– Просто сейчас постригся Сергей Палыч, вот его и не узнать. А так он под «полечку» любит, а я под «полубокс».
Мы все время в одну парикмахерскую ходим, на Красном Маяке.
– Подождите! Вы что, – не выдержала Климкина, – и правда его знаете?
– Говорю же, – продолжал бубнить тот, – работаем вместе, живем рядом, я его еще позавчера сразу признал.
При этом он почему-то не смотрел ни на своего знакомого, ни на нас, а стоял уставившись в пол.
– Так, может, вы тогда и адрес его скажете, если живете рядом, – смело предположила Короткова. – А еще лучше телефон?
– Да чего ж не сказать, – все так же разглядывая какую-то точку на полу, невозмутимо продолжал тот, – и адрес скажу, и телефон. Я ж говорю, мы ж в соседних подъездах с Сергей Палычем, с семьдесят четвертого года, в одном доме.
По-прежнему не поднимая глаз, он продиктовал мне все эти данные, нахлобучил шапку и отправился в психиатрическую лечебницу получать свой галоперидол в утвержденных схемах и под пристальным наблюдением. А я побежал звонить, сгорая от любопытства.
Выяснилось, что все чистая правда. Сергей Палыч, фрезеровщик с «Серпа и Молота», накопил отгулов и решил на неделю съездить в родную деревню, в Серпуховской район, проведать родню. И на платформе Царицыно поскользнулся на льду, ударившись головой о ступеньку. Поэтому его никто и не хватился, думали, он в деревне на печке лежит. А лежал он в это время в реанимации, где его соседом по койке оказался сосед и по дому, и по цеху. Вот как бывает.
А раз зимой, в воскресенье, иду я на очередное суточное дежурство. Гляжу, у дверей реанимации стоит военный, небольшой, худощавый, лет сорока, с каким-то уставшим лицом, судя по двум маленьким звездочкам на погонах, прапорщик, и давит на кнопку звонка. И по всему как-то мне стало понятно, что торчит он здесь уже долго. А если в реанимации утром двери заранее не открыли, то можно звонить до посинения, к пересменке обычно там такая кутерьма творится, даже звонка не слышно. Я в таких случаях бежал по лестнице на первый этаж в приемный покой и оттуда поднимался на буфетном лифте в реанимацию. Я было завернул к лестнице, но вдруг решил полюбопытствовать у прапорщика, по какому поводу он явился с утра пораньше.
Оказалось, прапорщик служит в автобате и один из солдат его взвода, водитель армейского грузовика, накануне вечером сбил человека, который перебегал улицу. И беднягу этого привезли в нашу реанимацию без сознания, без документов, записали неизвестным, а когда прапорщик ночью дозвонился, то ему ответили, что состояние неизвестного тяжелое.
– Вы знаете, – сказал прапорщик и вздохнул, – ведь солдат этот – золотой парень. Такие далеко не с каждым призывом приходят. Он и машину в образцовом порядке содержал, и на политзанятиях лучшим был. Но если тот, кого он сбил, не дай бог, скончается, то ему тюрьма будет, и никто на его заслуги даже не посмотрит.
Я пообещал, что мигом выясню о состоянии неизвестного, попросив подождать буквально минуту.
– Девочки, – просунув морду в раздевалку, спросил я, – как там неизвестный, которого вчера привезли?
– Умер, в три часа ночи! – мигом сообщили девочки. – Там такие травмы, что ловить нечего. И вообще скройся, бесстыжий. Не видишь разве, мы голые.
Я вздохнул, даже куртку не стал снимать, а пошел открывать дверь, за которой стоял прапорщик.
– К сожалению, ничем не могу вас обрадовать, – сказал я, видя, как у него на лбу выступила испарина. – У неизвестного оказались травмы, несовместимые с жизнью. В общем, он скончался. Ночью, в три часа.
Прапорщик весь поник, как-то сразу сгорбился, став совсем мелким, маленьким, и пошел на выход. У лестницы оглянулся и обронил:
– А ведь ему до дембеля три месяца осталось. Весной должен был домой уходить. Что же мне его матери сказать?
Махнул рукой и стал спускаться по ступенькам.
– Да, бывают же такие прапорщики, – я уже переоделся и стоял в блоке, – так из-за солдата переживать. А то все анекдоты про них рассказывают, а оказывается, и среди прапорщиков настоящие люди попадаются.
– Это ты о чем? – спросила Таня Богданкина, она сдавала мне смену. – Какой еще прапорщик? Неужели, Моторов, тебя в армию наконец замели?
– Нет, пока не замели, – охотно объяснил я. – Просто с прапорщиком тут говорил, из той части, где солдат служит, который того неизвестного сбил, что ночью умер. И, знаешь, видно, искренне за своего бойца переживает. А еще говорят, что все прапорщики – придурки.
– Да сам ты придурок! Умер неизвестный, который по пьянке с пятнадцатого этажа вывалился, – сказала Танька, – а тот, кого грузовиком сбило, давно очухался, вон на второй койке кашу уплетает. Я сама у него все данные утром выяснила, когда он проспался. Его фамилия Картошкин. Завтра в травму переведут, там только два ребра полетело, сотрясение, ну и алкоголь в крови, почти три промилле. Вот набухаются до чертиков и давай под колеса прыгать. Что за народ!
И тогда я побежал.
