О «неврозах войны» (поскольку это название означает больше, чем только связь с поводом страдания) я в другом месте высказался, что они вполне могли бы быть травматическими неврозами, возникновение которых облегчается конфликтом «Я»[526]. Факт, упомянутый мною ранее, а именно, что одновременное грубое повреждение, причиненное травмой, уменьшает шансы на возникновение невроза, не будет более непонятным, если вспомнить два факта, подчеркнутых психоаналитическим исследованием: во-первых, то, что механическое сотрясение должно быть признано одним из источников сексуального возбуждения (ср. замечания о влиянии качания и езды по железной дороге в «Drei Abhandlungen zur Sexualtheorie» – Ges. Werke. Bd. V) и, во-вторых, что болезненное и лихорадочное состояние оказывает – уже во время своего процесса – огромное влияние на распределение либидо. Таким образом, механическая сила травмы освободила бы то количество сексуального возбуждения, которое вследствие недостаточной подготовки к боязни действует травматически; а одновременное физическое повреждение при участии нарциссической «гиперзарядки» страдающего органа избыток возбуждения бы связало (см. Zur Einfuhrung des Narzißmus // Ges. Werke. Bd. X). Кроме того, известно, но недостаточно использовано для теории либидо то, что такие тяжкие нарушения в его распределении, как проистекающие из меланхолии, могут быть временно устранены тем или иным органическим заболеванием и даже крайне развившееся раннее слабоумие может показать при этих условиях временный регресс.
V
Отсутствие защитного покрова, предохраняющего от раздражения изнутри, будет иметь для слоя, воспринимающего раздражение, то последствие, что передачи раздражения приобретают большее экономическое значение и часто дают повод к экономическим нарушениям, сравнимым с травматическими. Наиболее обильными источниками такого внутреннего раздражения являются так называемые первичные позывы организма – представители воздействий всех сил, рожденных в организме и перенесенных в психический аппарат; они-то и являются самым важным и самым непонятным элементом для психологического исследования.
Может быть, не слишком смелой будет гипотеза, что побуждения, исходящие от первичных позывов, принадлежат не к типу связанных нервных процессов, а к типу свободноподвижных, стремящихся к разрядке. Лучшую часть наших познаний об этих процессах мы почерпнули из изучения работы сновидений. При этом мы нашли, что процессы в бессознательных системах существенно отличаются от таковых в предсознательных системах. В бессознательных системах зарядки легко могут быть полностью перенесены, смещены или сгущены, что дало бы лишь ошибочные результаты, если бы эти процессы происходили в предсознательном материале; этим объясняются и знакомые нам странности, которые имеются в явном содержании сновидения после того, как предсознательные остатки дневных впечатлений подверглись проработке по законам бессознательного. Я назвал вид этих процессов в бессознательном психическим «первичным» процессом, в отличие от «вторичного» процесса, который наблюдается в нормальном бодрствующем состоянии. Так как все побуждения первичных позывов действуют в бессознательных системах, то не будет новостью сказать, что они следуют первичному процессу; с другой стороны, легко идентифицировать психический первичный процесс со свободноподвижной зарядкой, а вторичный процесс – с изменениями в связанной или тонической зарядке, о которых говорит Брейер[527]. Тогда высшим слоям психического аппарата предстояла бы задача связывать раздражение первичных позывов при достижении ими первичного процесса. Неудача такого связывания вызвала бы нарушение, аналогичное травматическому неврозу; только после совершившегося связывания могло бы беспрепятственно установиться господство принципа наслаждения (или его модификации к принципу реальности). Но этому моменту предшествовала бы другая задача психического аппарата, а именно: овладеть или связать раздражение, и притом не в противоречии с принципом наслаждения, а независимо от него и отчасти без учета последнего.
Проявления вынуждения повторения, показанные нами в ранней психической жизни ребенка и в переживаниях психоаналитического лечения, в высокой степени отличаются непреодолимым характером, а там, где они находятся в противоречии с принципом наслаждения, – характером демоническим. В детской игре нам кажется понятным, что ребенок повторяет и неприятное переживание потому, что активность дает ему гораздо большую возможность овладеть сильным впечатлением, чем просто пассивное переживание. Кажется, что каждое новое повторение улучшает это желаемое овладение; однако ребенок неустанно повторяет и свои приятные впечатления и неумолимо будет настаивать на идентичности впечатления. Эта характерная черта позже исчезает. Острота, которую слышишь второй раз, почти не производит впечатления; театральная пьеса во второй раз никогда не будет воздействовать так, как воздействовала в первый раз; и взрослого трудно уговорить вскоре перечесть книгу, которая ему очень понравилась. Новизна всегда является условием наслаждения. Но ребенок не устает требовать от взрослого повторения показанной или вместе сыгранной игры, пока тот в изнеможении от этого не откажется; если ребенку рассказали интересную историю, то он хочет не новую, а именно эту самую, твердо настаивает на полной точности повторения и исправляет каждое отклонение, которое позволил себе рассказчик, желая получить за это одобрение ребенка. При этом здесь нет противоречия принципу наслаждения; совершенно очевидно, что повторение, повторное переживание идентичного само по себе представляет источник наслаждения. У подопытного лица, наоборот, вынуждение повторять происшествия своего инфантильного периода в перенесении в любом отношении выходит за пределы принципа наслаждения. При этом больной ведет себя совсем инфантильно и этим показывает нам, что вытесненные следы воспоминаний о его детских переживаниях пребывают в нем не в связанном состоянии и даже до известной степени не способны к вторичному процессу. Вследствие несвязанности эти переживания, примыкая к остаткам дневных переживаний, способны создать желанную фантазию, которая осуществляется в сновидении. То же вынуждение повторения очень часто является терапевтическим препятствием, когда в конце лечения мы хотим добиться полной независимости больного от врача; можно предположить, что лица, сами не знакомые с анализом, испытывают смутную боязнь пробуждения чего-то, что, по их мнению, лучше бы не просыпалось, и, в сущности, страшатся появления этого демонического вынуждения.
