осле затянувшихся родов череп младенца, скорее всего, будет выглядеть как слепок материнского таза.
Теперь все это обязывает нас определить вероятность того, что отличительные черты данного типа мужчин (условия любви и действий в ходе нее) в самом деле берут свое начало в особенностях отношений с матерью. Легче всего это удалось сделать в отношении первого условия – несвободы женщины, или потерпевшего третьего. Нетрудно понять, что у растущего в семье ребенка факт принадлежности матери отцу становится неотъемлемой частью ее сути, а потерпевшим является не кто иной, как сам отец. Так же просто в ход мыслей ребенка включается склонность переоценивать возлюбленную, считать ее единственной и неповторимой, ведь ни у кого не бывает нескольких матерей, а отношение к своей зиждется на фундаменте совершенно очевидного и не допускающего повторения события.
Если объектом любви у нашего типа мужчины становятся только заместители матери, то понятно, как образуется шеренга любовниц, что, казалось бы, прямо противоречит условию верности. И на других примерах психоанализ свидетельствует: действующее в бессознательном впечатление незаменимого часто проявляет себя путем расчленения в бесконечный ряд, – бесконечный потому, что никакой суррогат все же не способен обеспечить желанное удовлетворение. Так, удовольствие детей, без устали задающих вопросы в известном возрасте, объяснимо тем, что они должны, но у них не поворачивается язык задать один-единственный вопрос. Болтливость же некоторых пораженных неврозом персон проистекает из давления тайны, которую очень хочется рассказать, но которую они, наперекор любому искушению, все же утаивают.
Напротив, второе условие любви – принадлежность избранного объекта к шлюхам – вроде бы решительно противится выведению из комплекса чувств по отношению к матери. В своих осознанных мыслях взрослый мужчина предпочитает представлять мать личностью безупречной нравственной чистоты, и на него мало действует иное мнение; если же таковое приходит извне, то оскорбляет; если оно всплывает изнутри, то такое сомнение в характерной, казалось бы, черте матери воспринимается чрезвычайно мучительно. Но как раз такое острейшее противоречие между «матерью» и «девкой» побуждает нас исследовать историю развития и соотношение этих двух рядов чувств в бессознательном, хотя мы уже очень давно установили, что в нем часто сливается воедино то, что в сознании предстает расщепленным на две противоположности. Кроме того, это исследование возвращает нас к периоду жизни, когда мальчик впервые получает более точные сведения о сексуальных отношениях взрослых, – приблизительно к годам накануне полового созревания. В то время грубые россказни с явным намерением дискредитировать взрослых и возмутить слушателя знакомят его с тайной половой жизни, подрывают авторитет взрослых, который кажется несовместимым с разоблачением их сексуальной деятельности. В этих «откровениях» сильнейшее впечатление на неофита производит их касательство к собственным родителям. Зачастую слушатель прямо отвергает его, говоря например: возможно, твои родители или какие-то другие люди и делают друг с другом нечто подобное, но это совершенно не похоже на моих родителей.
В это же время «сексуального просвещения» мальчик узнает – за редким исключением – и о существовании определенного сорта женщин, которые сделали половые сношения своей профессией, за что их повсеместно презирают. Ему самому такое презрение, скорее всего, чуждо; для этих несчастных у него в запасе смешанное чувство вожделения и жестокости, как только он понимает, что они могут и его приобщить к половой жизни, которую доселе он считал исключительной привилегией «больших». Когда со временем он уже не в силах сохранить сомнение, требующее исключить родителей от отвратительной привычки заниматься половой деятельностью, то удивительно цинично, но справедливо говорит себе, что различие между матерью и потаскухой не столь уж и велико, – по сути, они делают одно и то же. «Просвещающие» рассказы оживляют в нем, естественно, следы воспоминаний о впечатлениях и желаниях его раннего детства, и на этой почве у него повторно активизируются определенные психические побуждения. Он даже начинает опять вожделеть мать в только что обретенном смысле и вновь ненавидеть отца как соперника, стоящего на пути этого желания; мальчик оказывается под властью, как мы говорим, комплекса Эдипа. Он не прощает матери и рассматривает как измену то, что она дарит радость сексуального общения не ему, а отцу. У этих переживаний, если только они быстро не проходят, может быть только один исход – изживание в фантазиях, содержанием которых являются сексуальные действия матери в самых разнообразных ситуациях, а напряженность особенно легко разряжается в акте онанизма. Из-за устойчивого взаимодействия двух побудительных мотивов – похоти и мести – заметно преобладают фантазии о неверности матери; любовник, с которым мать совершает измену, обладает почти всегда чертами «Я» самого мальчика, точнее говоря, собственной личности, идеализированной, возвысившейся благодаря возмужанию до уровня отца. То, что в другом месте я изобразил в качестве семейного романа[73], объединяет разнообразные продукты деятельности этой фантазии и их переплетение с различными эгоистическими проявлениями этого периода жизни. Осознав эту часть психического развития, мы, впрочем, уже больше не можем находить противоречивым и загадочным то, что условие принадлежности любовницы к шлюхам прямо берет свое начало в комплексе чувств к матери. Описанный нами тип любовной жизни мужчины несет на себе следы этой истории развития и допускает простое понимание себя как фиксации мальчика на фантазиях периода полового созревания, которые позднее все же находят разрешение в реальной жизни. Не составит труда предположить, что усердно практикуемый в этот период онанизм внес свой вклад в закрепление подобных фантазий.
