При оценке работы нужно поставить на одну доску всех, сражающихся вместе с пехотинцем: сапер, спешенный кавалерист и телефонист имеют одинаковые права на славу. Ко всем им относится прекрасное изречение старого устава.
Я не хочу высказанным уменьшить значение работы других родов оружия. Ко всем им верховное командование относилось с одинаковой заботой и одинаковым уважением. Летчик также испытывает чувство победителя и получает глубокое удовлетворение при мысли: вот где человек чего-нибудь да стоит. Но ему не приходится переживать разжигающего влияния боя. Приблизительно то же, что пехоте, приходилось переживать и артиллерии. Чем дальше шла война, тем больше росли ее потери как при обороне, так и при наступлении; она все больше становилась главным лицом в борьбе и главной опорой фронта. И все-таки артиллерия не может оспаривать у пехоты этого изречения. Артиллеристы правы, когда восстают против мнения, что пехота является главным родом оружия. К сожалению, этот взгляд по недосмотру нашел себе место в одном из уставов, предназначенном для артиллеристов. Главных родов оружия не существует. Каждый имеет право на существование, потому что нужны все. Ни без одного из них нельзя обойтись.
То, что я услыхал в Камбре о нашей пехоте и о ее тактике и снаряжении, было для меня чрезвычайно важно. Работа ее протекала в слишком тесных и неподвижных рамках, это было ясно; она слишком цеплялась за отстаивание территории и в результате несла большие потери. Глубокие убежища и подвалы часто превращались в роковые ловушки. Я в первую очередь установил принципиальное требование – редко занимать передовые окопы, разрушить глубокие лисьи норы и оставить все окопы и участки, отстаивание коих не имело значения и могло лишь вызывать тяжелые потери. К остальным вопросам об улучшении и снаряжении пехоты можно было подойти лишь постепенно.
Преимущественное употребление ручных гранат создалось благодаря тому, что в окопном бою их можно было применять, пользуясь прикрытием и не оставляя его; употребление же ружья требует оставления прикрытия. В ближнем бою, когда люди внезапно сталкиваются лицом к лицу, как это бывало при наших поисках, а теперь и во время больших атак неприятеля, ручная граната оказывалась более с руки; для неопытного солдата ее употребление было проще, чем ружья, которое к тому же часто загрязнялось. Это было понятно; но, с другой стороны, пехота должна уметь своими собственными силами не подпускать в рукопашную свалку неприятеля и бороться с ним на расстоянии. Когда дело доходило до рукопашного боя, то численное превосходство неприятеля легко получало решающее значение.
Из-за ручной гранаты пехотинец разучился стрелять. Его надо было снова обучить этому. Он опять должен был получить доверие к своему ружью; для этого ему надо было научиться владеть им. Указать это было легко, добиться же каких-либо реальных результатов бесконечно трудно. При коротком сроке обучения наших запасных это так и не удалось, несмотря на частые попытки. Оно было возможно только при длительном, настойчивом обучении в мирное время, в результате которого пользование ружьем в бою происходило чисто механически.
Сила неприятельской пехоты была в значительной степени увеличена применением машин; мы же работали почти исключительно людьми. У нас имелись все основания тщательно беречь их. И здесь надо было провести коренную реформу: центр тяжести огневого боя пехоты надо было перенести на пулемет. Пехота должна была получить новое оружие – легкий пулемет, для обслуживания которого пришлось бы выделить возможно меньше подносчиков. Пулемет, принятый в наших пулеметных командах, был для этого слишком тяжел.
Чтобы быстро усилить огневое действие пехоты, по крайней мере на важнейших участках необъятных театров военных действий, надо было организовать особые пулеметные части – стрелковые отделения. Некоторые ячейки для них уже имелись; теперь надо было дать им общее устройство и развить их.
Дальнейшее усиление боевой силы пехоты должны были дать минометы и бомбометы. Надо было развивать изготовление автоматического оружия.
И, наконец, надо было регламентировать подготовку ударных частей, выработанную опытом войны, и сделать ее общим достоянием пехоты. Учебные части и штурмовые батальоны оказывались очень ценными единицами и способствовали усовершенствованию подготовки. Это были образцы, к которым пехота усердно стремилась приблизиться. Особая инструкция должна была бы указывать, как этого достигнуть. Но таковая отсутствовала.