Какова же связь между сферой первичных позывов (влечений) и вынуждением повторения? Здесь нам невольно приходит мысль, что мы напали на след общего характера первичных позывов, и быть может, и всей органической жизни вообще, – характер которой до сих пор не был опознан или, по крайней мере, достаточно подчеркнут. Первичный позыв можно было бы, таким образом, определить как присущую органической жизни тягу к восстановлению какого-то прежнего состояния, от которого живая единица вынуждена была отказаться под влиянием внешних мешающих сил, – своего рода органическая эластичность или, если угодно, выражение инерции, присущей органической жизни[528].
Такое понимание первичного позыва звучит несколько чуждо, так как мы привыкли видеть в первичном позыве момент, настоятельно движущий к перемене и развитию, а теперь должны увидеть в нем как раз противоположное, а именно выражение консервативной природы всего живущего. С другой стороны, нам тотчас приходят в голову те примеры из жизни животных, которые, по-видимому, подтверждают историческую обусловленность первичных позывов. Когда некоторые рыбы в период нереста предпринимают затруднительные странствования, чтобы метать икру в определенных водоемах, весьма отдаленных от обычных мест пребывания, то, по толкованию многих биологов, они только возвращаются в прежние жилища своей породы, смененные с течением времени на другие. Тем же самым объясняется и странствование перелетных птиц. Но от поисков дальнейших примеров нас тотчас освободит размышление, что в феноменах наследственности и фактах эмбриологии мы имеем замечательные доказательства органического вынуждения повторения. Мы видим, что вместо того, чтобы кратчайшим путем прийти к своему окончательному облику, зародыш животного принужден (хотя бы в самом беглом сокращении) повторить структуры всех форм, от которых это животное происходит. Только самую незначительную часть такого поведения можно объяснить механически; нельзя не принимать во внимание исторического объяснения. И так же велика в животном мире способность репродукции, которая путем образования нового, совершенно идентичного органа заменяет орган потерянный. Нам, конечно, следует принять во внимание то возражение, что, кроме консервативных первичных позывов, принуждающих к повторению, есть и другие, которые стремятся к новообразованиям и прогрессу; это возражение мы, безусловно, в дальнейшем будем учитывать. Но до этого нам вплоть до самых последних выводов хочется проследить гипотезу, что все первичные позывы стремятся восстановить прежнее. Пусть то, что при этом получится, звучит «глубокомысленно» или даже мистически – мы все же не заслуживаем упрека, что стремились к такому результату. Мы ищем трезвых результатов исследования или идеи, на таком исследовании основанной; мы хотим придать им характер одной только достоверности[529].
Если, таким образом, все органические первичные позывы консервативны, приобретены исторически и направлены на регресс и восстановление прежнего, то успехи органического развития мы должны отнести за счет внешних нарушающих и отвлекающих влияний. Элементарное живое существо, начиная с самого своего возникновения, не захотело бы изменяться, при одинаковых условиях всегда хотело бы повторять тот же уклад жизни. Но в конечном итоге история Земли и история ее отношений к Солнцу должна была быть тем, что наложило свой отпечаток на развитие организмов. Консервативные органические первичные позывы восприняли каждое из этих насильственных изменений строя жизни и сохранили их для повторения; они должны производить ложное впечатление сил, стремящихся к изменению и прогрессу, в то время как они имеют в виду достижение старой цели старыми и новыми путями. Можно указать и на эту конечную цель всякого органического стремления. Для консервативной природы первичных позывов было бы противоречием, если бы целью жизни было никогда до того не достигавшееся состояние. Скорее всего, этой целью должно быть старое исходное состояние, когда-то живым существом покинутое, к которому оно, обходя все достижения развития, стремится возвратиться. Если мы признаем как не допускающий исключений факт, что все живое умирает, возвращается в неорганическое, по причинам