туации тещи и зятя содержится нечто способствующее неприязни между ними и затрудняющее их совместную жизнь. То обстоятельство, что острóты цивилизованных народов так охотно избирают своим объектом именно тему тещи, как мне кажется, указывает на то, что эмоциональные отношения между зятем и тещей обладают, кроме всего прочего, компонентами, резко противоречащими друг другу. Полагаю, что они являются, собственно говоря, амбивалентными, состоящими из противоположных, нежных и враждебных побуждений.
Определенная часть этих побуждений очевидна: со стороны тещи их вызывает нежелание отказаться от прав на дочь, недоверие к чужаку, которому она вверена, стремление сохранить в собственном доме привычное господствующее положение. Со стороны зятя – решимость не подчиняться больше ничьей воле, ревность ко всем людям, которым до него принадлежали нежные чувства жены, и – last not least[260] – антипатия посягновению на его иллюзии чрезмерной сексуальной оценки жены. Такое чувство чаще всего, видимо, вызывает лицо тещи, благодаря явному сходству напоминающее о дочери и в то же время лишенное очарования юности, красоты и психической свежести, делающих жену весьма привлекательной для него.
Знание скрытых психических побуждений, которое предлагает нам психоаналитическое исследование отдельных людей, позволяет прибавить к этим мотивам дополнительные. В тех случаях, где психосексуальные потребности женщины в браке и в семейной жизни требуют удовлетворения, ей всегда грозит опасность неудовлетворенности из-за преждевременного окончания супружеских отношений и однообразия ее эмоциональной жизни. Стареющая мать защищается от этого путем вживания в чувства детей, путем отождествления с ними и сопереживания волнующих их событий. Говорят, что родители остаются молодыми вместе со своими детьми; это в самом деле одно из самых ценных психических преимуществ, которые родители получают от детей. Таким образом, в случае бездетности отпадает одна из лучших возможностей вынести неизбежное разочарование в собственном браке. Это вживание в чувства дочери легко доходит у матери до того, что и она влюбляется в любимого мужа последней, а это из-за сильного психического сопротивления подобной эмоциональной установке ведет в крайних случаях к тяжелым формам невротического заболевания. Во всяком случае, тенденция к такой влюбленности встречается у тещи довольно часто, и либо сама она, либо противодействующее этой тенденции стремление присоединяется к сумятице чувств, борющихся между собою в ее душе. Очень часто зятю достаются как раз неприязненные, садистские компоненты любовного побуждения тещи, чтобы тем надежнее подавить запретные, нежные.
У мужчины отношение к теще осложняется сходными, но исходящими из других источников побуждениями. Путь к выбору объекта его любви обычно направлялся образом матери, возможно, и сестры: вследствие инцестуозных ограничений его предпочтения отклонились от обоих дорогих персон его детства с тем, чтобы остановиться на незнакомом объекте, сходном с ними. Место родной матери и матери его сестры теперь занимает теща; развивается тенденция вернуться к первоначальному выбору объекта любви, но все в нем противится этому. Его страх перед инцестом требует, чтобы ничто не напоминало ему о генеалогии его любовного выбора, постоянное присутствие тещи, которую он не знал издавна, подобно матери, чей образ он сумел сохранить в бессознательном неизменным, облегчает ему ее неприятие. Особая прибавка притягательности и неприязни к смеси чувств позволяет нам предположить, что теща действительно представляет собой инцестуозное искушение для зятя, ведь, с другой стороны, нередко случается, что мужчина поначалу открыто влюбляется в будущую тещу прежде, чем полюбит дочь.
