на другой.
Если нарушение табу может быть заглажено покаянием или искуплением, означающими отказ от какого-либо блага или свободы, то этим доказывается, что выполнение предписаний табу само было отказом от чего-то очень желанного. Неисполнение одного отказа заменяется отказом в другой области. В отношении обряда табу мы сделали бы отсюда вывод, что раскаяние является чем-то более ранним, чем очищение.
Теперь подытожим наше понимание табу, получившееся в результате уравнивания его с навязчивым запретом невротика: табу является древнейшим запретом, навязанным извне (каким-нибудь авторитетом) и направленным против сильнейших вожделений людей. Стремление нарушить его сохраняется в их бессознательном; люди, повинующиеся табу, имеют амбивалентную установку по отношению к тому, что им затронуто. Приписываемая табу чудодейственная сила сводится к способности вводить людей в искушение; она ведет себя подобно заразе потому, что пример заразителен, и потому, что запретное вожделение в бессознательном переносится на другой объект. Искупление нарушения табу посредством воздержания доказывает, что в основе его соблюдения лежит отказ.
Теперь нам хочется узнать, какое значение может иметь наше уподобление табу неврозу навязчивости и сложившееся на основе этого сравнения понимание табу. Оно ценно только в том случае, если наше понимание имеет преимущества, которых нельзя получить иначе, если оно ведет к лучшему осознанию табу, чем то, которое доступно нам обычно. Мы, видимо, будем утверждать, что выше уже привели доказательства пригодности такого уравнивания, но должны попробовать усилить его, детализируя объяснения обычаев и запретов табу.
Впрочем, нам открыт и другой путь. Мы можем исследовать: нельзя ли непосредственно на феноменах табу доказать часть предположений, которые перенесли с невроза на табу, или выводов, к которым при этом пришли? Мы должны только решить, что нам следует искать. Разумеется, утверждение, будто табу происходит от очень древнего запрета, наложенного когда-то извне, не поддается доказательству. Стало быть, раньше постараемся установить его психическую обусловленность, известную нам по неврозу навязчивости. Как в случае невроза мы добираемся до этих психических обстоятельств? С помощью аналитического изучения симптомов, прежде всего навязчивых действий, защитных мер и навязчивых запретов. У них мы нашли самые надежные признаки происхождения из амбивалентных побуждений или устремлений, причем они либо одновременно соответствуют и желанию, и противожеланию, либо обслуживают преимущественно одну из противоположных тенденций. Если бы теперь нам удалось выявить амбивалентность, господство таких тенденций и в предписаниях табу или найти среди них такие, которые, подобно навязчивым действиям, выражают одновременно оба устремления, то в самых важных частях психическое сходство между табу и неврозом навязчивости было бы практически установлено.
Оба фундаментальных запрета табу, как только что упоминалось, недоступны нашему анализу из-за их пpинaдлeжнocти к тотемизму; другая часть положений табу – вторичного происхождения и не может быть использована для наших целей. Ведь табу стало у соответствующих народов всеобщей формой законодательства и, несомненно, обслуживает более молодые социальные тенденции, чем само табу, как, например, запрет, наложенный вождями или жрецами для гарантирования своей собственности и привилегий. Однако у нас остается большая группа других предписаний, на которых мы можем проводить наше исследование; из нее я выделяю табу, связанные а) с врагами, b) с вождями, с) с покойниками, и позаимствую подлежащий анализу материал из замечательного собрания Д. Д. Фрэзера в его большом сочинении «The Golden Bough»[272].
а) Обхождение с врагами
Если мы были склонны приписывать диким и полудиким народам безудержную и безжалостную жестокость по отношению к врагам, то с огромным интересом узнаем, что и у них после убийства человека требуется выполнить ряд предписаний, относящихся к обычаям табу. Эти предписания можно легко разделить на четыре группы, они требуют: 1) примирения с убитым врагом; 2) ограничений; 3) покаянных действий, очищения убийцы; и 4) определенных церемониальных действий. Насколько такие обычаи табу у этих народов универсальны или соблюдаются только местами, не удастся установить, с одной стороны, из-за неполноты нашей информации, а с другой – из-за того, что подобные обстоятельства совершенно безразличны для нас. Все же можно предположить, что речь идет о широко распространенных обычаях, а не об отдельных исключениях.
