Дар! Вот в чем его Дар. Люди ему верят. Он не умеет говорить. Он не умеет убеждать. Он не обаятелен. Он мало знает. У него серьезные проблемы с логикой. У него мелкое воображение. Но люди ему тем не менее верят. Почему? Мистика. Волшебство… А любой Дар — это и есть, между прочим, мистика и волшебство. Природа отдает кому-то из нас часть своей тайны. Не объясняя причин и не заботясь о последствиях, дарит вполне заурядному на первый взгляд человеку исключительное могущество и неправдоподобную силу… Но страх объяснился ему, Масляеву, еще в детстве в любви. Любил так, что мешал ему, как мог и как умел, достичь истинных вершин и реализоваться в той мере, в какой определила ему подобную реализацию непредсказуемая и противоречивая высшая сила. Со страхом проще всего было, конечно же, справиться самому, то есть без помощи кого-то или чего-то посторонних или потусторонних — самому, — тем более что природа всегда предоставляет нам, и с радостью, такую возможность. Господь хоть нас и не жалеет, но зато вдохновенно и искренне любит и потому, одарив нас чем-нибудь исключительным, предоставляет нам вместе с тем и полную свободу выбора. Хочешь — убей страх, а хочешь — трахайся с ним до конца своей жизни — мучаясь, терзаясь, истекая желчью и харкая кровью. Масляев не решился убить страх. Он испугался нападать на страх. Мучился и терзался. Истекал желчью и отхаркивался кровью… Сам лично посадил себя в тень. Без явного умысла, скорее всего. Так случилось, так вышло, а он просто не препятствовал ходу событий… Имел и власть и влияние. Только тайные. И уважение и почитание. Только не показные. И богатство. Только строго укрытое. Главный инженер строительного управления. Всего-то. А советоваться с ним и просить его о помощи к нему приходили и финансисты, и промышленники, и почти все государственные и правительственные чиновники…
Заряжался насилием. Бытовым, обыденным, мелким. Калечил шоферов, поваров, охранников, горничных. Кончал даже, мне кажется, когда бил безответных, беспомощных и слабых людей. Мстил за свой страх… Он боялся даже своего нынешнего влияния. Он изумлялся своей власти и каждое утро с покорностью ожидал, что сегодня-то уж она точно уйдет от него и больше уже никогда, разумеется, не вернется.
В школе мог уговорить преподавателя не ставить ему двойку и даже тройку за не выученный урок. Слова выковыривал из себя при этом не особо весомые и часто в такой ситуации глупые и неуместные, и, более того, даже не органично друг с другом по смыслу и на слух тоже сочетающиеся… Но преподаватели соглашались тотчас же с ним и ставили ему в журнал и в дневник вместо двойки четверку или пятерку. К уроку-то он подготовился, оправдывались они друг перед другом и прежде всего сами перед собой, но просто стесняется отчего-то все им выученное доходчиво изложить. День на день не приходится, как мы знаем… А вообще-то он еще добрый, отзывчивый и старательный. Хотя и робкий. И нервный ко всему прочему. И сверх меры болезненный… И еще он, кстати, умеет по-слоновьи хлопать ушами…
На улице мог уговорить хулиганов не вытряхивать у него из карманов рубли и копейки или не бить ему от глупости или от скуки его тихое и благостное лицо. Нес какую-то чушь, заикаясь… Что-то о великой миссии советского пионера, что-то о горбушке хлеба, которую всем нам следует делить между родственниками, товарищами и соседями, и что-то еще о вредной и свирепой российской погоде… И хулиганы, поутихшие, погрустневшие, пожимая плечами, удалялись от него безропотно и бесшумно.
Заметил такую особенность за собой. Уже в институте. Маленький. Неровный. Некондиционный. Один глаз ниже другого — или выше. Пальцы на руках одинаковой длины. Хрустящее дыхание. На лице всегда опасливость и растерянность. Если бы не имел Дара, то никто и никогда бы его и нигде не отмечал бы, не узнавал бы. Таких не видят. И к таким соответственно не обращаются с вопросами. И таким не отвечают… Вот что он заметил. Когда он приходит куда-либо — в институтскую аудиторию, допустим, к кому-нибудь в гости или в некую, положим, государственную или частную организацию, одним словом, когда он приходит туда, где собирается или где постоянно присутствует много людей, то все эти люди тотчас же при его появлении на какие-то мгновения умолкают, все-все, без какого бы то ни было счастливого исключения, и принимаются потом или открыто, или украдкой его разглядывать и изучать… Когда начинает говорить, все слушают. Когда врет, все верят. Когда призывает, все соглашаются. И простые, и непростые…
Начальник строительного управления, где Масляев работает главным инженером, верит, что Масляев держит в своих худеньких, слабеньких, корявеньких ручках — и строго — всю московскую систему правоохранительных органов — и милицию, и ФСБ, и налоговую полицию, и прокуратуру, и суд. Люди из милиции и ФСБ верят, что он дружен с администрацией президента и с крупным российским бизнесом. Администрация президента верит, что он может влиять на губернаторов и на большую часть Государственной Думы. Чиновники из правительства верят, что он способен помочь им в случае крайней нужды и острой необходимости запросто выбить дополнительные кредиты из Международного валютного фонда… Соседи Масляева по даче верят, что он оземлевший и обрусевший пришелец с далекого созвездия Альфа Центавра…
Но есть такие, которые и не верят ему. Их мало. Но они тем не менее очень настойчиво и активно мешают его задумкам и планам. Президент страны — неплохо звучит. И сколько же это можно отнять у вашей мудовой страны, пребывая на таком славном посту!..
