Все за столом слушали молча витиеватый рассказ. Даже старики не переспрашивали. По лицу видно — не время.
А Василий Макарович только кружку понюхал, сам поморщился и продолжил:
— Но вот прошла гражданская, утихли бои и сражения, примирился Дон. Ждал земли батя обещанной, пятого брата моего завёл на обещаниях тех. Он же на головном уборе революционный военный знак носил — красную звезду, с изображением на ней молота и плуга. Да как с РККА в крестьяне подался, получил лишь возможность за трудодни батрачить в колхозе. А сын его от бешенства слёг. Не до медицины стране погоревшей было: ни врачей по станицам, ни сывороток. Откуда вести? Железнодорожные станции простаивают, железнодорожные пути подорваны, сортиры по стране и те — пропали. В общем, плюнул на всё батя, бросил станицу и в Сибирь подался, бабу какую-то очередную у казачков-недобитков прихватив. За тех крепко взялись. Решил, что с ним ей лучше будет. Вот так вдвоём пешком, да без документов тысячи вёрст и отмотали. Много по пути пережили. И бандитов с большой дороги, и чиновничьей произвол, и продразвёрстки видели и НЭПа хлебнули. Баба, не будь дурой, ещё на первой переправе померла. А батя всё шёл и шёл, упрямый был. А в пути сорок сороков профессий через его руки прошли. Всем занимался от рыбалки и охоты до крестьянства и ремесленничества. Всё умел делать сам, и по кузне первый, и по дереву не последний, только дайте землю, уж он зажил бы. Дайте мужику возможность обосноваться и корни пустить. Что, вроде бы проще в те годы было? И вроде земли той вокруг что брошенной, что пожжённой, что захваченной и обратно отвоёванной — хоть жопой жуй, а уже нет «кулаков». Бьют крепкого хозяйственника по стране красной, изводят мужика. И вроде нет уже белых, все вокруг красные только, с красными лицами после общественной бани, а сволочи вокруг ещё не отмытой хватает. Доносят друг на друга и местные на прибившихся косятся. Так и не мог батя нигде прижиться толком. И всё дальше на восток двигался, то к переселенцам прибиваясь, то на железной дороге работая, шпалы укладывая. Один раз даже паровоз ему доверили, машинистом смог. А другой раз на север оленей пасти отправился, чтобы свежим воздухом подышать, когда кашлять сильно от дыма паровозного начал. А как вернулся с севера, Новосибирск батя строил. Целыми микрорайонами херачили, от бараков избавляя побережье Оби. А батя везде первый на стройке. То молотком херачит, то пилит, то бетон мешает и мешки таскает как за пятерых. Отметили его, конечно, орденом Трудового Красного Знамени наградили. Вроде образование получай, да опыт молодёжи передавай. А ему всё неймётся. То мостостроителем по области побывал, то литейщиком на заводе, то геодезистом по лесам шляется. И всё без профильного образования. Ему же говорят — ну нельзя так! Бумажку покажь, что умеешь. А он только смеётся в голосину и в лес всех посылает. Так как из народа он, не придраться. На курсы его только запишут. Он придёт, посидит немного, книг наберёт, прочитает все до корки, первым всё сдаст и больше не появляется. Знает каждый, что всё, «на практику» отправился Макар Берёзович. «Применять на деле», — тут дед улыбнулся вставной челюстью, так и не дождавшись третьего ряда зубов и добавил. — А однажды так далеко в лес забрался по нуждам леспромхоза, что вокруг — никого. Только ручьи чистые, река быстрая. И серебро повсюду. Хоть ковшиком со дна черпай. Тогда батя зимовье поставил, пасеку завёл и лесником устроился. Попутно в Новосибирске шестого брата моего завёл от какой-то интеллигентки, которая три языка знала. И ни одного матерного. Родители её на батю как на говно смотрели, но зарабатывал он поболее их. Терпели до поры, до времени. Да только однажды вернувшись после очередной зимы на квартиру коммунальную, не обнаружил батя ни сына, ни жены номинальной. Только письмо. Так мол и так, отбыли в Санкт-Петербург, Аврору посмотреть. А ты и дальше там с лешим живи, а нам надо к цивилизации приобщаться. А они, эти интеллигенты сраные, Ленинград по-прежнему Санкт-Петербургом называли. Словно при царе ещё живут, а не в стране советской. Но батя на них не стучал, прикрывал от доносов соседей даже. Свой же, из народа. То с цыганами вечером подерётся, то с татарами всю ночь бухает, а утром и сапоги ему вернут чищенными и чак-чак на столе. Завтракай, Макар Берёзович. Кушай на здоровье.
