– Привет, Сергей Донатович! – пожал я ему руку и отвел немного в сторону, чтобы нас не сбили с ног студенты. – Дело к тебе есть. Вот, посмотри.
Я вытащил из кармана салфетку, развернул и показал:
– Что скажешь? Откуда пуля? Вроде как от мелкашки?
Донатыч подхватил с салфетки пулю, подошел к окну и с минуту ее разглядывал.
– Значит, так. Пулька эта от патрона под названием «двадцать два эл-эр», боеприпас распространенный, у охотников популярный, да и у спортсменов. Их где только не используют, в том числе и для мелкашек, – возвращая пулю, сообщил Баранников. – Заряд в патроне маломощный, но убить при желании можно запросто. А вот бронежилет никогда не прострелит. Как я понял, это сегодняшнее ранение почки?
– Ну да, оттуда, – пряча салфетку с пулей в карман, кивнул я, – поэтому и интересно стало, как пуля от мелкашки в казачке нашем оказалась.
– Ты вот что, Леха, послушай моего совета, – придержав меня за рукав, сказал Донатыч, – особенно много об этом не думай, тут пусть у милиции голова болит. А пулю положи в сейф к Петровичу, чтобы не пропала.
Точно, пойду к Петровичу, у него в кабинете сейф стоит.
– Да, такие патроны, они еще к «марголину» подходят! – уже от дверей своей палаты громко сообщил Баранников. – Пистолет такой спортивный есть, хорошая вещь.
– Командир, что вы там вчера с Витькой на пару устроили? – нахмурившись, глядя на календарь «Плейбой» на стене, с невероятно красивой шатенкой на октябрьской странице, начал выговаривать мне Петрович. – Какие-то мужики с автоматами ночью по корпусу носились, больных всех распугали.
Петровичем называли заведующего мужским урологическим отделением Маленкова. Владимир Петрович считался мужиком жестким, но справедливым. А самое главное, он был виртуозным хирургом. В каждом втором учебном фильме по оперативной урологии именно руки Маленкова творили чудеса. Несведущие всеми правдами и неправдами стремились попасть к профессорам, а нужно было проситься к Петровичу.
– Владимир Петрович, да никто и не носился! – Я тоже принялся разглядывать шатенку во всех ее впечатляющих подробностях. – Просто омоновцы в туалет попросились, ну я им и разрешил сходить по очереди. Сами знаете, приличный унитаз у нас только на втором этаже, в женском. Наверно, кто-то из баб с недержанием на них в потемках напоролся, вот теперь и жалуются. Не на улицу же их было посылать. Мужики устали, весь день вчера палили в людей почем зря. Пожалел их, хоть они и…
– Хоть они и менты! – Петрович усмехнулся, впервые за весь разговор взглянул на меня, нашарил зажигалку и прикурил.
Я полез в карман и достал пулю, которую успел переложить в маленькую баночку с крышкой от детского питания. На подоконнике стояла, видимо для анализа мочи, а я ее под более почетные цели приспособил.
– Пуля, хочу ее в сейф спрятать, – для наглядности я потряс баночкой, как погремушкой, – а то мало ли. Вещественное доказательство.
Маленков принял у меня баночку, поглядел на пулю, но доставать не стал. Нагнулся, закряхтел, покрутив ключом, открыл сейф, в котором я успел разглядеть бутылку коньяку и почему-то сразу подумал, что в случае чего баночка может заменить рюмку.
– Откуда кровануло-то у вас? – строго спросил он, пока запирал замок. – Добавочную артерию проглядели, олухи?
– Похоже на то! – Признаваться было неохота, хотя в протоколе я это подробно описал. – Зато справились мгновенно, никакому академику Лампадкину такая прыть и не снилась.
– Вот что, командир, – окончательно помягчев, сказал Петрович, – мне тут уже все телефоны оборвали. Решили к этому раненому круглосуточную охрану приставить. Говорят, он опасный государственный преступник, говорят, у них мест в тюремных больничках после вчерашнего нет. Но пока они официальную бумагу не принесут, я их на порог даже не пушу. А почему его к нам-то привезли, ты у этих ментов спрашивал?
– Перед операцией минутка нашлась, спросил! – подтвердил я, рассматривая теперь большую афишу Вилли Токарева с его размашистым автографом. Вилли на афише явно и недвусмысленно косился на шатенку в календаре. Интересно, в жизни он такой же похотливый козел?
– Ну, так что они сказали? – нетерпеливо произнес Петрович. – Слушай, Моторов, какого хрена ты замолчал, заснул, что ли?
У меня так бывает, после суток мозги еле скрипят. Половину фразы вслух проговариваю, половину про себя. Надо дома выспаться хорошенько.
– Да там дело темное, Владимир Петрович, – вздрогнув, продолжил я свой рассказ. – Из этих омоновцев все клещами нужно вытаскивать. Но вроде, как я понял, в каком-то из холлов Белого дома к вечеру стали убитых на пол складывать. Света там не было, так они чуть ли не на ощупь туда стаскивали всех, кого на этажах нашли. А тут вдруг один признаки жизни стал подавать. Ему же еще и в голову выстрелили, да только мимо. Скорее всего, когда от контузии отходил – замычал, а так бы его в морг увезли.
– А к нам его кто решил отправить? – ища пепельницу глазами, спросил Петрович. – Ведь нет ни наряда «скорой», вообще ничего.
