Я лично чувствовал к графу большую симпатию и охотно беседовал с ним. К сожалению, он слишком легковерно повторял сплетни Вильгельмштрассе о моей «диктатуре». Часто я доказывал ему полную необоснованность этого мнения. При его понимании войны я не удивился политическому признанию, сделанному им 11 декабря 1918 года.
Начальником генерального штаба австро-венгерской армии вместо генерала фон Конрада, получившего командование тирольским фронтом, был назначен генерал фон Арц. Отношения между мной и генералом фон Конрадом проникались все большим доверием; поэтому я лично сожалел об уходе его с занимаемого им поста.
Отношения с генералом фон Арцем сделались еще сердечнее. Он был убежденным другом Германской империи и германской армии. Во время летнего похода 1915 года он в составе 11-й армии командовал VI австро-венгерским армейским корпусом, в тесной связи с германскими войсками, и вел его так, что заслужил у немцев уважение как для себя, так и для своего корпуса. В качестве командующего 1-й армией в Семиградье он достиг с ней всего, чего можно было ожидать при ее составе. Он содействовал дружной совместной жизни находившихся в его армии германских и австро-венгерских войск, за обучение коих он взялся очень серьезно. Не будучи, может быть, таким гибким в умственном отношении, как генерал фон Конрад, он был солдатом со здоровыми понятиями, старался поднять австро-венгерскую армию и получить для нее от родины все нужное. Он делал все возможное, но не добился ничего решающего. Он рос по мере того, как продолжал занимать свой пост.
Начальником оперативного отделения генерал фон Арц назначил генерала фон Вальдштеттена, способного и честолюбивого офицера, который заслуживал доверия своего начальника и австро-венгерской армии.
Дружная совместная работа с австро-венгерским командованием была в дальнейшем обеспечена.
Основы дальнейшего ведения войны и военный аппарат
I
Война возлагала на нас обязанность собрать и использовать все силы до последнего человека. Будут ли они брошены в сражения или пойдут на работы в тылу, понадобятся ли они для военной промышленности или для какой-нибудь другой работы в запасных частях или в государстве – это являлось безразличным. Конечно, человек мог работать на отечество только на одном месте, но нужно было целесообразно использовать его силы. Государственная служба стояла особняком. Распределение же остальных сил между войском, флотом и тылом производилось верховным командованием по соглашению с соответствующими государственными учреждениями. Только оно и могло иметь хотя бы приблизительное представление о нем. Даже прусский военный министр имел недостаточные и односторонние сведения о силах, выставленных против врага, и о наших военных потребностях.
До сих пор полевая армия пополнялась выздоравливающими, число которых было очень велико благодаря прекрасной постановке санитарного дела, очередными призывами новобранцев, а также путем постоянных переосвидетельствований. Мы были принуждены посылать на фронт девятнадцатилетних; брать еще более молодых было невозможно. Условия годности были понижены. Значительная часть имевшихся до сих пор в нашем распоряжении людей была уже призвана. Надо было, однако, попытаться не только фактически привлечь к работе в армии всех находившихся в нашем распоряжении, но и обеспечить себе новый приток сил. В особенности желательно было уменьшить количество опротестованных[27]. Одновременно нужно было добыть рабочую силу для тыла, где производилась имевшая чрезвычайно важное значение постройка укрепленных позиций, а также для отечественной военной промышленности.
Выражение «годный для гарнизонной службы» всегда резало мне слух. Почему солдат, «годный для гарнизонной службы» и посланный в действующую армию, не мог в момент величайшей опасности носить оружие наравне с «годным для военной службы»? В этом термине «годный для гарнизонной службы» солдат видел, однако, какую-то охранную грамоту. Верховное командование не сумело приспособить это понятие к потребностям войны и устранить дурное влияние этого выражения. Приказ, изданный военным министром осенью 1918 года, появился слишком поздно. Между тем им уже заблаговременно пересматривались условия годности к военной службе. Кроме квалификации «годный к гарнизонной службе в действующей армии и в тылу» появилась и квалификация «работоспособный».
Порядок переосвидетельствования и контроля на родине казался мне также небезупречным. То и дело слышались жалобы на увиливание от службы самого непозволительного свойства. Я предложил военному министерству принять строжайшие меры; этого требовала справедливость. И тем не менее у меня не получилось уверенности, что дело идет так, как это было необходимо для поддержания настроения в армии и тылу.
По закону часть населения оставалась необязанной службой государству. Эта обязанность лежала до сих пор только на мужчинах от 17 до 45 лет. Но перед лицом железной необходимости такое ограничение казалось мне неуместным.
