Если в качестве доказательства всесилия мыслей у первобытных людей мы можем рассматривать свидетельства нарциссизма, то решимся и на смелую попытку провести параллель между ступенями развития человеческого мировоззрения и стадиями либидинозного развития индивида. Анимистическая фаза соответствует в таком случае, как по времени, так и по содержанию, нарциссизму, религиозная – ступени поисков объекта, отличающегося привязанностью к родителям, а научная фаза тождественна тому состоянию зрелости индивида, когда он отказался от принципа удовольствия и ищет свой объект во внешнем мире путем приспособления к реальности[339].
«Всесилие мыслей» сохранилось только в одной области нашей культуры – в области искусства. Лишь в искусстве еще происходит так, что томимый желаниями человек достигает чего-то похожего на удовлетворение, и эта игра, благодаря художественной иллюзии, вызывает аффективные воздействия, будто она представляла собой нечто реальное. По праву говорят о чарах искусства и сравнивают художника с чародеем. Но это сравнение, вероятно, имеет большее значение, чем то, на которое оно претендует. Искусство, которое наверняка не началось как l’art pour l’art[340], поначалу обслуживало тенденции, большей частью сегодня уже заглохшие. Среди них можно предполагать различные магические цели[341].
Итак, первое миропонимание, сложившееся у человека, – мировоззрение анимизма – было психологическим; оно еще не нуждалось ни в какой науке для обоснования, ибо наука начинается только тогда, когда люди осознали, что не знают мира и поэтому должны искать пути его познания. Анимизм же был для первобытного человека естественным и, само собой, понятным; он знал, каково положение вещей в мире, а именно что оно таково, как его ощущает сам человек. Стало быть, мы готовы обнаружить, что первобытный человек перенес во внешний мир структурные отношения своей собственной психики[342], а с другой стороны, вправе попытаться перенести на человеческую психику то, чему учит анимизм о природе вещей.
Техника анимизма – магия – яснее всего и без всяких околичностей обнаруживает намерение навязать реальным вещам законы психики, причем духи еще не должны играть никакой роли, в то же время сами духи могут становиться объектами магического воздействия. Стало быть, предпосылки магии, образующей ядро анимизма, более первичные и древние, чем учение о духах. Наше психоаналитическое понимание совпадает в этом случае с учением P. P. Маретта, который предпосылает анимизму преданимистическую стадию, характер которой лучше всего обозначается термином «аниматизм» (учение о всеобщей одухотворенности). Мало что можно сказать о преданимизме на основании наблюдений, так как до сих пор не найден ни один народ, лишенный представлений о духах[343].
Тогда как магия еще полностью сохранила всесилие мыслей, анимизм уступил часть этого всемогущества духам и тем самым проложил путь к образованию религии. Что же побудило первобытного человека прийти к этому первому ограничению себя? Вряд ли понимание ошибочности своих предпосылок, ведь он еще сохранял магическую технику.
Духи и демоны, как было указано в другом месте, представляют собой всего лишь проекцию его эмоциональных побуждений[344]; объекты, на которых сосредоточены его аффекты, он персонифицирует, населяет такими персонами мир и снова находит вне себя свои внутренние психические процессы, совершенно так же как хитроумный параноик Шребер находил отражение привязанностей и утрат своего либидо в судьбах, придуманных им «божественных лучей»[345]. Здесь, как и в предыдущем случае[346], мы уклонимся от вопроса, откуда вообще берется склонность проецировать вовне психические процессы. Однако на одно предположение мы смеем решиться, а именно что эта склонность усиливается там, где проекция доставляет преимущество психического облегчения. Такое преимущество можно твердо ожидать, когда стремящиеся к всемогуществу побуждения вступают друг с другом в конфликт; тогда, очевидно, не все они могут его достичь, фактически процесс заболевания паранойей пользуется механизмом проекции, чтобы разделаться с подобными конфликтами, разыгравшимися в психике. Образцовым случаем такого конфликта между двумя членами антагонистической пары является случай амбивалентной установки, который мы подробно проанализировали в ситуации человека, оплакивающего смерть дорогого родственника. Подобный случай кажется нам особенно подходящим для объяснения создания проекций. Здесь мы опять же встречаемся с мнениями авторов, которые объявляют злых духов первородными среди духов вообще и выводят возникновение представления о душе из впечатления у оставшихся в живых о смерти. Мы отличаемся от них только одним: выдвигаем на первый план не интеллектуальную проблему, которую смерть ставит перед живыми, а перемещаем силу, побуждающую к размышлениям, в область эмоционального конфликта, в который эта ситуация ввергает оставшихся в живых.