– А мне это самому интересно, – найдя пепельницу на подоконнике и поставив ее на стол перед Маленковым, сказал я. – Привез его не Московский, а Ленинградский ОМОН. Там на месте вроде кто-то его осмотрел, увидел ранение поясницы и адрес урологии Первой Градской написал. Они его в труповозку сунули и погнали. Вот такая история.
– Ладно, разберемся! – кивнул Петрович и стал накручивать диск телефона, давая понять, чтобы я выкатывался. – Ты пока домой не уходи, сам видишь, сегодня у нас дурдом полный. Я даже все плановые операции отменил.
Да я и сам понимаю, что сегодня задержаться придется. Пойду, пока все спокойно, дневники попишу.
Гицели
На улице стремительно темнело, ветки огромной липы за окном раскачивал ветер. Я сидел на пустой заправленной койке в реанимационной палате и смотрел на соседнюю, где лежал казачок, чью простреленную почку мы оттяпали двенадцать часов назад. Сейчас ему из трахеи трубу дернут, и я поеду домой. Хотя уже и спать не хочется. Для тех, кто работает сутками и ночами, понятное состояние. Когда все, происходящее вокруг тебя, кажется мультфильмом. Картинка немного дергается, голоса людей, и свой в особенности, воспринимаются с секундной задержкой и с небольшим эхом, как будто кто-то включил ревербератор.
Я еще раз взглянул на свежие анализы. Пока все спокойно, гемоглобин немного низковат, но это и понятно. Давление держит, пульс наполнения хорошего, моча есть, левое ухо заклеено, физиономия уже не серая, а розовая, хоть и перекошенная. Короче, чтобы там ни говорили, а медицина иногда помогает.
Последние два часа его ничем не загружают, он уже проснулся, аппарату сопротивляться начал, кляп языком выталкивать. То есть полностью созрел для отключения от аппарата и самостоятельного дыхания.
Ну, значит, пора. Отсос включим, завязочки распустим, трубку выдернем, поднимем у койки головной конец, заставим откашляться. Теперь пусть лежит, кашляет, дышит. Через часок и попить можно дать. А мне, для того чтобы спокойно домой отправиться, одну мелочь выяснить надо.
– Как чувствуешь себя? – помня, что ему выстрелили в ухо, проорал я как можно громче. – Воздуха хватает?
– Ништяк все, доктор, – просипел он и поморщился. – Воздуха хватает, пивка бы сейчас холодного и девок красивых вокруг.
Острит – значит, мозги на месте. Ведь после такой кровопотери все случается. Бывает, что идиотами на всю жизнь остаются.
– Ну а зовут-то тебя как, любитель пива и девушек? – задал я вопрос, после которого собирался отправиться восвояси. Уж больно не терпелось вместо слова «неизвестный» вписать настоящие данные. – Имя и фамилию назови!
Но казачок или не расслышал, или еще чего, а только вместо того, чтобы назвать себя, подмигнул здоровым правым глазом:
– Слышь, доктор, а как бы поссать мне?
– Ты, главное, не тужься, у тебя катетер стоит, трубочка такая, все и так вытекает. Мы тебе одну почку убрали, тебе спину кто-то прострелил, зато вторая цела. Береги ее теперь.
– Ничего себе, понасовали вы трубок, – криво улыбнулся он, – во все дыхательные и пихательные!
– Ладно, лучше вот что скажи. – Я подождал, пока ему дали сполоснуть рот. Пора было заканчивать и бежать к метро. – Как тебя мама с папой назвали?
– Да нет у меня ни мамы, ни папы, доктор, – вдруг очень серьезно и грустно произнес казачок, – да и не было никогда. Я ж детдомовский.
Где-то сзади, в коридоре, послышались тяжелые шаги. Казачок посмотрел куда-то за мое плечо, и сразу выражение его лица изменилось. Не было уже ни тоски, ни грусти, а одно хищное озорство и нахальство.
– Пиши, доктор. Звать меня Иванов Иван Иванович, из города Иванова. А больше ничего не помню, видишь – болею.
Я оглянулся. За моей спиной стоял здоровенный рябой омоновец и, ухмыляясь, протягивал какую-то бумагу.
Я стоял в подвале на подгнившем деревянном настиле и, балансируя на одной ноге, чтобы не наступить в лужу, переодевался. Скоро морозы ударят, нужно бы какую-нибудь куртку купить, а то в джинсовке, когда снег пойдет, ходить как-то не очень. Моя «аляска», столь модная десять лет назад, уже в каком-то непотребном виде. Кой-какие деньги есть, нужно бы еще подкопить и махнуть на Тушинский рынок. Может, кто еще из частных клиентов объявится?
Я услышал голоса в тот момент, когда пытался влезть во вторую штанину джинсов. Подвал здесь был причудливо устроен с точки зрения акустики. Если кто-то разговаривал на нижней лестничной площадке, казалось, человек стоит не в двадцати метрах отсюда, за углом, а прямо у моего шкафчика.
– Слышь, Сань, чёт я не пойму, какого рожна с ним возятся. Лекарства на него переводят, кашкой кормят. Когда сюда ночью ехали, так и подмывало башку ему на хер свернуть, еле сдержался. Я б его голыми руками кончил. Пулю еще на такого тратить.
– Да он что-то такое знает, раз генералы засуетились. Ты же видел, как там с остальными. Все четко и без соплей. И правильно. С оружием против власти пошел – значит, сам себя приговорил.