Несмотря на мои возражения, статс-секретарь фон Гинтце считал преобразование всего нашего правительственного режима необходимым. Он не думал, что это преобразование вызовет большие затруднения; я же не мог углубиться в этот вопрос, так как был недостаточно в курсе берлинских событий.
Далее, статс-секретарь заявил, что они не обращались к посредничеству королевы Нидерландской, и что к дальнейшим шагам к миру еще не приступили. Таким образом, ничего положительного сделано не было.
Тогда генерал-фельдмаршал и я изложили обстановку и наши взгляды на условия перемирия. Статс-секретарь фон Гинтце также полагал, что самое правильное обратиться с ходатайством о перемирии и мире к президенту Вильсону. Швейцарский посланник в Вашингтоне вновь говорил германскому правительству о высоких идеалах Вильсона. Само собой разумеется, что такой окольный путь в Лондон и Париж, как через Вашингтон, должен был оттянуть перемирие, и что, избирая такой путь, нечего было и думать заключить перемирие через один или два дня; привести к нему он мог лишь через продолжительное время. Это также не противоречило мнению, которое генерал-фельдмаршал и я составили себе о положении. Ввиду этого мы согласились на предложение статс-секретаря фон Гинтце, хотя и возбудили, в целях скорейшего осведомления, вопрос о том, чтобы отправить теперь же ноту как Вильсону, так и в Англию и Францию.
После совещания мы немедленно поехали к его величеству, который прибыл из Касселя в Спа. Статс-секретарь фон Гинтце сначала повторил свой доклад о внутриполитических условиях, добавив к нему теперь соображения об обращении к президенту Вильсону по вопросу о заключении мира и перемирия. Затем генерал-фельдмаршал изложил обзор военного положения, который я лишь вкратце подтвердил. Император был необыкновенно спокоен. Он выразил свое согласие на обращение к Вильсону. Днем имперскому канцлеру, прибывшему в это время, был передан составленный статс-секретарем фон Гинтце высочайший манифест о введении в Германии парламентской системы. Верховное командование познакомилось с ним лишь после его оглашения. Имперский канцлер граф Гертлинг не считал себя в силах провести его в жизнь и вышел в отставку. В Берлине начались поиски нового парламентского имперского канцлера. Это являлось своеобразным приемом, при котором монарх лишался всякой инициативы.
На мой вопрос статс-секретарю фон Гинтце, когда новое правительство будет образовано и войдет в свои полномочия и к каковому времени нота может быть согласована с союзниками и отправлена, он указал мне на вторник 1 октября.
Первоначально я рассчитывал на эту дату.
По желанию статс-секретаря графа фон Редерна, который также прибыл в Спа и должен был, как и вице-канцлер, вести переговоры с представителем парламента, еще 29 сентября вечером верховное командование командировало в Берлин майора барона фон дер Бушэ. Он должен был там, в случае если имперскому правительству это покажется необходимым, дать рейхстагу отчет о военном положении.
По моей просьбе генерал-фельдмаршал решил 30 сентября вечером отправиться вместе с его величеством в Берлин, чтобы лично представлять верховное командование в Берлине. Вследствие условий на фронте, к сожалению, я не мог отлучиться из Спа.
Еще 1 октября вечером майор барон фон дер Бушэ имел в присутствии вице-канцлера фон Пайера краткий разговор с прибывшим тем временем в Берлин принцем Максом Баденским, которому он сделал те же заявления, которые на следующее утро он должен был огласить лидерам партий рейхстага. Те же мысли он развил вице-канцлеру фон Пайеру в разговоре, происходившем с глазу на глаз.
Верховное командование отклонило предложение графа фон Редерна, чтобы майор барон фон дер Бушэ высказался в палате господ. Мне казалось, что здесь имелось намерение воздействовать на внутреннюю политику Пруссии. Предполагалось непосредственным нажимом на палату господ заставить ее отказаться от занимаемой ею позиции в вопросе о конституции Пруссии.
2 октября в 9 часов утра вице-канцлер фон Пайер представил майора барона фон дер Бушэ партийным лидерам рейхстага. Вице-канцлер фон Пайер остался присутствовать. Майор барон фон дер Бушэ знал мои взгляды и мои намерения и перед докладом даже их записал. Его доклад был чрезвычайно дельным. Он изложил военную обстановку на Балканах, создавшуюся вследствие отпадения Болгарии, и даже, может быть, осветил ее слишком оптимистически, а также представил верную картину положения Западного фронта, причем похвально отозвался о наших войсках. Как указывал наш долг, особенно подчеркнуто было чрезвычайно серьезное положение вопроса об укомплектовании и указано, что мы больше не в состоянии пополнять потери. Численность батальонов уменьшилась до 540 человек, и этот состав батальонов удалось сохранить лишь ценою расформирования 22 дивизий, т. е. 66 пехотных полков. Действия танков также были очерчены.
