; i) обережения нерожденных и маленьких детей от разнообразных опасностей, угрожающих им из-за их особенно чувствительной зависимости от родителей, когда последние, например, совершают определенные действия или едят пищу, потребление которой могло бы передать детям особые свойства. Другим применением табу является защита собственности некоего лица, его орудий, его поля и т. д. от воров.
Первоначально наказание за нарушение табу доверяется, похоже, внутреннему, действующему автоматически механизму. Нарушенное табу само мстит за себя. Если добавить представления о богах и демонах, связанных с табу, то автоматическое наказание ожидается от могущества божества. В других случаях, вероятно вследствие дальнейшего развития представления о табу, общество само берет на себя наказание смельчака, преступление которого навлекает опасность на его сотоварищей. Таким образом, и первые системы наказания человечества исходят из табу.
Кто преступил табу, тот сам в результате этого стал табу. Определенных опасностей, проистекающих из нарушения табу, можно избегнуть с помощью покаяния и религиозных обрядов.
Источником табу считается своеобразная чудодейственная сила, присущая людям и духам и способная от них переноситься при помощи неодушевленных предметов. Персон или вещи, являющиеся табу, можно сравнить с электрически заряженными предметами; они – вместилище страшной силы, передающейся путем прикосновений и высвобождающейся в виде пагубных воздействий, если организм, вызвавший разряд, слишком слаб, чтобы противостоять ему. Стало быть, результат нарушения табу зависит не только от интенсивности магической силы, присущей табуизированному объекту, но и от интенсивности Маnа, противостоящей этой силе у преступника. Так, например, короли и жрецы обладают необыкновенной силой, и вступление с ними в непосредственный контакт было бы смертельным для их подданных, но министр или другая персона, обладающие Маnа в большем, чем обычно, размере, может без опаски общаться с ними, а сами эти посредники могут в свою очередь дозволить контакт с ними своим подданным, не навлекая на них опасности. Кроме того, значение переданных табу зависит от Маnа той персоны, от которой они исходят; если табу налагает король или жрец, то эта сила более действенна, чем если бы исходила от обыкновенного человека».
Передаваемость табу является, вероятно, тем свойством, которое давало повод пытаться устранить его с помощью искупительного обряда.
«Существуют постоянные и временные табу. Жрецы и вожди, а также мертвецы и все им принадлежащее относятся к первому роду. Временные табу связаны с определенными состояниями – скажем, с менструацией и родами, со званием воина до и после похода, с деятельностью рыболова, охотника и т. п. Всеобъемлющее табу, подобно церковному интердикту, может распространяться на бóльшую область и сохраняться там годами».
Если мне удалось правильно оценить впечатление моих читателей, то позволю себе утверждать теперь, что после всего сказанного о табу они уже тем более не знают, что следует понимать под ним и какое место могут отвести ему в своем мышлении. Это, безусловно, результат недостатка информации, полученной ими от меня, и отсутствия каких-либо рассуждений об отношении табу к суеверию, к вере в душу и к религии. Но, с другой стороны, я опасался, что более обстоятельное описание всего известного о табу привело бы к еще большей путанице, и смею уверить, что на самом деле ситуация очень неопределенная. Итак, речь идет о ряде ограничений, которым подчиняются эти первобытные народы; то одно, то другое запрещено неизвестно почему, а им даже в голову не приходит задуматься над причиной запретов; они подчиняются им как чему-то само собой разумеющемуся и убеждены, что нарушение табу повлечет без посторонней помощи жесточайшее наказание. Существуют достоверные сведения, что нарушение подобного запрета по неведению действительно автоматически влекло за собой наказание. Невинный преступник, по недоразумению съевший, к примеру, запретное для него животное, глубоко подавлен, ждет своей смерти и затем взаправду умирает. Запреты чаще всего касаются способности наслаждаться, свободы передвижения и общения; в некоторых случаях они имеют, видимо, определенный смысл, явно должны означать воздержание и самоотречение, в других случаях они по своему содержанию совершенно непонятны, касаются ничего не значащих мелочей и до некоторой степени кажутся разновидностью некоего обряда. В основе всех этих запретов лежит нечто вроде теории, будто запреты необходимы потому, что определенным лицам и вещам присуща опасная сила, передающаяся при прикосновении к заряженному ею объекту, подобно инфекции. Во внимание принимается и величина этого опасного свойства. Один человек или одна вещь обладает им в большем размере, чем другие, и опасность соразмерна как раз различию зарядов. Но, пожалуй, самое странное состоит в том, что тот, кто оказался в состоянии преступить такой запрет, сам приобретает характер запретности, словно вобрал в себя весь опасный заряд. Эта сила присуща всем персонам, чем-то выделяющимся, таким как короли, жрецы, новорожденные; всем исключительным состояниям, вроде физиологического состояния, связанного с менструацией, наступлением половой зрелости, родами; всему жуткому, скажем болезни, смерти, и всему связанному с ними в силу их способности заражать и распространяться. Впрочем, «табу» называют всё, не только людей, но и местности, предметы и временные состояния, являющиеся носителями или источниками этого таинственного свойства. Табу называют и запрет, выводимый из этого свойства, и, наконец, табу – согласно буквальному смыслу – называют нечто такое, что одновременно свято, возвышается над обыденным, но еще и опасно, нечисто, жутко.
