«Не слабо меня зацепило».
С левой рукой ещё сложнее. Привязана бинтом к кровати.
Шац проморгался. И понял. Что с левого края стояла капельница с парой висящих в держателях банок. Одна походила на бесцветный физраствор, другая была жёлтого цвета. Видимо, их меняли одну за другой, но не так часто, как могли бы. И капелька в дозаторах капала с частотой одна капля в три секунды.
Раз, два, три. Кап. Раз, два, три. Кап.
«Хреново», — подумал Шац, вдруг осознав, что бинты у него и на животе, а пару рёбер точно сломано. Иначе откуда такая резкая боль при подъёме?
Он попытался кого-то позвать на помощь, но вдруг понял, что не слышит и сам себя. Вибрация есть, а звука нет. От зова только закашлялся. Губы высохли, а в горле першило и без всяких специй.
«Нет, ну это вообще пиздец!» — додумал Лопырёв, сжимая пальцы в кулак только на левой руке.
Правая растопырена как «привет-перчатка».
Моргнул, размышляя. В реанимации доступ к пациенту должен быть с обеих сторон. Но это только при стандартной комплектации комнаты. Когда же палаты и боксы забиты, а хирургия работает круглые сутки, то и в самой реанимации не продохнуть. Ставят и с края.
Однако, что-то он всё же произнёс. Так как с левого края у кровати возникла медсестра в белом колпаке. Он нужен, чтобы копна рыжих как апельсин волос не мешала работе.
А вот ставшей привычной за последние годы маски на лице — нет. Как нет и перчаток. Последнее из-за дефицита, а не по недосмотру. Она, может, и рада бы менять после каждой манипуляции с пациентами перчатки, но в наличии нет. Только руки приходится мыть почаще. Благо, в кране снова течёт вода. И полотенца хоть и застираны, но санитарки меняют на новые.
Расплывчато глядя на медсестричку, которая смочила ему губы мокрым бинтиком, Шац понял, что находится госпитале. С больше долей вероятности — в Донецке. Волей-неволей, там любой госпиталь — военный.
Рыжая молодая апельсинка протёрла глаза новым бинтиком. И глядя в её грустные серые очи, которые удалось рассмотреть досконально, Шац мог бы сказать, что влюбился с первого взгляда. И любви стало только больше, когда следом за смоченным бинтиком она поднесла к губам пластиковую поилку с носиком. Из такой можно пить, не обливаясь, и лёжа.
«Удобно», — понял Шац.
Он хотел сказать ей много и сразу, но было безумно глупо говорить, не слыша себя. А она лишь устало палец к бледным губам прислонила. Он и прекратил попытки. Снова засмотрелся на своего рыжего ангела.
Губы без помады, нет намёка и на гигиеничку. Простые, белёсые, тонкие и с усталой улыбкой. Ничего не накачано, не обведено. Ей не нужно ничего подчёркивать и тем более — кому-то доказывать. Женственность женщине положена по умолчанию, если та женщина в бледно-зелёном больничном халате.
Шац вздохнул, остро надеясь на ответы. Но пока другие учили язык жестов, он учил как собирать снаряд под дрон, чтобы тот взрывался, едва коснувшись земли. Без задержки. Хотя язык жестов тоже пригодился, команды раздавать бойцам, когда в зоне видимости.
А что ещё? А то, что пока другие прокачивали навыки в языках, чтобы каждый противник мог слышать предложение «сдаться», он изучал тактику ведения огневого боя, чтобы самому не лезть на рожон, но повысив шансы на выживание всей бригаде, не только достигнуть достигнутой цели, но и отправить наёмника на тот свет при случае. А там уже ему на его родном языке расскажут, что да как.
Наёмников в плен можно не брать. Это не значит, что их будут расстреливать в спины, но и жертвовать жизнями ради них никто не собирается. Если вышел в поле с оружием — держись, сам за себя. Ты уже на прицеле. И прав никаких нет.
Наёмники вне закона и любых договорённостей. С другой стороны, их охотнее меняют на своих пленных.
«А свои нужны стране больше, чем чужие наймиты», — прикинул Шац и поморщился: «Но что же случилось под многострадальной Клещеевкой?»
Он знал, что от деревни почти ничего не осталось. Руины кругом. Укрыться можно лишь по подвалам. Но и те засыпает обломками. Солдат мониторят, забрасывают артиллерийскими снарядами, по ним скидывают гранаты, тревожат выстрелами «малой авиации». Там тот период в истории, когда всё может убить на раз-два… Таков удел штурмовика.
Пока приходил в себя, медсестра снова появилась в поле зрения. На этот раз с тетрадкой на 12 листиков толщиной и ручкой. Написала довольно большими буквами, чередуя строчку за строчкой.
Ты в госпитале, в реанимации. У тебя контузия и множественные осколочные ранения. К счастью, внутренние органы целы. А осколки из тебя постепенно достают. Рёбра сломаны, живот задело, правую руку посекло. Но не переживай, эти раны затянутся. Слух вернётся. Я за тобой присмотрю. Отдыхай. Меня Лера зовут. Когда будет плохо — зови. А пока я сама немного о тебе позабочусь.