Не вижу помех для предположения, что именно этот инцестуозный фактор взаимоотношений мотивирует избегание тещи и зятя у дикарей. Итак, мы предпочли бы для объяснения очень строго соблюдаемых «избеганий» у этих первобытных народов высказанное впервые Файсоном мнение, который, со своей стороны, видит в этих предписаниях всего лишь защиту против возможного инцеста. То же самое относится ко всем прочим «избеганиям» между кровными родственниками или свойственниками. Различие только в том, что в первом случае кровосмешение является более явным, а профилактическая цель могла осознаваться, во втором же, включая и отношение к теще, инцест – это как бы воображаемое искушение, опосредствованное бессознательными промежуточными звеньями
В предыдущем изложении у нас не было удобного случая показать, что, пользуясь психоаналитической точкой зрения, можно по-новому понять факты из психологии народов, потому что боязнь инцеста у дикарей известна давно и не нуждается в дальнейшем толковании. К оценке ее мы можем прибавить, что она представляет собой ярко выраженную инфантильную черту и поразительно сходна с психической жизнью невротиков. Психоанализ научил нас тому, что первый выбор сексуального объекта у мальчика инцестуозен, относится к запрещенным объектам – к матери и сестре; он познакомил нас и с путями, которыми подросток освобождается от тяги к инцесту. Однако невротик постоянно обнаруживает некоторую толику психического инфантилизма, он или не сумел освободиться от некоторой доли детской психосексуальности, или вернулся к ней (задержка в развитии, или регрессия). Поэтому в его бессознательной психике все еще продолжают или снова начинают играть основную роль инцестуозные фиксации либидо. Мы объявили центральным комплексом невроза отношение к родителям, находящееся под властью кровосмесительных желаний. Открытие подобного значения инцеста для невроза, естественно, наталкивается на всеобщее недоверие взрослых и нормальных людей, такое же неприятие встречают и работы Отто Ранка, все больше и больше убеждающие, насколько тема инцеста находится в центре художественных интересов и в бесконечных вариациях и искажениях предоставляет материал для поэзии. Мы вынуждены считать, что такое неприятие в первую очередь – продукт глубокого отвращения людей к своим прежним, подвергшимся позднее вытеснению инцестуозным желаниям. Нам поэтому не безразлично, что на примере диких народов мы можем показать, что они еще воспринимают угрозу, таящуюся в кровосмесительных желаниях, которым предназначено стать бессознательными, и считают приемлемыми самые строгие меры по защите от них.
II. Табу и амбивалентность эмоциональных побуждений
Табу – полинезийское слово, перевод которого доставляет нам трудности, потому что у нас отсутствует обозначаемое им понятие. Древним римлянам оно было еще привычно; их «sacer» – то же, что табу полинезийцев. И как «ähoz» греков, так и Kodausch древних евреев, вероятно, означали то же, что полинезийцы выражают с помощью своего табу, а многие народы Америки, Африки (Мадагаскар), Северной и Центральной Азии – посредством аналогичных слов.
Для нас значение табу распадается на два противостоящих смысла. С одной стороны, оно означает «святой», «освященный», с другой – «жуткий», «опасный», «запретный», «нечистый». Антагонист табу по-полинезийски называется «noa» – «обычный», «общедоступный». Таким образом, с табу связано представление о чем-то требующем сдержанности, по существу же оно выражается в запретах и ограничениях. Наше словосочетание «священный трепет» во многом совпадает со смыслом слова «табу».
Ограничения табу – это нечто иное, чем религиозный или моральный запрет. Они несводимы к заповедям бога, а запретны, собственно говоря, сами по себе; от моральных запретов их отличает отсутствие принадлежности к системе, которая объявляет необходимым воздержание вообще и обосновывает эту необходимость. Запреты же табу лишены всякого оправдания; их происхождение неизвестно, непонятно для нас, они кажутся чем-то само собой разумеющимся тем, кто находится в их власти.
Вундт называет табу древнейшим неписаным кодексом человеческих законов[261]. Общепризнано, что табу древнее богов и восходит ко временам, предшествующим какой бы то ни было религии.
Так как мы нуждаемся в беспристрастном описании табу, чтобы подвергнуть его психоаналитическому исследованию, то позволю себе привести цитату из статьи «Taboo» в «Encyclopaedia Britannica», автором которой является антрополог Томас У. Норткот.
«Строго говоря, табу включает в себя всего лишь: а) священный (или оскверненный) ранг лиц или вещей; b) способ ограничения, вытекающий из этого признака, и с) святость (или осквернение), возникающую после нарушения этого запрета. Противоположность табу в Полинезии называется „noa“, что означает „обычный“ или „рядовой“.
В более широком смысле можно различать отдельные виды табу: 1. Естественное, или прямое, табу, которое является результатом таинственной силы (Mana), присущей некой персоне или вещи. 2. Переданное, или непрямое, табу, которое исходит от этой силы, но является либо а) приобретенным, либо b) переданным жрецом, вождем или кем-то еще. 3. Наконец, табу, находящееся в середине между двумя другими видами, то есть учитывающее оба фактора, как, например, в случае овладения женщины мужчиной. Название табу применяется также и к другим ритуальным ограничениям, однако не все то, что лучше было бы назвать религиозным запретом, следует причислять к табу.
Цели табу многообразны – прямое табу добивается: а) защиты важных персон, как то: вождей, жрецов, предметов и т. п., – от возможных поползновений; b) охраны слабых – женщин, детей и обыкновенных людей в целом от могущественного Маnа (магической силы) жрецов и вождей; с) защиты от опасностей, связанных с прикосновением к трупам или с употреблением определенной пищи и т. п.; d) страхования от помех жизненно важных актов, таких как роды, посвящение в мужчины, брак, сексуальная деятельность; е) защиты человеческих существ от мощи или гнева богов и демонов[262]