Генетически асоциальная природа невроза вытекает из его первоначальной тенденции сбежать из неудовлетворяющей реальности в преисполненный удовольствиями мир фантазии. В этом избегаемом невротиком реальном мире господствуют сообщество людей и совместно созданные ими институты; отход от реальности является одновременно исходом из человеческого сообщества.
III. Анимизм, магия и всесилие мыслей
Неизбежным недостатком работ, старающихся применить к гуманитарным наукам психоаналитический подход, является то, что они вынуждены предлагать читателю слишком мало и того и другого. Поэтому они ограничивают свою задачу тем, чтобы дать импульсы и сделать специалисту предложения, из которых он должен извлечь импульсы для своей работы. Этот недостаток больше всего чувствуется и в статье, которая будет обсуждать ту необъятную область, которую называют анимизмом[313].
Анимизмом в более узком смысле слова называют систему представлений о душе, в более широком – о духовных существах вообще. Различают еще аниматизм как доктрину об одушевленности кажущейся нам неодушевленной природы и сюда же присоединяют анимализм и манизм. Название «анимизм», ранее применявшееся к определенной философской системе, получило, по-видимому, свое современное значение благодаря Э. Б. Тайлору[314].
Повод к выдвижению этого термина дало осознание в высшей степени удивительного понимания природы и мира в целом у известных нам первобытных народов, как у канувших в историю, так и у живущих поныне. Они населяют мир несметным количеством духовных существ, благосклонных или недоброжелательных к ним, причисляют этих духов и демонов к причинам природных процессов и считают, что они одушевляют не только животных и растения, но и все неживые предметы мира. Третья и, быть может, важнейшая часть этой примитивной «натурфилософии» кажется нам гораздо менее странной, потому что мы сами еще не очень далеко ушли от нее, хотя все же заметно ограничили существование духов, а естественные процессы объясняем сегодня с помощью предположения о существовании безликих физикалистских сил. Первобытные народы верят, конечно же, в подобное «одушевление» и отдельных человеческих существ. Люди, каждый в отдельности, обладают душой, которая может оставить свое обиталище и переселиться в других людей; эти души являются носителями духовных видов деятельности и в известной мере независимы от «тел». Первоначально души выглядели очень похожими на индивидов, и только в ходе длительного развития они отбросили материальные признаки, достигнув высокой степени «одухотворенности»[315].
Большинство авторов склонны допустить, что эти представления о душе составляют первоначальное ядро анимистической системы, что духи всего лишь соответствуют ставшим самостоятельными душам и что души животных, растений и предметов образовались аналогично человеческим.
Как же первобытные люди пришли к этому своеобразному дуалистическому миросозерцанию, на котором зиждется эта анимистическая система? Полагают, что благодаря наблюдению феноменов сна (вместе со сновидениями), очень похожей на него смерти и благодаря стремлению объяснить ceбe эти весьма интересующие каждого состояния. В первую очередь проблема смерти стала, скорее всего, исходным пунктом формирования подобной теории. Для первобытного человека непрерывность жизни – бессмертие – являлась как бы чем-то само собой разумеющимся. Представление о смерти возникает несколько позже и воспринимается с большими сомнениями, ведь оно и для нас еще бессодержательно и непредставимо. В какой мере другие наблюдения и опыты, например над сновидениями, призраками, двойниками и т. п., могли соучаствовать в формировании основных анимистических доктрин, обсуждалось в очень оживленных, не приведших ни к какому результату дискуссиях[316].
Когда первобытный человек реагировал на феномены, стимулирующие его размышления, образованием представлений о душе, а затем переносил их на объекты внешнего мира, его образ действий при этом расценивался как вполне естественный и уж никак не загадочный. Перед лицом того факта, что одни и те же анимистические представления оказались одинаковыми у самых разных народов и в разные времена, Вундт высказывает мнение, что последние «являются необходимым психологическим продуктом мифотворческого сознания, а первобытный анимизм мог бы считаться духовным выражением естественного состояния человека в той мере, в какой оно вообще доступно нашему наблюдению»[317]. Обоснование оживления неодушевленного предложил уже Юм в своей «Естественной истории религии», где он пишет: «There is an universal tendency among mankind to conceive all beings like themselves and to transfer to every object those qualities with which there are familiarly acquainted and of which there are intimately conscious»[318].