Его жизнь ушла из меня — как вытекла. Я на пол посмотрел. Ни лужицы. Ни следа. Ни застывшей радужной пленки. И в воздухе ни облачка. Где жизнь? Исчезла вместе с ним за дверью, которая встроена в книжные стеллажи на высоком балконе… За ним, набитым всякой всячиной, банальной и необыкновенной, проползли в дверь торопливо и с робостью и полупустые некрасивый мужчина, и нехорошенькая женщина, и прыщавый молодой человек….
Под лестницей два толстяка неясно какого пола тискали друг друга под песню о Волге.
Песня вспенилась снова. Ее подхватили во всех углах залы. Там шуршали и копошились и мужчины, и женщины. Что они там делали, мне было не видно. Пускали газы. Выкачивали пот и слюну. Подманивали сперму. Спорили о достоинствах и недостатках либеральной политики и рыночной экономики.
Пухлопалый мужик с затылком военного взобрался яристо на плачущую морщинистую тетку, предварительно свалив ее на пол неуклюжей подножкой, и запрыгал на ней со всей присущей ветеранам войны и труда серьезностью и оголтелостью…. Порывисто призывал давить инородцев и расстреливать всех, кто хочет сношаться. Я сам не хочу, орал, я только делаю вид…
Вони скопилось в зале в избытке.
Блевотина раскрасила столы.
Метались газы и выхлопы гнилого дыхания.
Некоторые мазали друг другу лица дерьмом. Я слышал запахи. Я видел предметы…
Одинокая женщина, без мужчин, без подружек, опираясь на стену, мелконогая, раздутобедрая, с совиной головой, в бешеном макияже, лет пятидесяти по возрасту, пятидесяти пяти, с короткой стрижкой, в отсутствие шеи — я видел ее как-то по телевизору, что-то она делает, я помню, в правительстве — рвала безуспешно юбку на себе, подвывая и покряхтывая, и вскрикивала то и дело тоскливо и громко: «Ну, ну, ну?! Ну кто еще, бля, хочет попробовать комиссарского тела?! Бля…» Никто не хотел…
Катя попросила у меня счастья. Потом, сказал я, не сейчас. Определи день, назначь дату, канючила Катя. Зачем ей жить, дурочке, без счастья — подобная жизнь только для сильных. Она уверена, что счастьем называется нечто, даруемое извне… Катя хныкала и топала ножками. Дал ей конфетку. Девочка успокоилась… Я ступил на ступеньку и толкнул себя вверх… Когда добрался до середины пути, Катя бросилась мне на спину… «Моя судьба взяла твое имя, — шептала мне в ухо, — покажи мне жизнь, преподнеси мне спокойствие».
Обратил внимание, попробовал сбросить, она не поддалась, жгла горло криком, до крови впилась ногтями мне в плечи. Пнул локтем в живот, заныла, запела, заметно утихла, поползла по бедру, по ноге на пол… Мне сделалось ее жалко. Такое вот чувство. Я не знаю эту девочку. И мне истинно и неограниченно на нее наплевать, но вот отчего-то сделалось бедную жалко. Поднял ее с пола за руку, тянул, как репку, девочку Катю, обиженную и беззащитную. Уходи, сказал, иди вниз, я скоро приду, у меня тут дела, уходи, я скоро приду, сказал, сказал…
Отдай радость, умоляла, у тебя много радости, я это чувствую, я это вижу, я это понимаю, отдай, она руководит тобой, эта радость, ведь именно оттого ты такой быстрый, упрямый, сильный, красивый, от радости ведь, от радости, на чем она основана, твоя радость, расскажи, объясни, ты родился вместе с ней или ты где-то свою радость нашел?.. Самое прекрасное место на этой земле — это место рядом с тобой. Твоя радость питает не только тебя…
Я не смог устоять. Такие слова редко слышит любой, даже самый, я уверен, Великий. Пошли, пошевелил пальцами, только не мешайся, делай безропотно, что я скажу, соберись, сконцентрируйся, превратись в кошку или в тигренка, анализируй всякий шум и опасайся любого движения. Взяла? Поняла?
Дверь не взломать. Тяжелая, наверное металлическая. Что там, мать твою, за дверью? Спальня, кабинет, баня, бассейн? Ни ручек, ни скважины для замка, открывается, судя по всему, автоматически. Плюнул на книжки, обильно, которыми дверь была от меня отгорожена, отправился искать другие двери и коридоры. Так, так, так… В углу проход — под полукруглой, затейливой аркой. Бегу. За спиной задыхается Катя. Одна дверь закрыта. И другая не поддается. И третья…
Еще коридор… Большой дом. Много комнат. Много коридоров. Много лестниц. Мало окон. Со стороны дом не кажется таким уж внушительным и вместительным. Или это темнота так горазда обманывать.
Найти и загрызть суку. Но не до смерти. Еще большим страхом, чем у него уже на сегодня имеется, стимулировать дальнейшее и, может быть, даже более успешное развитие его уникального Дара… или оставить его без особых раздумий и каких-либо последующих сожалений обычным калекой — как он выберет. И узнать, самое безусловное, все, что возможно, пр