Уже в сентябре 1916 года верховное командование впервые обратилось к имперскому канцлеру с требованием поголовной мобилизации. Оно все определеннее становилось на ту точку зрения, что во время войны силы каждого индивидуума принадлежат государству, что поэтому каждый немец в возрасте от 15 до 60 лет является военнообязанным и что эта повинность, хотя бы и с ограничениями, должна быть распространена и на женщин. Ее можно было бы выполнять или на фронте с оружием в руках, или в виде трудовой повинности, в самом широком смысле этого слова, в тылу. Она ни в каком случае не должна была распространяться только на тех, кого мы обычно называем рабочими, хотя и касалась их больше всего.
Введение трудовой повинности для нужд войны имело то громадное моральное значение, что оно обязывало каждого немца к службе отечеству в это трудное время; это вполне соответствовало древнему германскому правосознанию. Оно могло бы иметь еще крупный практический результат в том отношении, что нормировка заработной платы переходила в руки государства.
Одной из самых вопиющих несправедливостей этой войны, которую ощущал солдат, было то, что он, ежедневно рискующий своей жизнью в окопах, оплачивался гораздо хуже какого-нибудь рабочего, живущего в спокойных условиях. В то время как рабочий зарабатывал для себя, своей жены и детей, солдат должен был со страхом думать о своем будущем и о своей семье. Поддержка семьи государством нисколько не сглаживала этой разницы. Тяга из армии на родину, легко объяснимая стремлением к личной безопасности, находила свое идеологическое обоснование в семейном чувстве. Это же чувство удерживало многих на родине и заставляло считать службу в армии наказанием. Все это создавало крайне нездоровую атмосферу.
Мне хотелось, чтобы жалованье солдат на фронте было повышено, а ставки рабочих держались на среднем уровне; однако существенного повышения оплаты солдата, ввиду противодействия берлинских властей, достигнуть не удалось. Это естественно привело бы также к значительному понижению военной прибыли. Заработная плата и прибыль должны находиться в тесной зависимости друг от друга. При этом мы сэкономили бы значительные суммы, что пошло бы на пользу нашим финансам и сохранению нашего капитала. Я не скрывал от себя трудности этой задачи, при общем повышении цен, происходившем вследствие недостатка сырья. Но я надеялся, что родина сумеет разрешить ее и найти пути к оздоровлению условий. Закон о трудовой повинности мог бы стать орудием для этого.
Одного введения всеобщей военной и трудовой повинности было недостаточно; надо было позаботиться о рациональном использовании трудообязанных, чтобы их силы не были потеряны для государства.
Я, конечно, отдавал себе отчет в том, что такое мероприятие представляет энергичное вторжение в государственную, экономическую и частную жизнь; не надо было также забывать, что слишком сильное вторжение становилось тормозом. Несомненно, должны были явиться протесты, хотя бы наши требования и соответствовали железной необходимости войны. Эгоизм и страсть к наживе успели уже широко распространиться. Но вопрос шел о том, чтобы показать народу путь к победе. Он должен был ясно понять положение и сам решить свою судьбу. Рейхстаг, а вместе с ним весь народ должны были разделить ответственность. 30 октября 1916 года мы обратились к имперскому канцлеру с особой просьбой о содействии в этом направлении. Я надеялся, что правительство будет готово защищать великую мысль о всеобщей военной повинности и тем самым заставить народ подумать, какие еще силы он может отдать отечеству. Народ, не стоящий на узкоэгоистической точке зрения, должен был бы отвлечься от мыслей о внутренних политических интересах и, всецело отдавшись войне, претворить в жизнь мероприятия, предложенные верховным командованием.
Правительство не пошло по этой дороге. В то время у меня еще была бесконечная вера в германский народ и в германских рабочих. Война была для всех нас вопросом жизни. Рабочие также должны были познать это, и тогда, казалось мне, поняв великую опасность, угрожавшую им и отечеству, они могли найти общую почву с верховным командованием и дать еще больше, чем давали до сих пор. Германский рабочий сделал уже многое и мог сделать еще больше. Подобно тому, как войско, сильное своей выдержкой и любовью к родине, в серьезные минуты способно на величайшие подвиги, точно так же народ, при твердом руководстве и ясном понимании грозящей отечеству опасности, может в течение долгой войны сплоченно и стойко держаться. Минуты подъема проходят, это естественно; дисциплина и сознательность должны стать на их место. Я нисколько не сомневаюсь в том, что этого можно было достигнуть.
Правительство могло пойти навстречу и не вводя нового закона. Законы об осадном положении и о повинностях во время войны давали полную возможность получить нужные человеческие силы, нужна была лишь решимость дать им ход; но у правительства не было для этого достаточно сильной воли. К тому же применение этих законов приводило к голому насилию, от которого я, по зрелом размышлении, не ожидал ничего хорошего. Мне представлялся более желательным зако