было все время напоминать, за что он борется и какие стремления таятся у его врагов. Большинство немцев последовало бы за ним так же, как и в 1914 году. Что касается людей, которые не могут ничему научиться, то таковые всегда будут. Неужели же и после ответа противников на наше мирное предложение от 12 декабря и на ноту Вильсона от 18 декабря, имея в виду всю совокупность их исторического прошлого и весь ход их мышления, могли еще действительно существовать заблуждения относительно их точки зрения и их целей? Не было ли очевидно, что понижение боеспособности родины должно было подорвать энергию ведения войны?
Насколько серьезно верховное командование оценивало обстановку, резко обнаруживалось даже штатским людям его решением начать подводную войну и отвести фронт на позицию Зигфрида. Правительству должно было быть ясно, что спасение могло дать только реальное и всеобъемлющее творчество.
В первых числах апреля в Гамбурге императора посетил император Карл. В его свите находился граф Чернин и генерал фон Арц. Имперский канцлер, генерал-фельдмаршал и я также были вызваны в Гамбург.
Канцлер фон Бетман и граф Чернин уже встречались раньше. 27 марта они оба набросали соглашение. Этот «Венский документ» был в тот же день запротоколен и спрятан. Он охватывал минимальную программу мирных условий, основанную на status quo anti, и программу на случай благоприятного исхода войны, примыкавшую к тому ходу мысли, представителем которого являлся я. Об уступках противнику в каких-либо направлениях здесь не могло быть и речи.
Статс-секретари и верховное командование узнали об этом важном документе только 5 февраля 1918 года.
В Гамбурге, пока их величества и государственные люди вели переговоры, генерал фон Арц, генерал-фельдмаршал и я совещались о положении. Мы обосновались на позиции Зигфрида в ожидании большого апрельского наступления. В то время я с часа на час ждал натиска англичан. В марте подводная война дала хорошие результаты. Имперское министерство внутренних дел начало высоко расценивать ее действенность. Значение Америки казалось вполне уничтоженным. Мы рассматривали наше положение как серьезное, но прочное и надеялись в ближайшее время отразить наступление Антанты; в общем же мы считали необходимым выждать дальнейших результатов подводной войны и развития событий в России.
Генерал фон Арц возлагал те же надежды на австро-венгерские фронты, но присовокупил, что австро-венгерская армия, вследствие недостатка в сырье и больших потерь в людском составе, может продолжать войну лишь до начала зимы. Никаких сомнений не являлось, что сейчас войну надо продолжать вести с полной энергией. Как сложится к зиме конъюнктура, еще нельзя было определить.
Около 12 часов дня началось совещание, в котором участвовали имперский канцлер, граф Чернин, генерал-фельдмаршал, генерал фон Арц и я. Перед началом заседания имперский канцлер спросил меня, не считаю ли я, что наступило время сделать первый шаг к миру. Я ему мог только ответить, что мы с часу на час ожидаем удара, для которого Антанта напрягает все свои силы, и что я не думаю, чтобы с военной точкой зрения это был бы подходящий момент. Далее этот вопрос не рассматривался, даже в связи с событиями русской революции. Граф Чернин предложил, чтобы мы отдали Франции для скорейшего заключения мира Эльзас-Лотарингию. Австро-Венгрия присоединила бы Галицию к Польше и согласилась бы на включение Польши в Германию. В это время наше заседание с обоими государственными людьми, длившееся приблизительно десять минут, было прервано, так как имперский канцлер и граф Чернин были вызваны к обоим императорам. Этим закончилась для меня официальная часть заседания, собранного в связи с приездом австрийского императора. После полудня я представился императору Карлу.
После завтрака граф Чернин изложил мне свои взгляды в частном разговоре. Он обосновывал свои стремления к миру на внутренних отношениях в двуединой монархии. Я не имел оснований скрывать мое личное мнение. Ведь в конце концов я также был сыном своего отечества и имел полное право говорить, что я думаю. Я сказал графу Чернину, что он должен крепче держать в руках народности двуединой монархии и должен поднять их дух. Он ответил мне, что это невозможно. Тогда я перешел к разбору его предложений. Его польский проект казался мне очень сомнительным. Как отнесется к нему Польша? Как это отразится на восточной части нашего государства? Меня тем более удивлял весь этот план, что Австро-Венгрия в польской политике в Варшаве проявила очень мало искренности по отношению к германским интересам. В польском проекте вообще все было очень смутно, уступка же Эльзас-Лотарингии Франции, наоборот, задевала нас очень существенно, и пока мы не были разбиты, с моей точки зрения, об этой уступке не могло быть и речи. Всякая нация живет, пока отстаивает свою честь, и гибнет с ее утратой. Что Эльзас-Лотарингия – германская страна и что для нас является вопросом чести защищать ее до последней капли крови – на этом сходились все партии, до независимых социал-демократов включительно. Всякое правительство, а также и верховное командование, которое бы отказалось признать эту точку зрения, было бы свергнуто волей возмущенного народа. Наше положение, несомненно, было серьезным, но мы еще были способны к большему напряжению сил, и нам надо было только захотеть. Отказ от Эльзас-Лотарингии явился бы открытым признанием нашей слабости, понятным даже самым простодушным людям. В то время для такого отказа не было еще никаких оснований. Можно было с уверенностью ждать, что Антанта во всех этих проектах не усмотрит ничего другого, кроме какой-нибудь ловушки, или признания нашего военного поражения, и еще значительно повысит свои требования.
