А утром вдруг как-то стало невероятно жалко все это бросить. Нет, не загаженный темный подъезд с соседями-алкашами, не унылые грязные дворы с протухшими мусорными баками, не разбитые, холодные автобусы, которые брались штурмом, а как-то все сразу, абстрактно.
– Да ладно, бог с ней, с Австралией! – объявил я Лене на третий день после заполнения анкет. – Давай еще подождем. Наверняка хуже, чем сейчас, уже не будет.
Оказалось, что будет. Причем намного. Деньги таяли, шмотки поизносились, лампочки перестали гореть даже в лифтах, подростки в подвалах уже не нюхали, а ширялись, бандиты стреляли на улице средь бела дня.
В холодильнике с сегодняшнего утра лишь полбанки горчицы и початый пакет молока. Хоть бы хлеба купить. Да хоть бы что-нибудь купить! А то уже мутит от голода.
Шел я весь в этих своих тяжелых думах и буквально налетел на Альберта.
– Ого, докторишка! – радостно приветствовал меня Альберт, разодетый в какой-то невероятный красный пуховик. – Ты откуда такой серьезный?
– Да вот, из института возвращаюсь, – вяло стал отвечать я. – Зачет по психиатрии сдавал.
– Всё зачеты сдаешь! – засмеялся Альберт, надевая красивые кожаные перчатки. – Ты, Леха, скоро сам от этой учебы психом станешь! Сколько там уже учишься? Пятый год? А всего сколько? Шесть? А стипендия сейчас какая? Какая??? В час? В месяц? Ну, ты даешь! Да еще небось каждый день покойников резать! Не, я бы так и дня не выдержал!
Я остановился и прикурил. Некурящий Альберт немного притормозил и поинтересовался:
– А чего смурной такой? Проблемы? Если с зачетом там или еще чего, хочешь, подъедем с пацанами, разберемся.
Я сразу представил, как в наш деканат приезжает Альберт с пацанами на разборки и завтрашние заголовки газет.
– Спасибо, я уж как-нибудь сам, с зачетом. А смурной – просто думаю, где бы пожрать достать.
– Как где? – удивился Альберт, пожав плечами. – Маленький, что ль? В магазин зайти не пробовал?
Тут уже настал мой черед удивляться:
– Тебе, Альберт, тогда в парке точно последние мозги отбили. Ты сам-то в магазины заходил? Прилавки видел?
Альберт снисходительно ухмыльнулся и начал мне втолковывать, как неразумному:
– Слушай, докторишка, заруби себе на носу, что у прилавка одни лохи толкаются. Я как с зоны откинулся, теперь всегда в подсобке отовариваюсь. Захожу, прошу, чтобы мяса хорошего нарубили, собрали там всего, колбаски сухой, рыбки соленой…
– Какой колбаски? – возмутился я и швырнул окурок на землю. Курить не было сил. – Какой еще рыбки? Да ты знаешь, что уже месяц хлеба купить и то проблема?
– Да нормальная колбаса, сервелат. В тот четверг на Автозаводской с пацанами отоварились. Окорок еще там взял, консервов всяких, вырезку говяжью. Я ж тебе толкую, нынче весь товар в подсобке, для своих. А в самом магазине только старичье пасется и лохи голимые. Леха, кончай позориться, не стой больше в очередях, заходи в любую подсобку, найди там людей, скажи, пусть тебе жрачки соберут. Мы с пацанами всегда так делаем.
Я остановился, чувствуя, что еще немного, и моя язва закровит.
– Альберт, может, тебе и твоим пацанам действительно не отказывают, но я так не смогу. У меня не получится. Как сказать, кому сказать?
– Ну, ты и правда лох по жизни, – добродушно объявил Альберт и хлопнул меня по спине, отчего я еле устоял на ногах. – Всему тебя учить надо.
За разговором мы поравнялись с нашей районной стекляшкой, от ее витрин в ноябрьских сумерках исходило тревожное бледно-голубое свечение.