Итак, похоже, что первое теоретическое достижение человека – создание духов – брало начало из того же источника, что и первые нравственные ограничения, которым он подчинялся, – из первых предписаний табу. Однако тождественность происхождения не обязательно предвещает одновременность возникновения. Если действительно положение оставшегося в живых по отношению к покойнику впервые заставило задуматься первобытного человека, вынудило его отдать часть своего могущества духам и пожертвовать частью свободы своих поступков, то эти творения культуры были первым признанием Ананке, противящейся человеческому нарциссизму. Первобытный человек склонился перед превосходством силы смерти в той же позе, в какой он, видимо, отрицал его.
Если у нас достает мужества использовать наши предположения дальше, то мы склонны спросить, какая существенная часть нашей психической структуры отражается и возрождается в создании с помощью проекции духов и душ? Затем, трудно оспаривать, что первобытное представление о душе, как ни далеко оно стоит от более поздней, совершенно нематериальной души, все же, по существу, с ней совпадает, то есть понимает человека или вещь как нечто двойственное, между двумя составными частями которого распределены известные свойства и изменения целого. Эта первоначальная дуальность, по выражению Спенсера[347], идентична тому дуализму, который дает о себе знать в привычном для нас отделении духа от тела и неоспоримое словесное обозначение которого мы видим, например, в описании человека, находящегося в обморочном или буйном состоянии: он вне себя[348].
То, что мы, таким образом, почти совсем как первобытные люди, проецируем во внешнюю реальность, может быть только осознанием состояния, в котором вещь дана чувствам и сознанию, существует, а наряду с ним есть другое, где вещь латентна, но может вновь появиться. Стало быть, проецируется сосуществование восприятия и воспоминания, или, говоря обобщеннее, существование бессознательных психических процессов рядом с сознательными[349]. Можно было бы сказать, что «дух» человека или вещи сводится в конце концов к их способности быть объектом памяти или представления тогда, когда они стали недоступны восприятию.
Разумеется, ни от первобытного, ни от современного представления о «душе» не приходится ждать, что при их размежевании соблюдается та же демаркационная линия, которую наша современная наука проводит между сознательной и бессознательной психической деятельностью. Скорее анимистическая «душа» соединяет в себе определения обеих сторон. Ее призрачность и подвижность, способность оставлять тело и завладевать временно или навсегда другим телом – все эти признаки, несомненно, напоминают о сущности сознания. Но способ, каким она скрывается за внешним обликом личности, напоминает о бессознательном; неизменность и неразрушимость мы приписываем теперь уже не сознательным, а бессознательным процессам и их рассматриваем в качестве подлинных носителей психической деятельности.
До этого мы говорили, что анимизм – это система мышления, первая полная доктрина мира, а теперь собираемся сделать некоторые выводы из ее психоаналитического понимания. Повседневный опыт может продемонстрировать нам еще раз главные качества «системы». Ночью мы видим сны и научились днем толковать их. Сон может, не изменяя своей природы, казаться спутанным и бессвязным, но может также, напротив, подражать порядку впечатлений от некоего события, выводить одно происшествие из другого и часть своего содержания относить к этому другому. Это, видимо, удавалось ему в большей или меньшей степени, но почти никогда настолько хорошо, чтобы где-то не проявилась абсурдность, разрыв в структуре. Если мы подвергнем сновидение толкованию, то узнаем, что непостоянное и неравномерное распределение его частей также почти не важны для его понимания.
Существенным в сновидении являются его идеи, имеющие, разумеется, определенный смысл, связь и порядок. Но их порядок совсем иной, чем запомнившийся нам из его явного содержания. Связь сновидческих идей нарушена и может затем или вообще исчезнуть, или быть заменена новой связью содержимого сновидения. Почти всегда, кроме сгущения его элементов, осуществлялось их перераспределение, более или менее независимое от прежнего порядка. Мы скажем в заключение: то, что возникло на основе материала сновидческих идей в результате работы сновидения, подверглось новому воздействию, так называемой