На вопрос, удовлетворится ли Антанта одной Эльзас-Лотарингией, граф Чернин не смог дать мне определенного ответа.
Граф Чернин высказывал самые серьезные опасения за внутреннее положение Германии. Очевидно, у него были очень хорошие осведомители. На том наша беседа закончилась.
Об отделении Галиции от Австрийского государства граф Чернин больше не говорил. Он еще некоторое время развивал мысль, что Румыния войдет в сферу влияния Австро-Венгрии, а восток с Польшей включительно в сферу влияния Германии. Это были широкие и ясные мысли, к которым верховное командование могло только присоединиться. Они были изложены в соглашении, заключенном 17–18 мая в Крейцнахе.
Но вскоре на востоке граф Чернин выступил ярым и искусным защитником австро-польского решения и тем самым открыл истинные стремления Австро-Венгрии. Отречение от Польши произвело бы в Австро-Венгрии потрясающее впечатление. Вопрос шел также и о престиже молодого министра. Ясным намерением графа Чернина было прижать нас к стене как в Польше, так и в Румынии.
Австро-польское решение представляло большие опасности для Германии, и в частности для Пруссии. Генерал-фельдмаршал и я опасались, что оно будет равносильно распаду союза с Австрией и поведет к непосредственной угрозе нашим восточным провинциям. Поляки продолжали бы постоянно претендовать на германские области, и прусские поляки работали бы им на руку. Любое венское правительство оказалось бы вынужденным превратиться в орудие этих чаяний. Пока эти стремления были представлены изолированно стоящими поляками, Германия могла с ними справиться, но если за ними вырастала поддержка славянской Австрии, то картина вдруг приобретала иной облик: жизненные интересы Германии оказались бы под серьезной угрозой, и образовавшийся между обоими государствами конфликт поставил бы Германию в исключительно тяжелое военно-политическое положение. Силезия оказалась бы охваченной, и наши сообщения с Восточной Пруссией, Литвой и Курляндией находились бы под ударом. Аннексия двух последних областей в то время отнюдь не являлась фантазией. Мне также было неясно, как Германия, в случае австро-польского решения, справилась бы в экономическом отношении; величайшие экономические затруднения явились бы для нас в самой Польше и в отделении нас от русского рынка. Мы по опыту знали, какие препятствия нам чинила Австро-Венгрия как транзитная страна, в торговле на Балканах. Впоследствии этот вопрос обсуждался многократно и пережил в оценках германского правительства еще много фазисов.
Австро-Венгрия постоянно возбуждала вопрос о скорейшем заключении мира. Так, император Карл в письме к его величеству в середине апреля обсуждал проект мира, сопряженный, в случае необходимости, с большими жертвами. В нем была очень красочно описана опасность интернациональной революции, и на ней обоснована настойчивая необходимость заключения такого мира. Как это, так и другие соответствующие письма его величество передавал для составления ответа имперскому канцлеру. Генерал-фельдмаршал и я должны были в этих случаях высказывать свое мнение с военной точки зрения, а начальник морского генерального штаба – с точки зрения войны на море. Мы, естественно, по долгу службы высказывали то, что считали истиной; расценить же наше мнение уже было делом имперского канцлера. В данном случае его представления совпадали с нашими, а также и с взглядами начальника морского генерального штаба.
В своем ответе от начала мая имперский канцлер стоял на той точке зрения, что в данной момент, ввиду далеко идущих расчетов Антанты на решительный успех ее наступления и ее надежд на новое усиление России, резко подчеркнутая с нашей стороны готовность к миру была бы обречена на неуспех; наше миролюбие было бы понято как знак безнадежного истощения центральных держав и могло бы только вновь оживить энергию противника. В данный момент мир мог быть куплен лишь ценою подчинения воле противника, но такого мира народ бы не понял и не принял.
До сих пор события в России развивались в нашу пользу[39], и там все резче сказывались стремления к миру. Нашей первой задачей являлось внимательно следить за процессом разложения России, содействовать ему и идти навстречу ее попыткам найти почву для заключения мира, с тем чтобы эти попытки привели к реальным мирным переговорам. Может быть, им суждено будет стать и прелюдией к общему миру.