– Пойдем, так уж и быть, покажу! – сказал Альберт и потянул дверь магазина на себя. – Бабки-то есть? А то одолжу, не стесняйся.
Торговый зал оказался неожиданно многолюдным, гул сотен голосов поднимался к потолку, как на хоккейном матче, головы и плечи закручивались в каком-то странном водовороте и, достигнув прилавка, разбивались об него, словно о волнорез.
– Рагу дают!!! – истерично закричала рядом с нами какая-то старушка в шляпке, обращаясь непонятно к кому. – Можно из костей бульон сварить! Слышите, бульон!
Рагу при ближайшем рассмотрении оказалось какими-то ярко-желтыми ломаными костями с кусочками серых сухожилий. Было похоже, что вскрыли скотомогильник с бруцеллезом. Пара злых и явно уставших продавцов, работая совками, словно экскаваторами, загребали в большие прозрачные пакеты эти кости, завязывали их и кидали в толпу. Люди лезли друг на друга, подпрыгивали, как баскетболисты, ловили мешки, кричали, матерились, охали, дрались. Счастливчики с ошалевшим видом продирались к кассе.
Какие-то две женщины, по виду учительницы, схватили один пакет и потянули его, каждая на себя. Намертво вцепившись, ни та ни другая не уступала, глядя на противницу с дикой, первобытной ненавистью. Тут мешок, не выдержав, порвался, и кости посыпались на пол в склизкую жижу. Женщины, будто очнувшись, отпрянули друг от друга и вдруг обе расплакались.
Альберт легонько подтолкнул меня, и мы, обходя по краю толпу, начали пробираться в сторону подсобки. Подойдя к двери, Альберт выдвинулся вперед, а я робко спрятался за его широкой спиной.
В подсобке, на здоровой, изрубленной мясной колоде три амбала играли в карты. Мясник и два грузчика. Мясник в грязном-прегрязном белом халате сидел на стуле, а грузчики в халатах синих, но тоже не первой свежести, на шатких пустых ящиках. Они повернулись на звук открываемой двери с традиционным для работников мясной торговли выражением презрения, свирепости и жлобства. Но при виде Альберта их лица мигом преобразились, и теперь на них читались скорбь, смирение и кротость. Хорошая тренировка для мимической мускулатуры. Их руки с картами застыли в воздухе.
– Слышь, мяса нам наруби! – глядя куда-то в сторону, произнес Альберт и зевнул. – Но чтоб вырезка была! И собери еще колбаски всякой, ветчинки.
Мясник отбросил карты, вскочил со стула, прижал руку к груди и, преданно глядя Альберту в глаза, испуганно проговорил:
– Ребят, бля буду, с прошлой недели мяса не получали! Говорят, завтра должны тушу подвезти! Да только смена будет не моя, Володькина. Но он нарубит, сколько скажете, мы ж понимаем.
Грузчики согласно и угодливо закивали, подтверждая слова мясника и выказывая нам уважение. Альберт поморщился:
– Хорош по ушам-то ездить! Ну а колбаса, рыбка, консервы? Что у вас есть-то? Давай, все тащи.
Мясник тяжело и прерывисто вздохнул, развел руки в стороны, демонстрируя белый кафель стен.
– Так сами ж видите, нет ничего, даже к ноябрьским и то колбасы не завезли! Чуть ли не топором пришлось от ветеранов отмахиваться! Ребят, ни масла, ни консервов, ни крупы! Вы завтра заходите, может, Володька что получит.
– Я чёт не понял, – медленно произнес Альберт и нахмурился, – ты хочешь сказать, мы зря сюда пришли?
Мясник сглотнул и сжался. Альберт кивнул, не торопясь, принялся расстегивать куртку. Пока он тянул за молнию, эти трое не сводили глаз с его руки. Затем он полез во внутренний карман. Грузчики сразу побледнели, а мясник зажмурился.