Он моргнул, бесконечно благодарный этой рыжей нимфе. Он почему-то точно знал, что это её естественный цвет волос. А ещё она писала без ошибок и совсем не почерком врачей, а внятно, разборчиво.
«Волонтёр, что ли?» — ещё подумал раненный.
Всё, что он пытался сделать ближайшие два дня, это услышать её голос. Но чуда не случилось. На третий день его перевели с реанимации в отделение. Сначала лежал в коридоре, но на первом же обходе доктор присмотрелся к татуировке вагнеров на запястье. И подозрительно быстро освободилось место в палате.
Едва Шац попал в палату, как пожалел, что не остался в прохладном коридоре. В палате было жарко. Душно. И поскольку его обоняние никуда не делось, обилие запахов и жара по полной раскочегаренных батарей, толком не давали спать.
При этом форточки были заколочены как гвоздями, намертво. Стёкла усилены листами железа, картона или фанеры.
«Что было, то и шло в ход», — понял раненный и даже не думал жаловался.
Для защиты от разлетающихся осколков в случае попадания снаряда поблизости чего только не придумаешь. И лучше тёмная палата, чем перебитая стеклом артерия у тех, кто выздоравливает рядом с окнами.
«Господи, когда мы уже отодвинем линию подальше от города?» — терзался одним и тем же вопросом Матвей Лопырёв: «Донец — самый многострадальный город за всю историю артобстрелов. Девять лет под богом каждый ходит».
Прилёты терзали «город роз» днём и ночью. Уже самостоятельно поднимаясь на пятый день, Шац подходил к окну и заглядывал в щёлочки. Характерный дымок поднимался в самых разных местах. Били по площадям, били по районам. Но город жил и люди никуда не делись. Разве что роз не садили. Не время ещё.
Едва он знаками пытался узнать в чём дело и почему так сильно топят, как ему написали — что это ещё ничего. Зимой в палатах был лютый холод, когда теплотрассу перерезало и прилетало в кочегарки. те работали по большей части на угле, иногда на газе, а в принципе на всём, что горело.
Городу неподалёку от фронта было нелегко, но свет, отопление и вода присутствовали. А его раны худо-бедно перебинтовывали. И автомобили с гуманитарной помощью мелькали у входа в здание или с подъезжая с чёрного входа не так часто, как хотелось бы, но всё же помощь шла. По капле с каждого региона, что по итогу питало ручеёк жизни. А со временем это станет такой рекой, что промоет с первым половодьем всю округу от окурков псов войны и накипи прифронтового быта.
Едва прорезались первые звуки, как Шац потерял сон. На фронте, на самом передке, он мог урывками дремать в окопе под стрёкот автомата или кемарить в блиндаже часок-другой хоть под обстрелом. Но режим сбился и теперь он просто не помнил, как человек может спать по семь-восемь часов в день и ещё пару часов на сонном часе.
Вместо сна он слушал стоны в палате. Или крики по отделению, когда привозили раненых. Это по большей части были гражданские: женщины, дети, старики, оказавшиеся не в то время и не в том месте. Пулевые ранения были редкостью. Чаше прилетало осколками, срабатывали и растяжки-«сюрпризы». А иной раз горожане наступали на мину, не разглядев обильно разбрасываемые по городу «лепестки». Тот тип оружия, что по идее запрещён конвенцией ООН. Но по ту сторону баррикад и укреплений считали, что на войне все средства хороши. И побеждать надо любой ценой. Но то понимание тактиков и стратегов было на передовой линии. А здесь, в тылу, на второй-третьей линии Шац не мог взять в толк, почему должны страдать дети. И что это за существа минируют детские игрушки? Как следствие всё шире «аллея ангелов» в городе и всё больше проклятий.
Когда привозили военнослужащих, это можно понять лишь в приёмном отделении. С них сдирали полевую одежду, переодевали в пижамы или «домашнее» из того, что подобрали в гуманитарке. А в отделении уже не понять кто перед тобой, солдат или электрик, дворник или доброволец, наёмник или журналист-частник, которых тоже тянуло на передок как пчёл нектар.
«Информация, разведданные и контент. Три составляющие, которые нужны всем», — раздумывал Шац.
В первые дни, когда с ним пытались познакомиться в палате, он ничего не слышал. А когда начал слышать, желание разговаривать пропало. Зато появилось желание бегать на первый этаж к реанимации, чтобы хоть изредка перехватывать рыжую апельсинку в коридоре.
Там, на первом этаже, он узнал, что Лера отнюдь не медсестра, а полноценный доктор из тех добровольцев, которые бросают работу, берут отпуска и переселяются из своей уютной Москвы, чтобы буквально окунуться в хаос на новых территориях.
Им не нужна была зарплата и сытая жизнь, но хватало возможности помочь людям, чтобы чувствовать себя живыми.
Донбасс и Новороссия таких искренне любили, но часто пациентами больниц оказывались и сами энтузиасты, и врачи, и все те, кто искренне желал помочь людям.
Доктор Лера приезжала налётами, с гуманитарной помощью. И оставаясь то на неделю, то на месяц-другой, помогая по специальности. Она выхаживала людей и буквально вытаскивала с того света многих.
На что у неё точно не было времени, это на его «глупости». Но попытки заговорить он не прекращал.