучше пойдем, покажешь Светку свою. Она где?
– В… па… палате! – прорыдала эта Дюймовочка. – Она в палате лежит!
– А Квачков? – грозно спросил я ее. – Где козел-то этот?
– Он… убе… убежал!.. – продолжала плакать та, даже заикаться стала.
– Так, Боб, мухой притащи этого придурка, а мы в палату, на Светку смотреть! – велел я мужественным тоном.
Боб с радостью понесся исполнять приказание, а я присел на корточки перед девочкой, ее всю трясло.
– Так, посмотри на меня, слышишь? Не плачь, успокойся, больше никто тебя здесь не тронет, ни тебя, ни твою Светку, поняла?
Светке и правда досталось: наволочка в крови, лицо опухло, свежие синяки, к груди она прижимала плюшевого мишку, из-за которого весь сыр-бор. Ну и козел же этот Квачков!
– Ну, ты как? – спросил я. – Как себя чувствуешь? Тебе, наверное, в изолятор нужно, вон у тебя из носа как хлещет!
Тут сзади послышался шум, это Боб Марков тащил за шкирку упирающегося Квачкова. Тот был блондинистым парнем лет тринадцати, на лице вечная блатная ухмылка, я ему пару раз закурить давал.
– Отпусти его, Боб, никуда он не денется, – приказал я. – А ну подойди сюда, урод, и посмотри, что ты сделал! – Я кивнул на окровавленную подушку. Квачков затравленно посмотрел на наволочку, потом на нас и вдруг со своей похабной улыбочкой произнес:
– А чё?.. Она сама начала!
– Ах ты, падла! – заорал Боб и с наслаждением засадил кулаком ему в глаз.
Тот перелетел через стоявшую за ним койку и грохнулся в проход.
– Стоять, Боб! – прикрикнул я, видя, что тот хочет броситься и продолжить. – Хватит с него!
Мне и самому очень хотелось добавить, но после Парфенкова как-то уже не было настроения.
– Хрен с ним, пусть живет!
Я подошел к Квачкову, тот сидел в проходе у тумбочки, закрывая ладонью глаз.
– Покажи! – приказал я.
Он немедленно убрал руку, понимая, что бить его больше не собираются.
– Ничего, фингал хороший будет, – определил я. – Тебе на память. Сходи в столовую, возьми ложку и приложи. А девочек больше не бей, понял? Если только узнаю, что ты опять руки распускаешь, сам с тобой разберусь.
– Тебе все-таки в изолятор нужно, Светка, – сказал я, вернувшись из туалета с мокрым полотенцем. – Возьми приложи к носу, легче будет!
– А ты, – сказал я этой малявке, которая уже давно не ревела, – сбегай за вашими вожатыми, пускай на нее посмотрят! – Это я очень кстати вспомнил, что вожатые наши все врачи, ну почти врачи.
– Спасибо тебе, Леша! – с благодарностью и, как мне показалось, даже с восхищением произнесла та. – Спасибо тебе большое!
Надо же, она меня по имени знает, а я ее нет.
Не успели мы с Бобом выйти в коридор, оставив девчонок и сидящего на полу с фингалом Квачкова, как почти сразу же столкнулись с Хуторским. Он внимательно на нас посмотрел, очень внимательно, и зашел в палату, где мы только что были. Ну и хрен бы с ним.
Давно уехала «скорая», увозя Парфенкова в больницу. Как нам объяснили – на всякий случай. Челюсть ему вправил сам Мэлс Хабибович. Парфенков, к нашему удивлению, никого не заложил. Как считал Балаган – чтобы с ним не разобрались еще и в Москве. Денисов на все вопросы говорил одно и то же. Отошел в туалет, а когда вернулся, то, застав такую жуткую картину, побежал звать на помощь. Всех, кого можно, уже допросили, в том числе и меня. А я все сидел в коридоре второго этажа на подоконнике и караулил Костю Воронина.
Он шел медленно, глядя себе под ноги, в джинсах и в футболке, невысокий, худенький. Сейчас, в сумерках, он казался мне совсем молодым, младше меня. Я спрыгнул с подоконника и подошел к нему.
– Кость, мы это… мы не хотели, чтобы все так вышло… – начал я, понимая, что теперь словами ничего не исправишь и что он облает меня трехэтажным, и будет конечно же прав…
Костик посмотрел на меня очень устало, даже не на меня, а куда-то мимо.
– Да ладно тебе, Леш, ты… спать иди! Отбой же был. Завтра все…
Прикурил прямо в коридоре и пошел в свою комнату.
– Мы в прошлом году в детдоме тоже так решили помочь учителю нашему по труду! Семеныч, он мужик мировой, хоть и зашибает! Пацанов иногда к себе на выходные берет, и домой, и на дачу!
Мы лежим после отбоя и слушаем Леню.
– Так вот, значит. Приполз Семеныч в понедельник с похмелья. Ну, мы ж видим, неживой. Нужно, думаем, придумать такое, чтобы его от уроков отмазать, он ведь даже напильник держать не может. Тогда наши пацаны решили в классе дымовуху сделать, с понтом пожар. Подожгли дымовуху и в шкаф кинули. И все ништяк, нас всех на улицу, сирены воют пожарные, ничего не сгорело, только шкаф. А в шкафу, мы же не знали, у Семеныча паспорт был в пиджаке и зарплата с отпускными, успел утром у директрисы получить. Выходит, и Костяну нашему мы, значит, так же сегодня помогли! – заключает Ленька, и все соглашаются.
Все сходились в одном, что сегодня на педсовете решалась Костина судьба. Педсовет шел уже второй час на первом этаже в пионерской комнате, и поэтому никто из нас и не думал спать.
Когда дверь в палату открылась и на пороге появился Воронин, мы сразу встрепенулись и попытались понять по его лицу, что же там происходит, на педсовете, но видно было только, что наш вожатый весь взмыленный. Ну еще бы, там его, должно быть, пропесочивают будь здоров.
– Леша, Моторов! – громким шепотом позвал меня Костик. Неужели он думает, что мы спим? – Одевайся, Леша, пойдем!
Ну, значит, все нормально, это Костя меня покурить вызывает, чтобы рассказать, как все хорошо закончилось. Я поэтому из освещенного коридора всем подмигнул так весело, мол, ждите вестей с полей, и пошел. Но он почему-то повел меня не в свою комнату, а на лестницу, а по ней на первый этаж.
– Куда мы, Костик? – спросил я, еще не понимая, куда меня ведут.
Воронин вдруг резко остановился и обернулся ко мне:
– Леша, Хуторской сказал Мэлсу, что видел, как вы с Марковым избили Квачкова из второго отряда. Он говорит, вы его ногами молотили лежачего, говорит, что оттащить вас не мог. Квачков этот уже на педсовете был и все подтвердил. Мэлс рассвирепел, решил вас из лагеря заодно с Квачковым выгнать. Он нам всем сказал, что из партии вылететь не хочет! Блин! – вдруг хлопнул себя по лбу Костик. – Я же Маркова еще должен на педсовет привести!
Он пошел было обратно, но я преградил ему путь.
– Послушай, Константин! – начал я. – Он все врет, вот же гад этот Хуторской, мы не били Квачкова ногами, не били его лежачего, разок дали в глаз подонку этому, ну и все! Костя, ЕГО ТАМ НЕ БЫЛО! Хуторского там не было, в той палате, я вспомнил, он ведь потом туда зашел!
– Да, я понял, Леша, но подожди здесь, мне Маркова нужно привести, не уходи никуда!
Костя оставил меня стоять в коридоре недалеко от двери, откуда слышался гул возбужденных голосов.