Подопечный кивнул и обнял старика. Затем выключил телевизор. Распахнул шторы, открыл окна. Свежий воздух ворвался в помещение. И уже не сквозняк, а Боря принялся кружить по комнатам. Сначала собирая в пакеты бутылки, затем очищая ковёр в ванной. Тут же принялся перемывать гору посуды и драить полы, макая тряпку в тазик.
— Они все ни хрена не значат без рабочего класса, — продолжал рассуждать старик, не обращая внимания на всю эту суету гостя.
Инсульт разбил его тело, едва двигалась левая рука, но не был задет речевой аппарат. А мышление если и пострадало, то незаметно. Степаныч рассказывал, как раньше на лекциях. С выражением и эффектными паузами.
— Но если раньше вся эта сволота хотя бы в общих рамках понимала, что поёт она, танцует и выкобенивается для народа, на радость трудящимся, то теперь это всё — элита.
Зачистив комнаты, закинув стирку в стиралку и вытащив ковёр сушиться на балкон, Боря нашёл в шкафах чистое бельё и принялся за преображение самого старика.
— Элита, блядь! Ты слышал? — бормотал Степаныч, пока Боря его раздевал и помогал забраться в ванную. — Миллионеры, которые стоят на плечах нищего, голодного народа. Нахлебники, которых мы заслужили. С ебалами толстыми и важными, как будто лекарство от рака изобрели. А они хоть одну школу… хоть одну больничку открыли? Институт там какой-нибудь, фонд помощи тому народу? Нихуя, Борь! Ни-ху-я. Даже те, что насмеяли на миллиарды у того же народа, думают, что с собой заберут всё нажитое. Им там нужнее. А мы и так скинемся. Как всегда.
Глобальный намылил старика что называется «от рогов до копыт», пытаясь вместе с той грязью смыть и скверное настроение.
Но даже с зажмуренными от шампуня глазами, сплёвывая пену, Степаныч продолжал вещать, как народный рупор:
— Они же только ноют, как им плохо живётся. И несут какую-нибудь хуйню. То земля у них плоская, то партия недодала, то мать не долюбила. Им что тогда жилось херово, притесняли. Цензура, ага. Пидорасы красные. Всё такое. Что сейчас живётся ужасно. Свободы вроде много, а что с ней делать, не знают. По-прежнему кругом одни пидорасы, ага. Только уже трёхцветные. Или трёхполосные. Главное, что не радужные. Радуга теперь под запретом. Нельзя радугу народ, Борь.
Глобальный вытер старика насухо большим полотенцем, вернул в зал и усадил на диван. А затем принёс ножницы из ванной и принялся состригать ногти. Те превратились скорее в когти. Большие, жёлтые, толстые, как будто из обсидиана. Не стригутся, не рубятся. А как надавишь как следует — стреляют как пули и летают по всей комнате.
— Они нуждаются вроде как, а у самих ебала тоньше не становятся. И любовницы во внучки и любовники во внуки годятся. Так может и права та цензура была, когда такого блядства не позволяла? А теперь попробуй к таким на людях подойти. Сказать, что не правы и яйца выеденного не стоят. Охрана скрутит. Потому что что?
— Что? — на автомате спросил Глобальный.
— А потому, Борь, что правда им твоя нахуй не нужна. Своей много. Особой. Элитной. С короной на голове и алмазами в зубах, они всё поют и танцуют, смешат и выёбываются, как могут. А у меня ощущение, что смеются только над нами.
Боря вздохнул и принялся стричь старика. Космы мягких как пух волос полетели по комнате. Спереди уже не растут, а позади опустились ниже плеч. Хоть косички плети. Усы и борода давно слились в одно целое. Невольный цирюльник половину баллончика пены для бритья извёл, пока брил и состригал лишнее.
— А что же мы, рабочий класс? — продолжал говорить заросший старик. — А ничего, Борь. Ни-че-го. Вся страна как на нас держалась, так и держится. Потому что если нас на костре хотя бы подпалить, то всё встанет в тот же день. Всё, Борь. Так почему у них всё, а у нас ничего?
Три одноразовых бритвы рядом полегло, прежде чем на Глобального снова посмотрел не какой-то старик, а Василий Степанович. В чистой одежде, с лицом человека, а не слюнявого животного.
Боря даже его перед зеркалом поставил и сорвал с того зеркала покрывало. Немного толстоватый, скорее даже одутловатый, подтягивающий левую руку, баюкая её в правой, он всё же был тем самым Степанычем, который учил уму-разуму по жизни.
Теперь этот мудрый старик замолчал, глядя на себя в отражение. А затем повернулся к нему и едва выдавил:
— Борь… спасибо.
Глобальный кивнул и пошёл на кухню готовить человеческую еду, а не закуску. Пока жарилась колбаса с яичницей, да луком, пока строгались салаты и открывались консервы, Степаныч рядом на кухне сидел. Только не говорил уже ни слова. Он смотрел на свои пальцы и словно пытался понять, что произошло за последнее время.
Когда Боря перед ним сковороду с горячей едой поставил, да крышку открыл, Степаныч желток поддел вилкой, понюхал. И принялся уплетать за обе щёки. Со здоровым аппетитом. Так, как будто неделями ничего не ел.
«А может и не ел, только пил», — подсказал внутренний голос.
Боря и сам угостился, но больше на преподавателя смотрел. Тот похорошел от процедур, посвежел. И рубашка модная. Уже не страшный старик за столом, костерящий всех и вся на свете. А мужчина в самом расцвете сил, как сказал бы Карлсон Малышу.
