«Позвольте! – могут сказать мне. – Но ведь в «Теленке» помещен портрет того самого подполковника Иванова. Достоверная личность!»
Действительно, рядом с фотографией Александра Моисеевича Горлова, с которым как раз и ездил тогда Солженицын на юг, помещена фотка молодого человека, словно в парике Иосиф Кобзон, и под ней написано «Борис Александрович Иванов (офицер КГБ)».
И тут впору заметить, что Солженицын вообще был очень неравнодушен к фотографиям, а уж в любви к своим собственным фоткам, пожалуй, превосходил даже Евтушенко Точнее сказать, они соревновались, и то один, то другой выходил на ноздрю вперед. В 1981 году у Евтушенко тиражом 200 тысяч была издана книга статей о писателях «Точка опоры». В ней 27 чудесных изображений замечательного автора, еще не облысевшего. А в 1991-м тем же обалденным тиражом – книга публицистики «Политика – привилегия всех». Здесь уже 53 замечательные фотки того же чудесного автора, уже сильно потертого и лысоватенького.
Сей факт примечателен не только двойным увеличением ВВП (вельми великолепных портретов), но и тем, что в первой книге автор фигурировал в обществе то Владимира Луговского, то Леонида Мартынова, то Ярослава Смелякова – своих любимых поэтов и лучших друзей, а во второй их вытеснили Павел Антокольский, Владимир Высоцкий, Булат Окуджава – любимые поэты и лучшие друзья автора. Правда, кое-кто из прежних остался, но претерпел существенную вверхтормацию. Например, когда автор писал «Точку», старый поэт Степан Щипачев, дважды Сталинский лауреат, был жив, а будучи в свое время руководителем Московской организации Союза писателей, сильно покровительствовал молодому Евтушенко, у которого под подушкой всегда лежала его лауреатская поэма «Павлик Морозов». И в той книге он восклицал о Щипачеве: «Большой поэт! Большой!» А в 1991 году его уже давно не было в живых, и теперь в своей «Политике» Евтушенко писал о покойном совсем иное: «Небольшой поэт, совсем небольшой, но – большой человек». Кто удивится, если в следующий раз Евтушенко напишет о Щипачеве: «Мелкая поэтическая сошка, отхватил вонючую Сталинскую премию за поэму о негодяе Павлике Морозове, но – не брал взятки!»
Любопытно и дальше сравнить фотографии обеих книг: были – знаменитый турецкий поэт-коммунист Хикмет и драгоценный ленинский лауреат Распутин, теперь вместо них красовались американцы Апдайк и Миллер. Там – советский композитор Эдуард Колмановский, с которым Евтушенко сочинил совсем неплохие песни, здесь – американский композитор Пол Винтер, с которым он ничего не сочинял, а только разок сфотографировался. В той – коммунисты Фидель Кастро и Луис Корвалан, с которыми автор чуть не в обнимку, здесь – антикоммунисты Ричард Никсон и Генри Киссинджер, с которыми питомец муз чуть не лобзается.
Да еще в первой книге было несколько фотографий, запечатлевших автора среди родных ему по духу советских и американских рабочих, причем снимков с нашими рабочими в три раза больше. А что же во второй? Американские рабочие как были, так и остались, а советских, русских – как ветром сдуло! Вылетели из круга симпатий автора и строители Колымской ГЭС, и магнитогорские металлурги, и портовики Лены… Видимо, так поэт вел издалека подготовку к своей осуществленной теперь передислокации в США, штат Оклахома (это вроде наших Тетюшей). Эти «рокировочки» можно сравнить разве что с трансформацией замысла великого Солженицына. Он мечтал и даже планировал написать апологетический роман «Люби революцию», сочинил погромный «Архипелаг» и такое же «Красное колесо». Но это к слову.
Вернемся к болезни, которую можно назвать фотофилия. Солженицын во второе издание своего «Теленка» (1996) насовал 139 фоток. В этом он превзошел достижение Евтушенко, причем изрядно, почти в три раза. Но из сих 139 сам Александр Исаевич красуется лишь на 38, как видим, несколько уступая бесстыжему конкуренту.
Что же на этих фотках? Прежде всего, конечно, сам во всех возможных видах и ситуациях: за письменным столом, с женами, детьми, знакомыми, с велосипедом, с собакой… В последнем случае, надо честно признать, Солженицын опять отстал от Евтушенко: у того есть фотка, где он в каких-то джунглях не с дружелюбной собакой, а в отчаянной борьбе с гигантской змеей анакондой (правда, ее голову держит в опытных твердых руках профессионал змеелов – вот так поэт всю жизнь в согласии с твердой рукой КГБ и боролся с анакондами зла).
Много в «Теленке» фотографий тех, с кем автор так или иначе соприкасался, порой мимолетно: писатели, редакторы, критики, хранители его рукописей… Ну, кому придет в голову едва ли не у всех знакомых брать фотографии? Ему – пришло и не могло не прийти.
Затем – места его обитания: вот собственный дом, где он жил; вот дача Ростроповича, где провел три с половиной года; вот подъезд дома, в котором писатель поселился с новой женой; вот лифт, которым пользовался гений, вот и дверь в его квартиру с ручкой, за которую ежедневно брался классик… Все учтено, зафиксировано, скопировано.
Но в данном случае важно сказать не о самой любви к фоткам, а о том, что для Александра Исаевича никогда не были проблемой изысканные фотоэтюды, и он этому жанру всегда уделял огромное внимание. Когда готовилось отдельное издание «Ивана Денисовича», то надо было к нему сделать фотографию автора, и Солженицын признается: «Фотограф оказался плох, но то, что мне нужно было, – выражение замученное и печальное, мы изобразили» («Теленок», с. 48). Так и всегда он добивался нужного ему изображения.
