Наш транспорт всегда справлялся с поставленными ему задачами. Ввиду ожидания увеличения вывоза нефти были приняты меры для усиления постройки цистерн и наливных барж. От Плоэшти до Джиурджиу был проложен нефтепровод. К началу войны он уже имелся, но недостроенный.
Точно так же, как в свое время в областях Главнокомандующего на Востоке, так и здесь германское военное управление и все учреждения, которым приходилось принимать участие в управлении Валахией, были проникнуты пониманием исключительного значения их работы для ведения войны, а также той пользой, которую, мы все надеялись, они принесут в будущем, по заключении мира.
VI
За четыре года войны германский народ чрезвычайно много перенес и выстрадал и в тылу, и на фронте. Война глубоко потрясла народное сознание и основы его морали.
Удушающая голодная блокада, а также неприятельская пропаганда, которые в борьбе с германской расой и германским духом были тесно связаны между собой, лежали на нас тяжелым бременем, и чем дольше продолжалась война и их воздействие, тем сильнее они давили на нас. Блокада оказывала свое действие. Пропаганда находила в Германии благоприятную почву. Теперь она обратилась непосредственно к солдату на фронте, который также стал восприимчив к ней. Мало-помалу блокада и пропаганда начали колебать нашу духовную боеспособность и расшатывать веру в конечную победу; жажда мира, столь законная сама по себе, приняла формы, граничившие со слабостью, раскалывавшие наш народ и понижавшие дух армии.
На этой почве выросли ядовитые растения. У многих исчезло всякое национальное чувство, всякая мысль о родине. Собственное «я» выступило на первый план. Все большее и большее распространение получали спекулянты военного времени всех родов; среди них далеко не последнее место занимали политические спекулянты, пользовавшиеся несчастьем государства и слабостью правительства для получения личных и политических выгод. Наша духовная боеспособность понесла неизмеримый ущерб. Мы потеряли веру в самих себя.
Мысль о революции, распространяемая неприятельской пропагандой, и большевизм нашли в Германии подготовленное состояние умов и с помощью независимой социал-демократической партии завоевали себе почву в армии и флоте. Ложное учение скоро начало привлекать к себе широкие массы. Германский народ в глубине страны и на фронте получил смертельный удар.
Когда я занял пост первого генерал-квартирмейстера, Германия находилась в начальной стадии этой эволюции, предвидеть своеобразие и пути которой было невозможно. Одно было неоспоримо ясно: столкнувшись с такими явлениями, мы не имели права бездействовать.
В борьбе с голодной блокадой теперь кое-что было сделано – мы прорвали ее в Румынии. Найдутся ли для этого еще другие возможности и как мы их используем, – этого никто не знал.
Перед лицом неприятельской пропаганды мы чувствовали себя как кролик перед удавом. Неприятель действовал здесь с исключительной ловкостью и размахом, сильно действующими на массы идеями, работая в тесной связи с руководителями войны и не стесняясь в средствах.
Германский народ, еще не понявший искусства и значения молчания, таким образом, сам показывал ей дорогу, слишком откровенно высказываясь в печати, речах и действиях.
Он сам заклеймил «прусский милитаризм», хотя этот «прусский милитаризм» – дух бескорыстной верности долгу, растворение отдельного человека в идее государства, – создал Пруссию и привел Германию к ее блестящему развитию. Прусский милитаризм и блестящее развитие Германии приобрели равное значение. Внешние черты милитаризма были приняты за его сущность, а исходящая из него национальная сила не нашла себе признания. Надо было одухотворять его, вместо того чтобы с ним бороться. Даже высшие правительственные чиновники во время войны с упреком бросали это слово мне в лицо; можно ли было упрекать в таком случае многих в том, что они считали добрым делом выступить против «милитаризма», хотя не сумели бы даже точно определить это понятие. Правда, многие знали, чего они добивались этой борьбой: она была направлена против авторитета.
Антанта прекрасно знала силу «прусского милитаризма». Она знала очень хорошо, почему она боролась с ним. Она также знала, что делала, восстанавливая немцев против офицерства, являвшегося в конечном счете носителем государственной власти. Она не сомневалась в успехе, восстанавливая в особенности Южную Германию против Пруссии, поднимая травлю против императора, как символа единства государства, а также против германского кронпринца и суля германскому народу золотые горы, если он освободится от императорского дома и других династий.
Позже неприятельская пропаганда занялась также и моей особой. Надо было, чтобы народ усомнился в действиях верховного командования, надо было поколебать веру в конечный успех войны, надо было разрушить доверие к человеку, который старался оказать сильное противодействие интересам Антанты.