Дед вздохнул, нос рукавов потёр и сказал снова:
— Соседи то — золото, но письмо то было получено весной сорок первого года… Кто ж знал, что немец уже на границе силы копит. Из Кремля на фрица посматривали, да надеялись, что Польшей Гитлер подавится. В общем, плюнул на сбежавшую мадаму батя и снова серебро мыть подался, где и встретил недоумевающих охотников у своего омшаника. Те зверя били вне закона всякого. Браконьеры, одним словом. Там выбор невелик. Либо двадцать лет лагерей, либо высшая мера наказания. Да только посмотрели мужики друг на друга и ружья опустили. Я не знаю, что там между ними дальше произошло. Только одному батя руку сломал, а другого прикладом по голове огрел, чем причинил ущерб государству на один рубль и двадцать копеек. Поссорились в общем, затем у костра примирились. А как медовухи, припасённой с зимы в зимовье набрались, деревню-то нашу на всех и обосновали. Сначала Верхние Петюхи, где зимовье стояло и Петю нашли окочурившимся, что ночью решил первачом догнаться, потом Нижние Петюхи, где первое захоронение образовалось. Так и появилось село, потом деревней стало, но до посёлка городского типа так и не вытянуло. А батя там и свет вёл, и подстанции ставил, и вышку натягивал. И сам же трансформаторы чинил. Но это после было, а тогда, не изменяя старой привычки, батя снова жену где-то выкрал. Мать мою, значится. Вот в деревне меня уже и зачали. Ну или в селе. Один хрен храма до «девяностых» никто думать не ставил. Работали люди, некогда было крёстными ходами ходить. В баню ходили грехи смывать. Да под берёзовый веничек, — тут дед снова улыбнулся, как будто уже сидел в парной, но вовремя спохватился. — Так вот, на фронт батя не спешил. Трудился, в посёлке жизнь налаживал. На нём «бронь» висела. Ценный специалист, плюс возраст. Не до мобилизации уже. Да только пока в Новосибирск на смотр мать возил перед родами, телеграмму ему на квартире вручили. А там чёрным по белому: «немцы город в кольцо берут, спаси сына».
— Ёп вашу мать! — не выдержал Евгений Васильевич Сидоренко, который сначала одну слезу смахнул, потом другую, а тут уже сидел и переживал всем видом. Только молча, чтобы не прослушать. Но в моменте не выдержали нервы, подскочил и кулак показав небу ли, немцу ли, а то и самому Всевышнему, свой стакан самогона залпом опрокинул.
Тут все, конечно, поддержали. Тяжело слушать историю без участия. А как закусили, и дед своим стаканом пустым по столу треснул, так присел, утёр бороду и продолжил:
— Короче, батя ружьё взял, патронами обвесился и в военкомат. А дело к зиме. Немцы уже под Москвой. Ну всех сибиряков, кто был, сразу на передовую и отправили второпях. Чай не Наполеон пришёл, столицу никто отдавать не собирался. Оттуда даже сам товарищ Сталин эвакуироваться отказывался. Ну а батя что? Его без парашюта с самолёта в сугроб выбросили. Он полежал немного, в себя пришёл и давай немца бить, а периодически интересовался у комбрига «в какой стороне Ленинград?». Батю сначала от таких вопросов чуть перед заградотрядом не поставили с паникёрами рядом, но танки он гораздо лучше жёг, чем был сведущ в географии. На первый раз простили. Потом, правда, дальше за немцем пришлось идти, чтобы совсем не заплутать. Ещё и кормить начали. Ну батя и прошагал сначала до Курска, потом Донбасс освобождал…
Тут не выдержал Пёс. Подскочив от стола, капитан в кителе с медалями на нём, воскликнул:
— Так прадед тоже Донбасс от немцев защищал? То-то думаю, родным духом там пахнет. Как чуял. А немцы ныне обещают снова свой «зоопарк» перебрасывать.
— Ну да, Леопарды не этим летом, так осенью прибудут, — хмуро добавил Могила, выпил вторую без закуси и брата усадил обратно. Тому только и осталось, что сидя допить, раз старшего перебил.
— Донбасс отвоёвывал, фрица скидывая в Днепр, — кивнул дед и продолжил. — Затем Киев брал.
— О, так мы… — тут же снова повеселел Пёс.
— Тихо ты, пиздюк мелкий! — цыкнул на него Могила и кулак пудовый к носу подставил. А это кого хочешь отрезвит.
— А как Киев вычистили, по Львову прошёлся с веником, — кивнул дед. — Варшаву посетил без визы и на броне прокатился до Одера. Дальше, правда, не пошёл. Пока дробь из плеча доставали и три ребра зарастали после штыковой в окопе, письмо его догнало. Моя мать писала, что я не говорил совсем, но когда новая телеграмма пришла и её к ним в деревню переслали на дом, мать тут же так интенсивно ругаться начала, а я на радостях как давай за ней слово в слово повторять, что потом остановить не могли.
— А что в телеграмме было? — подняла голову мать Стасяна.
Дед сначала замолчал, потом перед собой смотрел секунд десять, затем с трудов ответил:
— Сына не уберегла. Голод. Прости. Прощай.
На несколько минут за столом повисла оглушающая тишина. На посетителей даже официанты коситься начали, но Боря лишь знак подавал, чтобы не мешали. Наконец, первый не выдержал Пёс. Поднявшись с заново наполненным стаканом самогона, он громыхнул:
— Нахуй всё! За нашу Победу!
Возражений не оказалось. Все выпили стоя. До дна.
А дед отставил стакан, осознав свою норму и тихо добавил:
— Вот так я один и остался… единственным. А батя как вернулся с фронта в орденах и медалях весь, сначала за уши оттаскал, что матерю всех на чём свет стоит. А затем их прямо с кителем на глазах моих в овраге и зарыл. И о Великой Отечественной больше не вспоминал. Ну а дальше как-то проще и понятнее было. Пахали, трудились, работали. Батя и землю по итогу получил вне колхоза и дом новый построил и на сталелитейном потом работал ещё не один год. А пасеку так и не думал бросать, да и на охоту с рыбалкой мы с ним ходили столько же, сколько я с вами. В общем… хороший был мужик. Дай бог каждому такого батю!