Анимизм является системой мышления, он предлагает не только объяснение отдельного феномена, но и позволяет понять, исходя из одной точки зрения, мир в целом как единую совокупность. Если следовать за упомянутыми авторами, то человечество породило в ходе времен три такие системы, три великих миросозерцания: анимистическое (мифологическое), религиозное и научное. Из них первозданным является анимизм, который объяснил мир полностью, возможно наиболее последовательно и исчерпывающе. Это первое миросозерцание человечества теперь является психологической теорией. В наши намерения не входит демонстрация того, что еще может быть обнаружено из него в современной жизни то ли обесцененным в форме суеверия, то ли в живом виде в качестве фундамента нашего языка, веры и философствования. Когда говорят, что сам анимизм – еще не религия, но содержит предпосылки, на которых позднее строятся религии, то возвращаются к последовательности трех миросозерцаний. Очевидно также, что миф покоится на анимистических предположениях, однако оказывается, что детали отношений мифа и анимизма в существенных пунктах еще не выяснены.
Наша психоаналитическая работа начнется с другого пункта. Невозможно предположить, что люди из чисто спекулятивной любознательности подвиглись на создание своей первой картины мира. Практическая необходимость овладеть миром должна была соучаствовать в этих усилиях. Поэтому мы не удивляемся, узнав, что почти рука об руку с анимистической системой идут наставления, как нужно поступать, чтобы стать господином над людьми, животными, предметами или, соответственно, над их душами. Это руководство, ставшее известным под названием «колдовство и магия», С. Рейнах назовет стратегией анимизма: «Я предпочел бы вместе с Хубертом и Мауссом сравнить их с анимистической техникой»[319].
Можно ли отделить друг от друга понятия «колдовство» и «магия»? Это возможно, если несколько вольно пренебречь неточностями словоупотребления. Тогда колдовство по существу – это искусство влиять на духов, обращаясь с ними так же, как в сходных условиях поступают с людьми, то есть успокаивая, умиротворяя их, проявляя склонность запугать, лишить их могущества, подчиняя их своей воле с помощью тех же средств, которые оказались эффективными в отношении живых людей. Но магия – нечто другое; она, по сути, игнорирует духов и пользуется особыми средствами, а не банальной психологической методикой. Мы легко догадаемся, что магия является первоначальной и наиболее важной частью анимистической техники, ибо среди средств, с помощью которых нужно обращаться с духами, имеются и магические[320]. Магия находит себе применение и в тех случаях, когда еще не началось, как нам кажется, одухотворение природы.
Магия должна служить самым разнообразным целям: подчинять естественные процессы воле человека, защищать индивида от врагов и опасностей, давать ему силу наносить урон своим врагам. Принцип же, на допущении которого основывается магическое действие, или, точнее, принцип магии до того очевиден, что признается, похоже, всеми авторами. Если отвлечься от сопутствующих ценностных суждений, то короче всего его можно выразить словами Э. Б. Тайлора: «Mistaking an ideal connexion for a real one»[321]. На двух группах магических действий поясним это свойство.
Одна из самых распространенных магических процедур, наносящих урон врагу, состоит в том, чтобы из какого угодно материала сделать его подобие. При этом от сходства почти ничего не зависит. Можно также какой-то объект «назначить» его портретом. То, что затем причиняют этой копии, случается и с ненавистным оригиналом; последний испытывает боль в том же месте тела, где наносят рану первому. Ту же самую магическую технику можно использовать в благих целях, а не для удовлетворения личной вражды и, таким образом, прийти на помощь богам наперекор злым демонам. Цитирую Фрэзера: «Каждую ночь, когда бог солнца Ра (в Древнем Египте) спускался к себе домой на раскаленный запад, ему приходилось выдерживать жестокую схватку с сонмом демонов, нападавших на него под водительством заклятого врага Апопа. Всю ночь напролет он боролся с ними, и часто силы тьмы были достаточно сильны, чтобы даже днем посылать на голубое небо темные тучи, ослаблявшие его силу и не пропускавшие его свет. В помощь богу в его храме в Фивах ежедневно совершалась следующая церемония: из воска делали изображение его врага Апопы в образе отвратительного крокодила или длинной, свернувшейся в кольцо змеи и на нем зелеными чернилами писали имя демона. Завернув эту фигуру в кусок папируса, на котором делали аналогичный рисунок, ее затем обматывали черными волосами; жрец плевал, полосовал каменным ножом и бросал на землю. Потом наступал на нее левой ногой и наконец сжигал в огне, в котором горели определенные растения. После того как таким образом Апопа был уничтожен, то же самое совершалось со всеми демонами его свиты. Это богослужение, при котором нужно было произносить определенные слова, повторялось не только утром, и в полдень, и вечером, но и во все промежутки времени, когда бушевала буря, обрушивался сильнейший ливень или мрачные тучи закрывали солнечный диск на небе. Злые враги ощущали телесное истязание, совершаемое над их изображениями, как будто сами страдали от них; они обращались в бегство, и бог солнца вновь торжествовал»