Неприятельская пропаганда, пользуясь нашими демократическими взглядами, сумела очернить в Германии и во всем мире нашу форму правления, заклеймить ее как самодержавную, несмотря на то, что наш император не обладал той полнотой власти, какая есть у президента Северо-Американских Соединенных Штатов, и хотя избирательное право в рейхстаг – в важнейшее представительное учреждение в империи, – гораздо демократичнее, чем во многих других странах.
Неприятельская пропаганда все определеннее преследовала цель разрушения единства Германской империи, отдаления Германии от ее правящего дома, а династий и правительства – от народа: это был политический развал.
Она вполне отдавала себе отчет в том, как слова: «мир соглашения», «разоружение после войны», «союз народов» и т. п., – подействуют на германский народ в его бедственном положении и при его аполитичном антивоинственном настроении. Слишком охотно он погнался за этими прекрасными, но ложными призраками, обманывая себя сознательно и бессознательно.
При таком положении дел пропаганда о том, что германское стремление к мировому владычеству вызвало войну и мешает заключению мира, упала на слишком благоприятную почву.
Между тем в действительности германское правительство после Бисмарка вообще не преследовало никаких других целей во внешней политике, кроме сохранения мира. Оно стремилось, может быть, к расширению германских колоний. О мировой политике оно едва ли помышляло, в Багдад оно пошло, не отдавая себе ясного отчета[28]. В нашей жизни, направленной на внешнее, ставившей мираж выше действительности, мы после 1870–1871 гг. переоценивали наши силы и недооценивали силы наших врагов. Мы распространились по всей земле, не укрепившись в Европе. После приобретения имперских провинций и создания Германской империи германский народ был насыщен. Расширение колониальных владений и усиление мирового значения при помощи увеличения рынков для сбыта стали для него необходимостью, но этого можно было достигнуть только силой. Он же добивался своих прав путем мирного соревнования. Немцы, неопытные в делах и не разбиравшиеся в политических доктринах, не понимали, что другие народы не сумеют провести грань между их стремлениями и стремлениями к мировой гегемонии.
Сохранение мира являлось великой задачей. Подобно тому как наша оборонительная война могла быть выиграна только посредством нападения, точно так же мы могли сохранить мир только с помощью ясной и твердой политики, следующей по определенному направлению. Этого не было в германской политике. Она проявляла себя неожиданно и резко. Враждебно настроенные народы воспользовались этим, чтобы сплотиться против нас, объединились против нас и те, которые раньше не могли сговориться между собой. С другой стороны, мы проявили неуверенность и неустойчивость. Это также не дало нам друзей.
Многих немцев это беспокоило, и они часто высказывали в резкой форме свои многообразные опасения. В противоположность правительству, они проявили большую дальновидность. Однако это были лишь частные мнения, которые значили у нас не больше, чем в других странах. Во время войны это положение не изменилось. Военные цели правительств и народов Антанты всегда шли гораздо дальше, чем мечтания отдельных немцев. Теперь мы это чувствуем на своем теле.
Для планов о мировом господстве нужно сильное национальное самосознание. Но мы его не приобрели, несмотря на создание империи в 1871 году; правительство после Бисмарка не продолжало его культивировать. Наоборот, оно слабело в той же мере, как терялась наша сила воли. К тому же в нашем сознании мы слишком определенно оставались союзом государств и по вопросам внутренней политики действовали слишком обособленно друг от друга. Мы вышли на мировой простор слишком рано[29], без национального самосознания, и наш дух всемирного гражданства, пропитанный чуждыми влияниями, не сумел найти равнодействующую между национальным и интернациональным мышлением и между отечественными и мировыми интересами.
Ни план мирового господства, ни национализм германского правительства не нарушали мира до 1914 года и не препятствовали ему и после 1914 года, как это утверждала неприятельская пропаганда. Но ведь она и не стремилась говорить правду, она хотела лишь поколебать сплоченность и боеспособность германского народа и распространить выгодные для нее идеи.
Наконец раздался лозунг о праве наций на самоопределение. Эта проблема казалась подкупающей по своей истинности, но осуществить ее без насилия невозможно во всех тех многочисленных случаях, когда различные нации смешаны на одной территории. Этот лозунг ударил по Австро-Венгрии больше, чем по нам, но впоследствии он глубоко потряс и Германию тем толкованием, которое было продиктовано страхом и ненавистью и нанес нам смертельный удар тем объяснением, которое ему дали немцы перед лицом врага.
В конце концов с начала 1918 года это было уже вполне ясно выражено: наряду с пропагандой политической революции все определеннее пропагандировалась революция социальная. Война была объявлена делом рук верхних 10 000 за счет рабочего класса, победа Германии – ее несчастьем.