Бегу и лихорадочно думаю: интересно, а куда он пошел, в какую сторону? На автобус или пешком до «Каширской»? Доверился интуиции, побежал на остановку перед больницей. Был февраль, мороз стоял под двадцать, на мне лишь форма зеленая, халат и тапочки, а про куртку я сразу и не вспомнил.
В тот момент, когда удалось разглядеть на остановке фигурку человека в военной форме, туда уже подъезжал автобус. Похоже, не успею. Я заорал, задыхаясь на бегу:
– Товарищ прапорщик!
Ветер дул в лицо, и вместо крика получился какой-то комариный писк. Автобус тем временем раскрыл двери. Я поднажал, глотнул побольше морозного воздуха и еще раз крикнул:
– Товарищ прапорщик, подождите!
А тот уже поднимался на заднюю площадку и явно меня не слышал.
Когда в автобусе стали закрываться двери, я остановился и в отчаянии завопил в последний раз:
– Стойте, стойте!!! Товарищ прапорщик!!!
И он оглянулся.
– Товарищ прапорщик, не надо ничего матери вашего бойца сообщать, – пытаясь унять дыхание, подбежав, выпалил я. – Тот, кого сбили, жив-здоров, к тому же он прилично пьяный был. Думаю, через неделю выпишут. Можете о нем справляться, его фамилия Картошкин. А умер другой неизвестный, у нас их много бывает.
Прапорщик длинно-длинно выдохнул.
Чтобы не околеть окончательно, я быстро побежал обратно. А что неизвестных бывает много, так не соврал. Однажды на шесть коек в блоке их целых трое было.
Вообще-то всегда нужно около постели больного про его состояние выяснять, чтобы такой путаницы не случилось.
Вещдок в баночке
Тем временем под воспоминания о неизвестных я уже записал протокол в журнал и в историю болезни и поставил точку. Обычно это делают вдвоем, но Витя Белов побежал отчитываться на утреннюю конференцию, а меня оставил бумажки оформлять, собака.
– Смотрите, не забудьте, доктор, – произнесла за моей спиной операционная сестра Ирина и положила передо мной на стол марлевую салфетку, – не каждый день такие трофеи достаются.
Я развернул и посмотрел. На чуть измазанной кровью салфетке лежала пуля. Я взял ее, покатал между большим и указательным пальцем. Она была черная, твердая и гладкая. Почти недеформированная. Не латунная, а свинцовая. Странно маленькая. Как в патронах от мелкашки, из которых мы стреляли, когда в школе сдавали нормы ГТО.
Но каким образом казачка из мелкашки-то подстрелили? Если бы стреляли те, кто вчера штурмовал Белый дом, в нем должна была быть другая пуля. От «Макарова», от «стечкина», от «TT» на худой конец. Но выстрел ведь точно с близкого расстояния, тут и «Макаров» насквозь прошьет, не говоря о других пистолетах. А эта пуля только пробила почку и застряла в латеральном канале. Повезло казачку. Кишки даже не царапнуло. Да и представить, что кто-то побежал в атаку на Белый дом с мелкашкой, при самой буйной фантазии невозможно. Там вчера оружие посолиднее было, там танки и бронетранспортеры задействовали.
Ага, знаю, у кого спросить. Есть у нас специалист по пулям. Сейчас конференция закончится, и я все у него разузнаю. А пока и перекурить можно. Да и на чай время хватит. Я еще раз потянулся и толкнул дверь в коридор.
По лестнице бесшумной стайкой прошелестели девочки в одинаковых синих платьях с белыми воротничками, на голове у каждой – косынка с красным крестом. Медицинская школа при церкви, где готовят сестер милосердия. Во главе отряда, в платке, с медным наперсным крестом поверх черной рясы, сестра Наталья. Всегда серьезна, даже строга, поравнявшись со мной, с достоинством кивнула и, оглянувшись на свой выводок, шепотом поторопила. Подождала немного и повела их в процедурный кабинет набираться уму-разуму.
Мало кто сейчас признает в сестре Наталье ту голубоглазую блондинку, веселушку-хохотушку, старшую медсестру из гинекологии. Не так уж много времени прошло, как она с мирской жизнью завязала, а как изменился человек! А ведь раньше, бывало, она рассказывала что-то очень смешное, например, как ее папа, военный летчик, не пускал ее на танцы, приходилось удирать через балкон третьего этажа, слезать по дереву, а он бегал за ней с ремнем по ночной Кубинке.
От чая и сигареты настроение сразу улучшилось, а в мозгах немного прояснилось. Тут и конференция закончилась. Выходящие доктора возбужденно комментировали вчерашние события. Москва стала городом с комендантским часом и со всеми вытекающими для граждан последствиями. Лешу Зубкова продержали полдня в милиции, у Димы Мышкина омоновцы отобрали все деньги, а медбрату Мишане надавали дубинкой по горбу. Профессор Лазо, тот вообще не смог сегодня добраться до работы, так как Пресня до сих пор оцеплена. Елисей Борисович жил на Малой Грузинской в одном доме с покойным Высоцким и даже был его соседом снизу и, как говорят, писал на того телеги в милицию.
А вот и сутулый очкарик, доктор Баранников, тезка самого Довлатова. Он-то мне и нужен. Большой эрудит, между прочим. Однажды блок «Кэмела» мне презентовал, ему кто-то из больных при выписке вручил. Я, говорит, у тебя иногда сигаретку выцыганиваю, а ведь сам почти не курю. Особенно дома. Зато теперь буду с чистой совестью у тебя стрелять. Ну, что же, интересный подход.