Вероятно, возникающие при этом трудности склонны были объяснять прежде всего благоприятными свойствами наших естественных влечений. Конечно, в общем-то, правильно, что психическое значение некоего влечения повышается вместе с его отвержением. Попробуйте подвергнуть равному по уровню голоданию некоторое количество во всех отношениях совершенно разных людей. С ростом нужды в пище будут стираться все индивидуальные различия, а вместо них появятся обезличенные всплески одного неутоленного влечения. Но верно ли и то, что вслед за удовлетворением влечения его психическая ценность вообще очень сильно понижается? Подумайте, например, об отношении пьяницы к вину. Разве не правда, что вино всегда доставляет выпивохе одно и то же токсическое удовлетворение, которое в поэзии очень часто сравнивали с эротическим, да и с точки зрения научного понимания их правомерно уравнивать? Слышали ли вы когда-нибудь о том, что пьянчуге требовалась постоянная смена напитков, из-за того что без такой перемены он быстро терял к ним вкус? Напротив, привычка все сильнее связывает мужчину и сорт вина, который он пьет. Известна ли кому-то потребность пьяницы отправиться в страну, где вино дороже или его употребление запрещено, чтобы помочь своему притупившемуся удовольствию от питья с помощью добавки таких осложнений? Ничего подобного. Если выслушать высказывания наших знаменитых алкоголиков, скажем Бёклина[77], об их отношениях с вином, то они являют собой полнейшую гармонию, образец счастливого супружества. Почему же отношение любящего к своему сексуальному объекту совершенно иное?
Полагаю, следовало бы разобраться – как ни странно это звучит – с возможностью того, что нечто в природе самого сексуального влечения не благоприятствует его полному удовлетворению. Сразу же из долгой и трудной истории развития влечения всплывают два момента, которые можно было бы сделать ответственными за такие трудности. Во-первых, из-за двукратного совершения выбора объекта вместе с возникновением в промежутке между ними ограничений инцеста окончательный объект сексуального влечения никогда больше не совпадает с первоначальным, а является только его суррогатом. Впрочем, психоанализ научил нас: если первый объект какого-то желания был утрачен в результате вытеснения, то часто его заменяет нескончаемый ряд эрзац-объектов, из которых все же ни один не удовлетворит желание полностью. Это, видимо, объясняет неустойчивость выбора объекта, «голод по впечатлениям», который очень часто присущ любовной жизни взрослых.
Во-вторых, мы знаем, что сначала сексуальное влечение делится – скорее, происходит из них – на большое число компонентов, из которых не все встретятся в его более развитой форме, а до этого их нужно подавлять или использовать каким-то другим способом. Это, прежде всего, копрофильные части влечения, которые оказались несовместимыми с нашей эстетической культурой, вероятно, с тех пор, когда мы, благодаря прямохождению, оторвали от земли свой орган обоняния, кроме того – добрый кусок садистских побуждений, также относящихся к состоянию любви. Но все эти процессы развития касаются только верхних слоев усложнившейся структуры. Фундаментальные процессы, которые питают любовное побуждение, остаются неизменными. Экскрементальный процесс оказался слишком тесно и неразрывно сращенным с сексуальным, положение гениталий – inter urinas et faeces – остается решающим и неизменным фактором. Здесь можно было бы, перефразируя известное изречение великого Наполеона, сказать: «Анатомия – это судьба». Сами гениталии не соучаствовали в совершенствовании форм человеческого тела в направлении красоты, они сохранили свой животный облик, а потому и любовь, по существу, сегодня так же животна, какой была испокон веков. Любовные влечения трудно воспитуются, их воспитание дает то слишком много, то слишком мало. То, что культура намерена из них сделать, кажется недостижимым без чувствительного ущерба наслаждению; остатки нереализованных побуждений дают о себе знать в ходе половой деятельности в виде неудовлетворенности.
Таким образом, приходится, видимо, согласиться с мыслью, что соответствие притязаний сексуального влечения требованиям культуры вообще невозможно, что не удастся предотвратить лишения и недуги, а в отдаленном будущем еще и опасность гибели рода человеческого в результате его культурного развития. Этот мрачный прогноз основывается, впрочем, на том единственном предположении, что неудовлетворенность культурой – неизбежное следствие некоторых особенностей, которые сексуальное влечение усвоило под давлением культуры. Но указанная неспособность сексуального влечения достичь полного удовлетворения, как только оно подпало под действие первых требований культуры, станет источником великолепнейших достижений культуры, которые совершаются благодаря продолжающейся сублимации компонентов этого влечения. Ибо какой мотив мог бы подвигнуть людей иначе использовать инстинктивные движущие силы, если бы благодаря какому-то другому распределению последних удалось достичь полного наслаждения? Они бы никогда не расстались с ним и не совершили бы никакого дальнейшего прогресса. Таким образом, оказывается, что благодаря несопоставимому различию требований двух влечений – сексуального и эгоистического – люди стали способны к постоянному росту достижений, впрочем непрерывно опасаясь, кто из более слабых среди них впадет сегодня в невроз.
У науки нет намерения ни пугать, ни утешать. Но я и сам вполне готов согласиться, что весьма далеко идущие выводы вроде ранее приведенных должны воздвигаться на более широком основании и что, вероятно, другие институты развития человечества могут выправить выделенные и рассмотренные здесь последствия.