Вот широко известная фотка, где он сидит с убийственным выражением затравленного волка, а на шапке, на телогрейке и на ватных штанах черный номер «Щ-282» на белом лоскуте. Многие принимают это за правду, тем более что фотка помещена в супер-архи-квази-документальном «Архипелаге». Но подумайте, кто бы в лагере стал его в таком виде фотографировать? И зачем? Это в чистом виде инсценировка, устроенная уже на свободе.
Столь же известна по «Архипелагу» жанровая фотка «Шмон»: Александр Исаевич в том же наряде уже не сидит, а стоит с раскинутыми в стороны руками, а кто-то в армейском тулупе, в ушанке (все продумано!) шарит у него по карманам. Тоже инсценировка! Но вот сидит он в блиндаже, вооруженный ручкой, а перед ним листы бумаги, чернильница и подпись: «Старший лейтенант Солженицын в блиндаже над рукописью «Женской повести». Февраль 1944» – это доподлинно! Не хватает только жены рядом…
Так что смастачить фотографию какого-то «подполковника Иванова» в молодости для Александра Исаевича не составляло ни малейшего труда.
Теперь самое время вернуться еще раз к тому, что о своем убийстве писал в «Теленке» сам недоубитый: «Я летом 1971 года был лишен своего (?) Рождества…» Уточним: речь идет о даче в селе Рождество-на-Истре Наро-Фоминского района Московской области (ее снимок, разумеется, в книге есть). Она принадлежала вовсе не ему, а Решетовской, которая после того, как он еще в 1969 году сошелся со Н. Светловой, естественно, наконец, предложила ему очистить помещение.
И хотя тут же после вышибона с дачи жены Солженицын проворно поселился на даче Ростроповича и Вишневской, но, говорит, «впервые за много лет мне плохо писалось, я нервничал – среди лета, как мне нельзя (!), решился ехать на юг, по местам моего детства, собирать материалы, а начать – с тети, у которой не был уже лет восемь» (с. 295).
Почему нельзя было ехать среди лета на юг? Потому что лето стояло ужасно жаркое, а он, видимо, плохо переносит жару. Однако поехал.
Галина Вишневская рассказывает об этом: «Однажды летом 1971 года Александр Исаевич объявил нам, что едет с приятелем под Ростов и на Дон собирать материалы для своей книги. Ехать они решили на его стареньком «Москвиче», и мы пришли в ужас от этой затеи.
– Да как же вы поедете на нем? Он ведь развалится по дороге. Одно название, что машина, а путь-то дальний…»
Действительно, от Москвы до Ростова более 1200 километров…
«Невзирая ни на какие доводы, Саня уехал, обещая вернуться через две недели» (Г. Вишневская. Галина. М., 1996, с. 356–367).
Но, как мы знаем, в Новочеркасске Солженицын стал жертвой операции «Укол в задницу», получил смертельную инъекцию ужасного яда рицинина. Руководитель операции – помните? – уверенно сказал: «Все, крышка. Теперь он долго не протянет».
Но заднице хоть бы что. Ее обладатель не только дивным образом не почувствовал укола, но и лихо продолжал тянуть дальше, к любимой тетушке в Тихорецк. А это от Новочеркасска, поди, километров 250. Но, говорит, «меня в дороге опалило». Еще бы! Тем летом и в Москве дышать было нечем, а тут – в первых числах августа плохо переносящий жару человек, которому идет шестой десяток, едет полторы тысячи километров в маленьком, как консервная банка, раскаленном южным солнцем «Москвиче». Вот и опалило. И, «не доехав едва-едва» до тетушки, племянник повернул обратно.
Вишневская: «Дня через три (если точно, 11 или 12 августа. – В. Б.) рано утром появляется Саня. Вернулся! Но что это? Он не идет, а еле бредет…
– Боже мой, Саня! Что случилось?..
Ноги и все тело его покрылось огромными пузырями, как после страшного ожога… Может, подсыпали в еду что-нибудь?..» (там же).
Ростропович тотчас вызвал врача, и, конечно же, не какого-нибудь участкового из районной поликлиники, а «известного».
«Спрашиваем доктора, что же с ним такое? Тот отвечает, что похоже на сильную аллергию. Я даже не представляла, – продолжает знаменитая певица, – что бывает такая аллергия». Но тут же вспомнила детство: «У моей покойной бабушки были такие пузыри, когда она обгорела у печки» (там же, с. 375).
Итак, аллергия, бабушкина болезнь, а не злодейство КГБ. Что же дальше? «Лето в тот год стояло жаркое, душное, – вспоминает Галина Павловна. – Поставили мы для Сани раскладушку в тень, под кусты, там он и лежал несколько дней». Ну, надо полагать, дня три-четыре-пять. Солженицына это не устраивает: не три дня, а «три месяца пролежал я пластом в загадочных волдырях… в бинтах, беспомощный…» Почему же «в загадочных», если твердо уверен, что это дело рук КГБ? И выходит, что лежал он и разгадывал загадку до десятых чисел ноября. И все на раскладушке? И все под кустиками? Однако там же, под кустиками, при всей беспомощности, уже 13 августа, т. е. сразу по прибытии, накатал письмо председателю КГБ Ю. В. Андропову и председателю Совета Министров А. Н. Косыгину. И в пи