С этими возобладавшими в реальной любовной жизни фантазиями стремление спасать возлюбленную находится, видимо, только в слабой, поверхностной и ограниченной осознанными доводами связи. Из-за склонности к непостоянству и неверности любовница подвергает себя опасности, а стало быть, понятно, что любовник старается уберечь ее от таковой, блюдя ее добродетель и противясь ее дурным наклонностям. Между тем изучение маскирующих воспоминаний, фантазий и ночных сновидений людей продемонстрировало, что в этом случае имеет место превосходно удавшаяся рационализация некоего бессознательного мотива, которую можно приравнять к удачной вторичной обработке в ходе сновидения. В действительности же мотив спасения имеет своеобразный смысл и историю, является самостоятельным отпрыском материнского или, точнее говоря, родительского комплекса. Когда ребенок слышит, что своей жизнью он обязан родителям, что мать «даровала ему жизнь», то тяга к нежности соединяется у него с всплесками страстного желания стать «большим» и добиться самостоятельности, что приводит к возникновению желания возместить родителям их дар, равно вознаградить их. Дело обстоит так, будто упрямство побуждает мальчика сказать: «Мне ничего не нужно от отца, я хочу вернуть ему все, во что я ему обошелся». Затем ребенок фантазирует о спасении отца от смертельной угрозы, чем и расплачивается с ним. Довольно часто эта фантазия смещается на кайзера, короля или какую-то другую важную особу и после такого преображения становится доступной для осознания и даже пригодной для использования в искусстве. В дальнейшем применительно к отцу верх в фантазии о спасении берет оттенок противодействия, в отношении к матери она чаще всего обращена содержащимся в ней стремлением любить. Мать подарила ребенку жизнь, и нелегко возместить этот удивительный дар чем-то равноценным. При незначительной перемене значения слов, легкоосуществимой в бессознательном, – что можно уподобить взаимопроникновению понятий в сознании – спасение матери приобретает значение «подарить или сделать ей ребенка», разумеется похожего на самого фантазера. Отход от изначального смысла спасения не слишком велик, в смене значения нет ничего преднамеренного. Мать подарила одному – собственному – ребенку жизнь, и за это ей даруют другую жизнь – жизнь ребенка, максимально похожего на ее собственного. Сын проявляет свою благодарность желанием иметь от матери сына, такого же как он, то есть в фантазии о спасении он полностью идентифицирует себя с отцом. Все побуждения – нежные, благодарственные, похотливые, противодействующие, диктаторские – были удовлетворены с помощью единственного желания – стать отцом самого себя. При перемене значения не пропал и фактор опасности; сам акт рождения, конечно же, опасен, от этой опасности ребенка спасли натужные усилия матери. Ведь именно он является наипервейшей опасностью в жизни и прообразом всех последующих, перед которыми мы испытываем страх, а переживания в его ходе оставляют, вероятно, у нас после себя разновидность аффекта, который мы называем страхом. Макдуф из шотландской легенды не был рожден своей матерью, а был вырезан из ее тела и потому не знал страха.
Древний толкователь снов Артемидор был определенно прав, утверждая, что сновидение меняет свой смысл в зависимости от личности сновидца. Согласно законам, регулирующим выражение бессознательных идей, «спасение» может видоизменять свое значение сообразно тому, кто фантазирует – мужчина или женщина. В равной мере оно может означать: сделать ребенка = обеспечить рождение (у мужчины), а также самой родить ребенка (у женщины).
В частности, в сочетании с водой эти разные значения спасения удается обнаружить в сновидениях и в фантазиях. Если в сновидении мужчина спасает из воды женщину, то это значит: он делает ее матерью, что, согласно вышеизложенному, по содержанию равнозначно: он делает ее своей матерью. Если женщина спасает другого человека (ребенка) из воды, то этим она, подобно дочери фараона в легенде о Моисее[74]