Культурная сексуальная мораль и современная нервозность
В своей недавно опубликованной «Сексуальной этике»[78] фон Эренфельс останавливается на различии естественной и культурной сексуальной морали. Под естественной следует, по его мнению, понимать ту, под властью которой род человеческий способен долгое время сохранять в целости здоровье и жизнеспособность, под культурной – ту, соблюдение которой побуждает людей более всего к интенсивной и продуктивной работе во благо культуры. Такое расхождение лучше всего поясняет сопоставление конститутивного и культурного достояния народа. Отсылая читателя для дальнейшей оценки этого важного хода мысли к сочинению самого фон Эренфельса, я намерен извлечь из него ровно столько, сколько необходимо, чтобы начать собственную статью.
В голову приходит предположение, что при господстве культурной сексуальной морали несут, видимо, потери здоровье и жизнеспособность отдельного человека и что в конце концов этот вред индивиду из-за обрушившихся на него невзгод становится столь велик, что на этом скользком пути под угрозой оказывается конечная цель культуры. И действительно, фон Эренфельс обнаруживает в господствующей в современном западном обществе сексуальной этике ряд крупных изъянов, ответственность за которые он вынужден возложить на нее саму, и, полностью признавая ее высокое соответствие требованиям культуры, склонен все же признавать необходимость ее реформирования. По его мнению, доминирующей в нашей культуре сексуальной морали свойствен перенос на половую жизнь мужчины требований, предъявляемых к женщине, и осуждение любой половой связи, за исключением брачно-моногамной. Впрочем, позднее признание естественного различия полов заставляет менее строго наказывать проступки мужчины и тем самым фактически допускает двойную мораль для мужчин. Правда, общество, дозволяющее такую привилегированную мораль, не может из-за «любви к истине, порядочности и гуманности»[79] преступить определенные, узко ограниченные рамки, вынуждает своих членов на сокрытие реального положения дел, на приукрашивание действительности, на самообман и обман других. Еще вреднее действует такая мораль тем, что, прославляя моногамию, парализует фактор отбора на мужественность, благодаря влиянию которого только и можно добиться улучшения физической организации человека, ведь у цивилизованных народов отбор на жизнеспособность понизился до минимума под влиянием заботы о человеке и гигиены[80].
Среди ущербов, вменяемых в вину культурной сексуальной морали, в нынешних обстоятельствах врач замечает отсутствие одного, чье значение будет сейчас подробно рассмотрено. Я имею в виду быстро распространяющуюся нервозность, которую следует объяснять требованиями новейшего, нашего, так сказать, современного общества. Порой сам невротик обращает внимание врача на антагонизм его конституции и требований культуры, что, как он полагает, следует считать причиной недуга, заявляя: «В нашей семье мы все стали нервными, потому что хотели быть несколько лучше, чем позволяло происхождение». Да и врачу довольно часто в ходе наблюдения приходит в голову, что нервозность одолевает отпрысков как раз тех отцов, которые, выросши в простых и здоровых условиях деревенской жизни, будучи потомками неотесанной, но крепкой семьи, приходят как завоеватели в большой город и заставляют своих детей за короткий срок подняться на высоты культуры. Но чаще сами невропатологи громко заявляют о связи «растущей нервозности» с современной цивилизацией. В чем они ищут обоснование такой зависимости, прояснят фрагменты из высказываний выдающихся практиков.
В. Эрб: «Давным-давно поставленный вопрос ныне гласит: достаточно ли сильны указанные нами причины нервозности в наших современных условиях существования для объяснения очень значительного роста подобных заболеваний? И на этот вопрос следует, пожалуй, не колеблясь ответить утвердительно, что подтвердит даже беглый взгляд на нашу современную жизнь и ее формы»[81].
«Уже из ряда общеизвестных фактов явно следует: выдающиеся достижения Нового времени, открытия и изобретения во всех областях, поддержание усиления конкуренции были получены лишь благодаря огромной духовной работе и могут обеспечиваться только ею. Требования к работоспособности отдельного человека в борьбе за существование значительно выросли, и лишь за счет напряжения всех своих духовных сил он может их удовлетворить: одновременно заметно возросли потребности индивида, запросы на радости жизни во всех частях общества; неслыханный комфорт распространился на те слои населения, которым ранее он был совершенно неведом; безверие, ненасытность и алчность распространились в широких массах народа; благодаря безмерно усилившимся средствам передвижения, опутавшей мир сети телеграфных и телефонных проводов полностью изменилась обстановка в торговле и в образе жизни: все совершается в спешке и в суете, ночь отводится для путешествий, день – для дел, даже увеселительные поездки становятся в тягость для нервной системы; значительные политические, промышленные, финансовые кризисы вызывают волнение в гораздо более широких слоях населения, чем раньше; все стали участвовать в политике: политическая, религиозная, социальная борьба, партийные движения, предвыборная агитация, невероятно разросшиеся профсоюзы будоражат головы и принуждают души ко все новым нагрузкам, крадут время, отведенное для отдыха, сна и покоя; жизнь в крупных городах стала более суетной и беспокойной. Изнемогшие нервы ищут отдохновения в более острых раздражителях, в экзотических наслаждениях, чтобы потом устать еще больше; современная литература занимается преимущественно самыми сомнительными проблемами, провоцирующими всяческие страсти, чувственность и жажду наслаждений; она способствует пренебрежению всеми этическими принципами и любыми идеалами, выставляет перед душой читателя патологические образы, психопатически-сексуальные, революционные и другие проблемы; наше ухо возбуждается и перевозбуждается от выдаваемой в больших дозах назойливой и ш