[304], и что Джевонс и Грант Аллен заблуждаются, утверждая, как думали раньше, что злые замыслы покойников направлены обычно против чужих, тогда как о жизни и о благополучии своих потомков и коллег по клану они проявляют отеческую заботу».
Р. Клайнпауль в своей впечатляющей книге использовал остатки древней веры в загробную жизнь души у цивилизованных народов для описания взаимоотношений между живыми и мертвыми[305]. Высшей, по его мнению, точки они достигают в убеждении, что покойники кровожадно тянут за собой живых. Мертвецы убивают; скелет, в виде которого сегодня изображают смерть, показывает, что сама смерть – это всего лишь мертвец. Живой чувствует себя в безопасности от его преследований только тогда, когда между ними расположена вода. Поэтому усопших охотно погребали на островах, перевозили на другой берег реки; отсюда произошли выражения – «по эту сторону», «по ту сторону». Последующее смягчение этого убеждения ограничивало враждебность мертвых той категорией людей, которой должно было предоставляться особое право на гнев: убитыми, преследующими в виде злых духов своих убийц, людьми, умершими в неутоленной тоске по кому-то, например по невестам. Но первоначально, полагает Клайнпауль, все мертвецы были вампирами, питали неприязнь к живым и стремились навредить им, лишить их жизни. В общем-то, труп и привел к понятию «злой дух».
Предположение, что самые любимые покойники превратились после смерти в демонов, явно допускает более широкую постановку вопроса. Что побудило первобытные народы приписать своим дорогим усопшим такую смену чувств? Почему они сделали их демонами? Вестермарк думает, что на этот вопрос легко ответить. «Так как смерть чаще всего считается наихудшим несчастьем, которое может постигнуть человека, то полагают, что умершие крайне недовольны своей судьбой. Согласно представлению первобытных народов, смерть наступает только в результате убийства, насильственного или совершенного при помощи колдовства, и уже поэтому они считают душу рассерженной и жаждущей мести; предположительно она завидует живым и тоскует по обществу прежних родственников; поэтому вполне понятно, что она старается умертвить их при помощи болезней ради того, чтобы они соединились с нею.
〈…〉 Дальнейшее объяснение злобы, приписываемой душам, кроется в инстинктивной боязни последних – боязни, являющейся, в свою очередь, результатом страха перед смертью».
Изучение психоневротических расстройств подразумевает более широкое объяснение, включающее в себя и вестермарковское.
Если в результате смерти жена лишилась мужа, дочь – матери, то нередко случалось, что оставшихся в живых начинали одолевать мучительные размышления, названные нами навязчивыми упреками: не виновны ли они сами по неосторожности или небрежению в смерти любимого человека? Ни воспоминание о том, с какой заботливостью они ухаживали за больным, ни фактическое опровержение предполагаемой вины не могли положить конец мучениям, представляющим собой почти патологическое выражение скорби и со временем медленно затухающим. Психоаналитическое исследование таких случаев открыло нам тайные пружины этого страдания. Мы узнали, что эти навязчивые упреки в известном смысле оправданны и поэтому-то не поддаются ни опровержению, ни отвержению. Дело не в том, что люди, оплакивающие покойника, действительно, как это подтверждает навязчивый упрек, виновны в смерти или проявили небрежность, но все же у них шевелилось нечто, ими самими неосознанное желание, которое не было недовольно смертью и привело бы к ней, обладай оно достаточной силой. Теперь на это бессознательное желание и отвечают упреки в смерти любимого человека. Такая скрытая в бессознательном за нежной любовью враждебность присутствует почти во всех случаях сильной эмоциональной привязанности к определенному лицу – это классический случай, образцовый пример амбивалентности человеческих эмоциональных устремлений. В большей или меньшей степени такая амбивалентность просматривается в предрасположенностях человека; в нормальных условиях она не так велика, чтобы из нее могли возникнуть упомянутые навязчивые упреки. Но если от рождения она велика, то проявляется именно в отношении к самым любимым лицам, там, где вроде бы ее меньше всего ждут. Предрасположенность к неврозу навязчивости, который нами так часто приводился для сравнения в вопросе о табу, мы характеризуем как особенно высокую степень такой изначальной амбивалентности чувств.