Пока Борис пытался понять, кто теперь из них Малыш, а кто мужик с пропеллером, Степаныч вилку отложил и выдохнув долго, произнёс:
— Жена…
Боря так и застыл с полным ртом. Только что на лице человека была жизнь, как вновь исчезла. Ветром краски сдуло. Он словно вспомнил всё, что произошло. И это его не радовало.
Украдкой дожевав, Боря оставил старика наедине с этим моментом и отправился пылесосить, затем бегал по этажам на улицу выносить мусор в тапочках хозяина. А когда вернулся, Степаныч по-прежнему сидел на кухне и смотрел на вилку с подцепленным огурчиком. Ту банку с соленьями Боря в шкафу нашёл и открыл.
— Жена, — повторил он тихо. — Борь, нет её теперь. А я есть… Зачем?
Боря давно переоделся из формы в домашнее. То возясь с пылесосом, то со шваброй, то с посудой, он раз за разом проходил мимо старика. Но тот сидел неподвижно, как статуя. И раз за разом повторял одно и то же слово — «жена».
На десятом повторе, Боря не выдержал и сказал:
— Слушай, Степаныч, ну ты же нам постоянно говорил, что не любишь жену. Насмехался над ней ещё всегда. Шутки шутил. Костерил её же. Помнишь?
Уже не Степаныч, а Василий Степанович резко треснул по столу кулаком. И громогласно заявил:
— Я не любил? Да я её больше жизни любил! Все же ради неё, всё в дом. Цветы ей всегда и любимые конфеты. С печеньем шоколадным. Всегда к ней домой спешил. Ты что такое говоришь, Борис? Я же свою Аллочку больше всех на свете любил. Она у меня всю жизнь одна-единственная была. Золото-человек.
Боря вытер нос рукавом, присел рядом. Чудно было наблюдать трансформацию сексиста и женоненавистника в романтика и однолюба. Послушав ещё несколько минут о романтических моментах в жизни Степаныча, Глобальный снова вставил слово:
— А шутил-то над ней постоянно зачем? Ну, гемера там, называл. Всё такое.
Степаныч зыркнул резко, с ненавистью во взгляде:
— Гемера, говоришь? — и тут же стал повышать голос, как на нерадивого ученика в аудитории. — А что вы, молодёжь, знаете о жизни то? А? Геме́ра с Древнегреческого — «день». Солнышком она моим была всю жизнь! Гемера, Глобальный, это в греческой мифологии богиня дневного света, олицетворявшая день. Дочь Ночи и Мрака! Ты знаешь, какие у неё сложные родители были? Сколько раз я её добивался, знаешь? Сколько укоров стерпел, пока с Аллочкой квартирку не выбили? Думаешь помогли её родители? Шиш с маслом! А люди высокого полёта были. За дипломата замуж хотели отдать. А она что? За сантехника выскочила! «Золоторя-говнаря»! Представь себе? И всё то говно мне на голову всю жизнь от тёщи капало. А Алла… она… добрая была. И когда отец её умер, всегда сторону матери принимал в спорах. И вот они меня тут надвое, — тут Степаныч от избытка чувство только отмахнулся. — Ой, да былое. Нет уже ни той, ни другой.
Боря повздыхал с сочувствием, стол разгрёб, посуду снова помыл, вытер, всё расставил и снова спросил:
— Почему же к себе никогда не звал? Мы так у тебя ни разу и не были.
— Нет уже ни той, ни другой, — повторил снова старик устало. — Как тёща ушла на тот свет, тут моя Аллочка и захворала. Бесплодие у неё было. Загрустила. Впала в депрессию. А я как будто не грустил? Я может тоже детей хотел. Наследников. Чтобы сварочным аппаратом «жопу» написали мне. Борь.
По щекам старика потекли слёзы. Тихие, безмолвные. Он долго молчал, а затем заговорил с трудом:
— А тут рак у неё нашли. Целый год, почитай, мучились на пару. Химиотерапия эта блядская. А не помогло ничего, Борь. Был человек и весь вышел… какие гости?
Боря ощутил, как краска заливает лицо. Стыдно стало. У каждого человека своя правда. Было бы желание, допытался бы. А так судить все мастаки.
— И вот уже полгода как бабылём хожу, — продолжил старик. — Вдовец. Думал упиться вусмерть. Так не же, откачали. Сердобольные соседи, как же.
Степаныч слёзы смахивал. Боря ощутил, что силы кончились. Сел рядом. Не у него одного судьба тяжёлая, выходит. Кому хочется под старость лет одному жить остаться?
И так захотелось радостью какой-нибудь со Степанычем поделиться, чтобы перебило всю грусть-тоску.
— А я машину купил! — воскликнул Глобальный, умолчав обо всех остальных трудностях.
Старика грузить — последнее дело.
— Машину? Это ты молодец, — улыбнулся старик. — Теперь сам меня в гараж в баню возить будешь,
Боря помрачнел.
— Что? — уловил этот момент перехода бывший преподаватель с той же лёгкостью, как ранее все тревоги гаражного юнца. — А ну, давай рассказывай.
Теперь уже Боря долго выдохнул… и неожиданно для себя выложил всё.
Накопилось.
Старик слушал внимательно. А когда Боря замолчал, ответил:
— Да уж, наломал ты дров. Молодость торопится всегда. Но то дело поправимое. Миллион собрать не долго, когда профессия в кармане. Сейчас тебя на участок определим, и будешь отстёгивать копеечку с зарплаты.