В этом слове и в обозначаемой им системе проявляется кусочек психической жизни, понимание которого оказывается действительно нам недоступным. Но прежде всего нужно напомнить, что нельзя приблизиться к пониманию этого, не проникнув в характерную для столь низко стоящих культур веру в духов и демонов.
Но почему вообще нас должна интересовать загадка табу? Полагаю, не только потому, что любая психологическая проблема сама по себе заслуживает попытки решить ее, но еще и по другим причинам. Допустимо предположить, что табу дикарей Полинезии не так уж далеко отстоит от нас, как мы думали вначале, что запреты обычаев и морали, которым повинуемся мы сами, по существу своему, могли иметь нечто родственное с этим первобытным табу и что объяснение табу способно пролить свет на темное происхождение нашего собственного «категорического императива».
Вот почему с особенно напряженным вниманием и надеждой мы вслушиваемся, когда исследователь вроде В. Вундта сообщает нам свое понимание табу, тем более что он обещает «добраться до последних корней представлений о табу»[263].
О понятии «табу» Вундт говорит, что оно «охватывает все обычаи, в которых проявляется боязнь определенных, связанных с культовыми представлениями объектов или относящихся к ним действий»[264].
В другом месте он утверждает: «Если понимать под ним (под табу), в соответствии с общепринятым значением слова, любое зафиксированное обычаем и нравами или недвусмысленно сформулированными законами запрещение прикасаться к некоему предмету, пользоваться им для собственного потребления или произносить определенные запретные слова…», то вообще нет ни одного народа и ни одной ступени культуры, свободных от вреда, наносимого табу.
Вундт затем поясняет, почему ему кажется более целесообразным изучать природу табу в первобытных условиях австралийских дикарей, а не в более высокой культуре полинезийских народов. У австралийцев он распределяет запреты табу по трем классам, в зависимости от того, касаются ли они животных, людей или других объектов. Табу животных, состоящее, по существу, в запрете убивать их и употреблять в пищу, составляет ядро тотемизма[265]. Табу второго рода, имеющее своим объектом человека, носит существенно иной характер. С самого начала оно ограничивается условиями, которые включают табуированного человека в неординарную жизненную ситуацию. Так, например, юноши являются табу при торжестве посвящения в мужчину, женщины – во время менструации или непосредственно после родов, как и новорожденные дети, больные и, конечно же, мертвецы. На продолжительно используемую собственность человека налагается постоянное табу для любого другого человека – скажем, на его платье, инструмент и оружие. К наиболее личной собственности в Австралии относится также новое имя, получаемое мальчиком при посвящении в мужчины, оно – табу и должно сохраняться в тайне. Табу третьего рода, наложенные на деревья, растения, дома, местности, более изменчивы и, похоже, следуют одному правилу: табу подвержено все, что по какой-либо причине вызывает чувство испуга или жути.
Изменение, которое табу претерпевает в более богатой культуре полинезийцев и на Малайском архипелаге, сам Вундт вынужден признать не особенно глубоким. Более значительная социальная дифференциация этих народов проявляется в том, что вожди, короли и жрецы пользуются правом особенно действенного табу и сами подвержены сильнейшему ограничению табу.
Однако подлинные источники табу лежат глубже интересов привилегированных сословий: «Они возникают там, где берут начало самые примитивные, в то же время самые прочные человеческие влечения, – в страхе перед действием демонических сил»[266]. «Будучи поначалу всего лишь ставшим реальным страхом перед предполагаемой демонической силой, скрытой в табуированном предмете, такое табу запрещает дразнить эту силу и там, где оно намеренно или по незнанию нарушено, предлагает устранить месть демонов».
Затем исподволь табу становится силой, основывающейся только на себе и освободившейся от демонизма. Оно заставляет быть нравственным, следовать традиции и, в конце концов, закону. «Но неизреченная заповедь, скрывающаяся за очень изменчивыми, в зависимости от места и времени, запретами, налагаемыми табу, изначально одна: берегись гнева демонов».