Макса и его правительства, когда они и Германия признали, что они стоят у могилы, в которой похоронены их надежды на мир, который мог бы дать перемирие, что они приступят к реализации своих торжественных уверений.
С моей стороны, может, было бы правильнее и умнее, если бы я уже в начале октября определенно поставил правительству вопрос, на который в конце концов оно и само должно было натолкнуться: хочет ли германский народ продолжать сражаться за свою честь, хочет ли правительство призвать всех до последнего человека и еще раз зажечь в народе пламя священного одушевления? Я и сейчас думаю, что в эти дни призыв к родине прозвучал бы, не дав удовлетворительных результатов. Несмотря на четыре года войны, ее значение, как выяснилось из речей, произнесенных 5 октября, еще оставалось неясным, и правительство и народ еще не сознавали всей серьезности положения. Противник тогда еще не обнажил своих намерений уничтожить нас, как это стало явно каждому лишь после оглашения второй ноты Вильсона.
Принц Макс полагал, что для нас было бы выгоднее, если бы нота была отправлена на неделю позже, после того, как он успел бы выявить детальную программу целей войны, которая бы засвидетельствовала перед всем миром, что у нас нет разногласий с основными пунктами Вильсона и что мы готовы принести тяжелые национальные жертвы для их осуществления.
5 октября мы уже стали на почву принципов Вильсона. Что же еще в дальнейшем могло случиться?
То обстоятельство, что после того, как с середины августа время быдо потеряно, и я, не выступая публично, все время воздействовал на имперского канцлера в сторону быстрых энергичных действий, не отразилось вредно на нашем общем положении. Но разглашение того обстоятельства, что верховное командование страшилось и торопило с заключением перемирия, наоборот, принесло столько же, если еще не больше, вреда, чем те искаженные выводы, которые были сделаны из доклада майора фон дер Бушэ.
Неужели принц Макс и его единомышленники действительно предполагали, что если бы тот же шаг был предпринят в середине октября, то он был бы признан проявлением человеческого благородства и нашел бы особенно дружественный прием у Антанты. Ведь наши враги твердо стояли на почве реальности и национальных интересов. Они также были слишком умны, чтобы поддаться на это. Они столь же ясно оценивали общее военное положение, как и германское верховное командование. Они также были осведомлены об обстановке, в которой находилась германская армия и сама Германия, они знали слабые места австро-венгерской армии в Италии и состояние Австро-Венгрии. Из многочисленных показаний пленных, которые, к сожалению, часто заходили слишком далеко, Антанта должна была получить совершенно ясное представление о слабом наличном составе германских батальонов и о числе расформированных верховным командованием дивизий. Упадок духа в народе и в армии также не мог укрыться от ее внимания. Все, что происходило в Берлине, было ей известно. Наши враги также уверенно рассчитывали на наш внутренний развал, как в свое время они ждали развала Болгарии. Они, несомненно, гораздо острее нас сознавали, что способ, которым осуществлялся рескрипт его величества графу Гертлингу от 29 сентября, указывал путь для революции 9 ноября.
Предложение мира, не сопровождаемое предложением заключить перемирие, также не произвело бы никакого впечатления на противника, при его решимости уничтожить нас. Это доказывают наши прежние предложения, которые Антанта рассматривала как нечестные и неискренние, а также и шаг, предпринятый графом Бурианом. При образе мышления наших врагов решение Германии заключить мир получало ясные и определенные очертания лишь в том случае, если одновременно ему сопутствовало предложение заключить перемирие. Одно предложение заключить мир могло бы иметь успех только при условии, что противник готов нам построить золотой мост, и при наличии возможности сговориться с ним в кратчайшее время. Разве уже забыта продолжительность переговоров в Бресте и Бухаресте? А теперь переговоры должны были стать еще более многоглагольными. Надо было предвидеть, что заседания будут длиться бесконечно. Неужели все это время армия, лишенная всякой поддержки родины, должна была, может быть, бесполезно продолжать истекать кровью. А если во время этих длительных переговоров наше военное положение ухудшится – разве это вновь не должно было отразиться на содержании мирного договора?
Только посредством предложения перемирия можно было скоро разобраться, правы ли те, которые верили в возможность заключить достойный мир, который бы я охотно приветствовал, или мы стоим перед миром насилия, что должно было пришпорить нас на новые усилия. Мы не могли терять времени, так как армия жаждала притока сил с родины.
Антанта должна была обнаружить свою подоплеку, а мы должны были соответственно сообразовать свои действия. Теперь уже не осталось никаких сомнений об истинных намерениях наших врагов. Я надеюсь, что те, кто настойчиво говорил о примирении человечества и о соглашательском мире, по крайней мере теперь честно сознаются, что они неправильно оценивали противника, а с начала революции – и все человечество и что мир еще не созрел для подобных учений.