Ход битвы на Сомме многому научил нас и в отношении расположения и постройки укрепленных позиций. Глубокие лисьи норы в передовых окопах должны были быть заменены неглубоко расположенными убежищами. Большое значение приобрели бетонированные убежища, но постройка их требовала, к сожалению, много времени. Легко заметные линии окопов, в точности воспроизводимые аэроснимками, представляли слишком хорошую мишень для неприятельской артиллерии. Всю оборонительную систему нужно было эшелонировать в глубину, разредить и тщательно применять к местности. Широкие, густые проволочные заграждения уже не являлись надежными, хотя на спокойные периоды они были очень удобны. Под градом неприятельских снарядов они исчезали. Легкие, малозаметные проволочные препятствия в бою являлись более пригодными. Пехотные позиции на переднем склоне с широким обстрелом легко наблюдались неприятелем. Неприятельская артиллерия легко сносила их ураганным огнем, наше же артиллерийское наблюдение для охраны их часто было очень затруднено. Позиции на обратных склонах с небольшим обстрелом, при хорошем наблюдении нашей артиллерии, удавалось отстоять. Для серьезного боя они заслуживали предпочтения.
На первый план резко выступило решающее значение возможности артиллерийского наблюдения и необходимость считаться при выборе позиций главным образом с ним.
Итак, здесь тоже надо было созидать: многое изменилось, иногда даже в обратную сторону.
Все эти вопросы были едва затронуты во время совещания в Камбре. Получились только общие впечатления, которые, однако, показали мне, как настоятельно война требовала новых форм и как необходимы были нововведения в тактике и снаряжении. На востоке мы сражались и вели подготовку войск, следуя главным образом старой тактике, которая была изучена в мирное время; здесь нас встретили новые явления, и я был обязан считаться с ними.
Я особенно охотно занимался вопросами тактики и снаряжения. Они являлись одной из моих обязанностей в бытность мою в большом генеральном штабе в Берлине. Я уже тогда выступал по многим вопросам, которые теперь настоятельно требовали разрешения. Как уже раньше можно было предвидеть, они теперь, перед лицом врага, сделались для армии вопросом жизни и смерти, и требовали крайнего внимания. Эта ответственность перед армией была особенно тяжела. Если я, с одной стороны, вынужден был требовать пополнений, то, с другой, на мне лежала и более гуманная обязанность – сохранить жизнь германским солдатам.
Это побудило меня ближе познакомиться с вопросом о панцирях. Они были выданы в некоторых частях, но не получили одобрения, так как оказались слишком тяжеловесными.
Совещание в Камбре принесло несомненную пользу. Спокойное величие вождей и начальников штабов, которые на западе вот уже скоро два года вели оборонительные бои в большом масштабе, пока генерал-фельдмаршал и я на востоке выигрывали смелые наступательные сражения, произвело сильное впечатление. Я еще больше укрепился в своем намерении убедить имперское правительство дать на войну все то, что требовалось. Люди, военное снаряжение и моральные силы были жизненными вопросами для армии. Чем дольше продолжалась война, тем яснее это должно было сказываться. Чем больше требований предъявляла армия, тем больше должна была давать родина, тем величественнее становилась задача имперского правительства, в частности прусского военного министерства.
После совещания мы были приглашены на обед к баварскому кронпринцу. Он был солдатом по чувству долга, но его наклонности были другого рода. Он занял свой высокий военный пост и приступил к исполнению своих обязанностей с глубоким пониманием ответственности; опираясь на своих превосходных начальников штабов – в начале войны это был баварский генерал Крафт фон Дельмензинген, а теперь генерал фон Куль, – он с честью выполнил те высокие требования, которые приходилось предъявлять к командующему армией и фронтом. Как и германский кронпринц, он склонялся к окончанию войны без аннексий и контрибуций; но он также не знал, согласится ли на это Антанта. Мои отношения с кронпринцем баварским были всегда хорошими.
Герцог Альбрехт Вюртембергский, командующий 4-й армией, также присутствовавший здесь, являлся гораздо больше военным человеком, чем оба кронпринца. Я редко имел удовольствие встречаться с ним и особенно охотно вспоминаю наши интересные беседы. Это была яркая личность.
После обеда мы двинулись в обратный путь из Камбре через Бельгию. Генерал-губернатор фон Биссинг сопровождал нас часть пути. Мы условились с ним сократить наши оккупационные войска в Бельгии. Предстоявшая растяжка участков отдельных частей в различных местах Западного фронта делала желательным выдвижение в некоторые пункты ополченских частей. Кроме того, мы просили его помочь нам в намеченном увеличении производства военного снаряжения.
На следующий день я по дороге переговорил по этому вопросу с г. Дунсбергом и Крупп фон Болен-Гольбахом. Я попросил их к себе в поезд. Они считали безусловно возможным, при существующем наличии сырья, повысить производство военного снаряжения, если только будет разрешен рабочий вопрос.
Рано утром 9 сентября мы вернулись в Плессе. Я чувствовал себя теперь на своем новом посту как дома и ознакомился с предстоящей мне работой. Передо мной открылось грандиозное поле деятельности; оно требовало от меня многого, от чего я до этого стоял совершенно в стороне. Я должен был проникнуть глубоко в механизм войны и во все детали жизни родины и в то же время ориентироваться в основных мировых вопросах.