Теперь мы знаем фактор, который может объяснить мнимый демонизм недавно умерших душ и необходимость защиты от их враждебности с помощью предписаний табу. Если мы допустим, что эмоциональной жизни первобытных людей присуща амбивалентность в столь же высокой мере, в какой по результатам психоанализа мы ее приписываем больным навязчивостью, то становится понятным, почему после болезненной утраты неизбежна такая реакция против скрытой в бессознательном враждебности, что доказывают навязчивые упреки. Однако эта враждебность, мучительно ощущаемая в бессознательном как удовлетворение по поводу смерти, претерпевает у первобытного человека иную участь: она отвергается, сдвигается на враждебный объект на умершего. Этот часто встречающийся в больной и нормальной психике процесс защиты мы называем проекцией. Оставшийся в живых отрицает теперь, что он когда-либо утаивал враждебные устремления к любимому покойнику; однако на этот раз такие чувства затаила душа умершего, и она постарается осуществить их в течение всего периода траура. Несмотря на удачную защиту с помощью проекции, свойство наказания и раскаяния, присущее этой эмоциональной реакции, проявляется в том, что испытывают страх, налагают на себя лишения и подвергают ограничениям, которые отчасти маскируются как меры защиты от враждебного демона. Таким образом, мы снова обнаруживаем, что табу выросло на почве амбивалентной направленности чувств. Также и табу мертвых проистекает из противоположности между осознанным горем и бессознательным удовлетворением по поводу смерти. При таком происхождении гнева духов естественно, что больше всего его приходится опасаться как раз самым близким и еще больше наиболее любимым родственникам.
Предписания табу и здесь проявляют ту же двойственность, что и невротические симптомы. Благодаря своему свойству ограничивать они, с одной стороны, выражают скорбь, а с другой – со всей определенностью выдают то, что хотели бы скрыть: враждебность к покойнику, которая теперь объясняется самозащитой. Некоторую часть запретов табу мы научились понимать как страх перед искушением. Покойник беззащитен, это должно поощрять стремления удовлетворить в отношении его враждебные вожделения, а этому искушению нужно противопоставить запрет.
Впрочем, Вестермарк прав, когда не допускает у дикарей понимания различия между насильственной и естественной смертью. Для бессознательного мышления убитым является и тот, кто умер естественной смертью, ведь его убили злые желания (ср. следующую статью этого сборника: «Анимизм, магия и всесилие мыслей»). Кто интересуется происхождением и значением сновидений о смерти дорогих родственников (родителей, братьев, сестер), тот сумеет установить полное сходство отношения к умершему у сновидца, ребенка и дикаря – сходство, основанное на указанной амбивалентности чувств.
Ранее мы возражали против точки зрения Вундта, видящего сущность табу в страхе перед демонами, и все же только что согласились с объяснением, которое сводит табу мертвецов к страху перед душой покойника, ставшей демоном. Это кажется противоречием, но нам нетрудно разрешить его. Хотя мы признаем демонов, но не считаем их чем-то окончательным и неразрешимым для психологии. Мы как бы прошли за спину демонов, признав их проекциями враждебных чувств, которые оставшиеся в живых питают к мертвым.
Согласно нашему хорошо обоснованному предположению, двоякие – нежные и враждебные – чувства к только что умершему стремятся вместе проявиться во время утраты как скорбь и как удовлетворение. Между двумя этими противоположностями должен возникнуть конфликт, и так как одна из противостоящих сторон, враждебность, остается – полностью или большей частью – бессознательным, то исход конфликта не сводится к вычитанию друг из друга двух сил с сознательным предпочтением преобладающего чувства, например прощение любимому человеку причиненной им обиды. Процесс завершается прежде всего благодаря особому психическому механизму, который в психоанализе принято называть проекцией. Враждебность, о которой ничего не знают, да и впредь не желают знать, перебрасывается из внутреннего восприятия во внешний мир и при этом отделяется от собственной персоны и приписывается другим. Теперь не мы, оставшиеся в живых, радуемся тому, что освободились от умершего; нет, мы скорбим о нем, но, как ни странно, покойник стал злым демоном, которому доставило бы удовлетворение наше несчастье и который добивается нашей смерти. Оставшиеся в живых вынуждены теперь защищаться от этого злого врага; они освободились от внутреннего гнета, но всего лишь заменили его угрозой извне.
Нельзя отрицать, что этот процесс проекции, который делает умерших злонамеренными врагами, находит поддержку в реальной враждебности, которая осталась о них в памяти и за которую их действительно можно упрекнуть. То есть за их жестокость, властолюбие, несправедливость и все другое, что обычно составляет задний план самых нежных отношений между людьми. Но все не может происходить так просто, когда один этот фактор сам по себе делает понятным создание демонов с помощью проекции. Конечно, провинности умерших составляют часть мотивации враждебности у оставшихся в живых, но она была бы неэффективна, если бы последние не усиливали эту враждебность сами по себе, а момент смерти определенно не был самым подходящим поводом для пробуждения памяти обо всех упреках, которых можно было сделать покойникам. Мы не способны избавиться от бессознательной враждебности в качестве постоянно действующего и, собственно говоря, движущего мотива. Это враждебное устремление против самых близких и дорогих родственников могло при их жизни оставаться скрытым, то есть не выдавать себя сознанию ни прямо, ни косвенно с помощью какого-то заменяющего образования.