Неужели мы еще будем верить, что рабочие государств Антанты в вопросе о соглашательском мире пойдут рука об руку с защитниками идей примирения всего человечества?
Уже давно начал брезжить рассвет для германского народа. 5 февраля 1919 года, после победы правительственных войск в Бремене, «Форвертс» писал следующее: «Как социал-демократы, мы особенно сожалеем, что дело дошло до насильственных мер. Мы, само собой разумеется, противники таковых. Но быть противником насилия еще не означает подчиняться без сопротивления всякому насильственному акту противной стороны. Любовь к миру может выдвигаться на первый план только там, где ее встречают с таким же чувством. Но кто по принципиальному отвращению не может решиться на насильственные меры и ответить на насилие насилием, тот, в конечном счете, укрепляет господство насилия – именно у соседа».
Встав на эту точку зрения, «Форвертс» возвратился к своим взглядам 1914 года. Он защищал те самые убеждения, представителем которых я был в течение всей своей жизни. Никому не доставляет удовольствия обращаться к насилию – внешнему или внутреннему. В 1914 году мы должны были взяться за оружие, чтобы вступить в борьбу с тем господством насилия, под власть которого мы теперь подпали.
Теория есть нечто весьма отличное от практики.
VIII
Ответ президента Вильсона на наше предложение от 5 октября был получен в Берлине по радио 9 октября. В военном отношении он выдвигал как предпосылку для заключения перемирия – очищение оккупированной территории на западе. К этому требованию мы были готовы. Путь для дальнейших переговоров нота оставляла открытым.
По желанию принца Макса я поехал в Берлин. Мы вели с ним с глазу на глаз продолжительную беседу. Я уже был знаком с принцем Максом; он дважды приезжал в ставку. Во время его приездов мы имели продолжительные беседы и выслушивали друг друга с большим интересом. У нас не было много общего. Вице-канцлер фон Пайер указал теперь на него как на единственного возможного кандидата для занятия поста имперского канцлера. В общем, я мог удовольствоваться этой кандидатурой. Я считал принца Макса, как принца и офицера, подходящим лицом для того, чтобы ввести нас в новую эпоху. Я предполагал, что он будет давать, но в то же время и тормозить. Ведь он все же принадлежал к старой династии, которая горячо принимала к сердцу величие Германии. Таким образом, в столь трудные времена он мог, казалось, принести пользу германскому народу. Эти надежды не исполнились.
Принц Макс предложил мне дать ответы и объяснения по целому листу вопросов, на которые в точности ответить вообще было невозможно, но которые зато очень характерно обрисовывают, насколько в Берлине мало понимали сущность войны. Я ответил, поскольку это представлялось возможным. Мои ответы не выходили из круга тех идей, которыми я руководствовался до сего времени. Я не имел основания изменять свою точку зрения. Нота Вильсона оставляла еще надежду, что нам удастся заключить мир, который не обрекал бы нас на уничтожение.
Во время нашего разговора с глазу на глаз принц Макс попросил меня расстаться с генералом фон Бартенверфером, полковником Бауером и подполковником Николаи. Я ограничился вопросом, что им вменяется в вину. На это принц Макс ответил, что он, собственно говоря, неясно разбирается в этом вопросе и только повторяет то, что ему было сказано. Тогда я обратился к нему с просьбой дать мне точные данные и заявил, что в интересах этих лиц я произведу добросовестное расследование. Верховное командование таковых не получило. Если бы мне были переданы определенные жалобы, то я счел бы своим долгом дать по ним полное удовлетворение, но я не мог выгонять добросовестных и преданных людей на основании злобных сплетен и недостоверных слухов. Эта просьба меня очень болезненно уколола. В такое время вот в чем заключались заботы германского правительства в Берлине!
Принц Макс выразил желание выслушать мнение о современной обстановке других высших начальников. Но представление обо всей обстановке могло дать только верховное командование. Условия в каждой армии были различны; из положения отдельной армии делать заключение обо всем фронте было невозможно. Ввиду этого я отклонил предложение принца Макса. К тому же вся ответственность ложилась исключительно на генерал-фельдмаршала и на меня. Император всегда мог требовать отзывов от любых начальников, но имперский канцлер не имел на это права, так как до сих пор армия еще подчинялась своему царственному военному вождю. В начале ноября, уже после моей отставки, два командующих армиями высказали свое мнение в кабинете министров, и, по существу, их оценка обстановки покрывалась моей. Они также указывали на то влияние, которое оказывает настроение родины на состояние войск, и высказывались в пользу продолжения войны, как и я это требовал впоследствии.