Обычаи примирения на острове Тимор после возвращения победоносного военного отряда с отрубленными головами побежденных врагов особенно важны, потому что, кроме всего прочего, вождь экспедиции подвергается тяжким ограничениям (см. ниже). «При торжественном вступлении победителей приносятся жертвы, дабы умиротворить души врагов; в противном случае победителей ожидали бы несчастья. Исполняется танец, и при этом поются песни, в которых оплакивается убитый враг и испрашивается его прощение: „Не гневайся на нас за то, что здесь находится твоя голова, если бы счастье не улыбнулось нам, то, быть может, наши головы теперь висели бы в твоей деревне. Мы принесли тебе жертву, дабы умилостивить тебя. Теперь твой дух может быть довольным и оставить нас в покое. Почему ты был нашим врагом? Не лучше ли нам было оставаться друзьями? Тогда не пролилась бы твоя кровь и не была бы отрублена твоя голова“»[273].
Нечто подобное встречается у палу на Целебесе; галла приносят жертвы духам своих убитых врагов до вступления в родную деревню (по Paulitschke «Ethnographie Nordostafrikas»).
Другие народы нашли средство превращать своих прежних врагов после их смерти в друзей, стражей и заступников. Оно заключается в ласковом обхождении с отрубленными головами, чем похваляются некоторые дикие племена на Борнео. Если озерные даяки из Саравака приносят после военного похода домой голову, то в течение целого месяца с этой головой обращаются с исключительной любезностью и называют ее самыми ласковыми именами, какими располагает их язык. Ей вкладывают в рот лучшие куски пищи, лакомства и сигары. Ее постоянно упрашивают ненавидеть своих прежних друзей и одарить любовью своих новых хозяев, так как теперь она стала одной из них. Было бы большой ошибкой приписывать даже толику насмешки этому, кажущемуся нам отвратительным, обхождению[274].
У многих диких племен Северной Америки наблюдателям бросился в глаза траур по убитому и скальпированному врагу. Если хоктау убил врага, то для него наступает месячный траур, во время которого он подвергается тяжким ограничениям. Такой же траур наступает у индейцев племени дакота. Если осаги, замечает один авторитет, скорбели о своих собственных покойниках, то они оплакивали потом и врага, словно он был другом[275].
Прежде чем остановиться на других классах обычаев табу, касающихся обхождения с врагом, мы обязаны высказаться по поводу напрашивающегося возражения. Мотивация этих примиряющих предписаний, возразят нам вместе с Фрэзером и другими, довольно проста и не имеет ничего общего с амбивалентностью. Эти народы находятся во власти суеверного страха перед духами убитых – страха, который не чужд и классической древности и который выведен великим британским драматургом на сцену в галлюцинациях Макбета и Ричарда III. Из этого суеверия последовательно вытекают все примиряющие предписания, а также ограничения и раскаяние, о которых речь пойдет дальше; в пользу такого понимания говорят и объединенные в четвертую группу обряды, не допускающие никакого другого толкования, кроме старания изгнать духов убитых, преследующих убийц[276]. Кроме того, дикари прямо сознаются в своем страхе перед духами убитых врагов и им объясняют упомянутые обычаи табу.
Это возражение, в самом деле, правдоподобно, и, если бы оно было в такой же мере достаточно, мы охотно отказались бы от хлопот по объяснению фактов. Отодвинем на будущее спор с этим возражением, противопоставим ему сначала только точку зрения, вытекающую из предыдущего рассмотрения табу. Из всех положений последнего мы делаем вывод, что в поведении по отношению к врагу проявляются не только враждебные, но и какие-то другие побуждения. Мы видим в них выражение раскаяния, высокой оценки врага и угрызений совести за лишение его жизни. Нам кажется, будто и среди этих дикарей живет заповедь «не убий», которую задолго до какого бы то ни было законодательства, полученного из рук божества, нельзя было безнаказанно нарушать.
Вернемся теперь к другим классам запрещающих предписаний. Ограничения победоносного убийцы встречаются необыкновенно часто и отличаются по большей части строгостью. На Тиморе (ср. с приведенными выше обычаями примирения) вождь экспедиции не может просто вернуться в свой дом. Для него строится особая хижина, в которой он проводит два месяца, выполняя различные очистительные предписания. В это время ему нельзя видеть свою жену, даже нельзя самому питаться: другое лицо должно вкладывать пищу ему в рот[277]. У некоторых племен даяков те, кто вернулся домой из победоносного похода, вынуждены в течение нескольких дней оставаться в изоляции и воздерживаться от определенной пищи, они не смеют также прикасаться к еде и остаются вдали от своих жен. На Логеа, острове близ Новой Гвинеи, мужчины, убившие врага или соучаствовавшие в убийстве, на неделю запираются в своих домах. Они избегают всякого общения со своими женами и друзьями, не прикасаются руками к продуктам питания и едят только растительную пищу, приготовленную для них в особой посуде. В качестве причины последнего ограничения указывают на то, что им нельзя чувствовать запах крови убитого; в противном случае они заболели бы и умерли. У племен