Майор барон фон дер Бушэ закончил следующим образом:
«Некоторое время мы еще можем продолжать войну, наносить противнику тяжелые потери и опустошать оставляемую нами территорию, но выиграть этим мы уже ничего не можем.
Это сознание и ход событий привели генерал-фельдмаршала и генерала Людендорфа к решению предложить его величеству прекратить войну, чтобы избежать дальнейших жертв со стороны германского народа и его союзников.
Великое германское наступление 15 июля было немедленно приостановлено, как только выяснилось, что продолжение его находится в несоответствии с приносимыми жертвами, точно так же и теперь, когда выяснилось, что продолжение войны является безнадежным, надлежит решиться ее прекратить. Для этого время еще не упущено. Германская армия еще достаточно сильна, чтобы удерживать противника в течение месяца, чтобы достигать местных успехов и требовать от Антанты новых жертв. Но каждый день приближает противника к его цели и уменьшает его склонность заключить приемлемый для нас мир.
Ввиду этого нельзя терять времени. Каждые 24 часа могут усугубить положение и шире открывают противнику глаза на нашу настоящую слабость.
Это могло бы повлиять самым нежелательным образом на шансы мира и на слагающуюся на войне обстановку.
Ни армия, ни родина ничем не должны проявлять своей слабости. Одновременно с предложением мира на родине должен быть образован единый фронт, который бы свидетельствовал о непреклонной воле продолжать войну, если противник не согласится на мир, или захочет навязать мир, унизительный для Германии.
Если же случится последнее, то стойкость армии будет зависеть вполне от стойкости родины и от того духа, который будет передавать родина армии».
Майор барон фон дер Бушэ в своем докладе описал мою программу и мой образ мыслей не только депутатам рейхстага, но также новому правительству, которое должно было выйти из их рядов. Солдат, который в течение четырех лет ведет тяжелую борьбу, располагая недостаточными средствами, не восприимчив к опасности, но иначе рассуждает человек, которому неожиданно раскрывают глаза на все эти величайшие трудности.
Я в течение двух лет писал правительству о недостаточности пополнений. Закон о вспомогательной службе и мои старания изменить его в сторону все большего использования женского труда, а также мои настояния о преследовании на родине уклоняющихся и дезертиров, были глубоко обоснованы не только программой Гинденбурга, но и недостатком людей на фронте. Все то, на чем я настаивал в целях поднятия духовной боеспособности германского народа, составляло чрезвычайно важные вопросы для ведения войны, и за разрешение их имперский канцлер нес ответственность перед всем народом. Здесь все находилось в теснейшей связи: если бы настроение было твердым, то уклоняющиеся и дезертиры оставались бы на фронте, опротестованные охотнее бы освобождались на родине, недостаток в пополнении выступал бы менее ярко, и легко бы преодолевались моральные потрясения боя. Имперские канцлеры не обратились с этими мыслями к рейхстагу, являвшемуся представителем германского народа, хотя верховное командование настоятельно их об этом просило. Все это фактически, вероятно, было скрыто от рейхстага, равно как и мои взгляды на военное положение и на необходимость заключения мира начиная с 8 августа. В ином случае нельзя понять, как в Берлине образовалось противоположное представление о положении.
Я был поражен действием, которое произвел доклад майора барона фон дер Бушэ, и по его возвращении вторично спросил его, не говорил ли он иначе, чем мы предварительно условились. Он мне показал записку, которой он дословно придерживался в своей речи. Эта записка лежит передо мной, когда я пишу эти строки. Может быть, воздействие на слушателей доклада майора фон дер Бушэ оказалось более сильным вследствие глубокого впечатления, которое всегда оставляла его личность, – этого я не знаю, это еще лежит в пределах человеческой логики. Майор фон дер Бушэ также обратил внимание на сильную расшатанность нервов у членов рейхстага.
Серьезные и достойные слова о причинах, обусловливающих наше несчастье, которыми он закончил свою речь, заглохли, не встретив отклика; я полагаю, что ввиду сильного возбуждения они вообще не были правильно поняты. Непростительным является то, что доклад майора фон дер Бушэ немедленно получил широкую огласку, и к тому же в таком виде, что он должен был чрезвычайно сильно повредить нам. Наши слабые стороны не могли быть более точно освещены нашим врагам, чем это имело место теперь.
Удивительно, каким образом старое правительство не предупредило майора фон дер Бушэ, что в числе слушателей находится один поляк. Правительство должно было бы знать, что все, что он услышит, он немедленно разгласит внутри страны и за границей.
Исходя из предположения, что новое правительство может быть составлено к 1 октября, и будучи проникнут чувством долга по отношению к армии, я в течение 30 сентября и 1 октября в Спа вел переговоры с представителями имперского канцлера и министерством иностранных дел, а также, в согласии с генерал-фельдмаршалом, я передал майору фон дер Бушэ, чтобы он настойчиво требовал, чтобы нота была послана 1-го, в крайности утром 2 октября.