Альберт вытащил пачку жевательной резинки, развернул пластинку и, отправив ее в рот, щелчком отбросил фантик в угол.
– Ф-ф-ф-ф-у-у-у!!! – облегченно выдохнул мясник и, обессилев, рухнул на стул. Он чуть подумал и неуверенно произнес: – Рагу есть, но, наверно, вы его не будете брать.
– Слышь, – уперся в него тяжелым взглядом Альберт, – за такое рагу и ответить можно. У нас на зоне чушканы и то лучше жрали.
Мясник снова разволновался и опять подскочил, словно кузнечик. Было видно, что он лихорадочно соображает. Вдруг лицо его озарилось, он хлопнул себя по лбу, казалось, что сейчас произнесет бессмертное: «Эврика!»
Но вместо этого он вскрикнул:
– Яйца! Ребята, яйца! Коробка яиц есть, хотели для себя оставить, да уж ладно! Чего там! Будете яйца брать?
И он шустро выволок из-за холодильника огромную серую картонную коробку размером с бабушкин комод и подтащил ее поближе.
Альберт пожал плечами, повернулся, испытующе посмотрел в мою сторону. Я, стараясь не показывать сильнейшего волнения, максимально равнодушно кивнул.
Альберт принял у меня деньги, передал их мяснику, тот засунул их в карман, не считая, и мигнул грузчикам, которые тут же подхватили коробку и потащили ее на выход. Мы опять протиснулись сквозь толпу, где продолжалось сражение за желтые кости, и вышли на улицу. Альберт застегнул куртку и оглянулся на грузчиков:
– Свободны!
Кое-как перевязав коробку поясом от моего пальто, нам удалось дотащить ее до квартиры, ни одного яйца при этом не разбив.
И мы стали есть эти яйца. Ели их долго. Сначала с диким аппетитом, потом с умеренным, потом без оного, потом автоматически, потом от отчаяния.
Вкрутую, всмятку, в мешочек, с перцем, солью, с майонезом, если он был, в виде яичницы обычной, в виде яичницы-глазуньи, как омлет, как гоголь-моголь и еще даже не помню как.
На завтрак, обед и ужин. На первое, второе и на десерт. Мы стали ненавидеть яйца уже через неделю, но они и не думали кончаться. Мы пытались их поменять на другие продукты, но как-то безуспешно. Яйца преследовали нас как кошмар. Они стали являться во снах. Разговаривать человеческими голосами. Армия нерожденных цыплят пищала с гневом и осуждением. А утром, стоило только открыть холодильник, как миру являлись белые, стройные, чуть подрагивающие шеренги яиц, своим построением напоминающие боевые порядки генуэзской пехоты.
Мне казалось, это не кончится никогда. Но настал тот день, когда последнее яйцо было съедено. Оставались считанные дни до Нового года. Я оделся, сунул в карман деньги, оставшиеся со стипендии, взял за компанию Рому и отправился в магазин.
По всей длине огромного универсама тянулась очередь. Она пересекала магазин по диагонали и заканчивалась у дверей подсобки. Внутри не было ни единого продавца, так как не наблюдалось и продуктов. За двумя работающими кассами сидели скучающие кассиры и, подперев голову руками, мрачно смотрели на народ.
Уже не было смысла выкладывать товар на прилавки, уже никто не занимался такой ерундой, как нарезка на маленькие порции, все продавалось огромными кусками, потому что любую еду расхватывали не глядя, даже не за минуты, а за секунды. Точно так же рыбы пираньи обгладывают свои жертвы в документальных фильмах про Амазонку. Раз – и чистенький скелет. Вот и здесь, не успевали вывезти здоровенную тележку, как ее моментально облепляли голодные люди, через мгновение клубок тел распадался, народ, прижимая добычу к груди, бежал к кассе, а у дверей подсобки оставалась брошенная пустая тележка.