члена племени осуществлялось всем племенем. Другими словами, с жертвенным животным обходились как с соплеменником; приносившая жертву община, ее бог и жертвенное животное были одной крови, были членами одного клана.
На основе богатых данных Робертсон-Смит отождествляет жертвенное животное с древним тотемным животным. В более древние времена существовало два вида жертв – жертвы домашних животных, которые обычно шли в пищу, и необычные жертвы животных, запрещенных как нечистые. Более детальное исследование показывает, что эти нечистые животные были священными животными, что их приносили в жертву богам, которым были посвящены, что первоначально они были идентичны самим богам и что при жертвоприношении верующие каким-то способом подчеркивали свое кровное родство с животным и с богом. Однако ранее такое различие между обычными и «мистическими» жертвами отсутствовало. Первоначально все такие животные священны, их мясо запретно и может поедаться только в торжественных случаях при участии всего племени. Забить тотемное животное – все равно что пролить кровь племени, и это должно происходить с соответствующими предосторожностями и с защитой от упреков.
Приручение домашних животных и подъем скотоводства положили, видимо повсеместно, конец чистому и строгому тотемизму глубокой древности[417]. Впрочем, того, что от святости домашних животных еще сохранилось в «пастушеской» религии, вполне достаточно, чтобы видеть ее исходный тотемистический характер. Еще в поздние классические времена в различных местах ритуал предписывал приносящему жертву по совершении жертвоприношения обращаться в бегство, как бы для того, чтобы избежать возмездия. В Греции когда-то, вероятно повсюду, господствовала идея, что умерщвление быка является, собственно говоря, преступлением. На афинском празднике Буфоний после жертвоприношения устраивался с соблюдением всех формальностей суд, во время которого допрашивались все его участники. В конце концов соглашались взвалить вину за убийство на нож, который затем бросали в море.
Несмотря на страх, защищавший жизнь священного животного как члена племени, возникает необходимость время от времени убивать такое животное при торжественном стечении народа и делить среди соплеменников мясо и кровь его. Мотив, диктующий это деяние, открывает глубочайший смысл жертвоприношения. Мы слышали, что в более поздние времена любая совместная еда, соучастие в одной и той же субстанции, проникшей в тело, создают священные узы между членами общины; в глубокой древности такое значение отводилось, по-видимому, только соучастию в субстанции священной жертвы. Священная мистерия смерти жертвы оправдывается тем, что только так можно создать священные узы, соединяющие участников друг с другом и с их богом[418].
Этой связью является не что другое, как жизнь жертвенного животного, сокрытая в его мясе и крови и благодаря жертвенной трапезе передающаяся всем участникам. Такое представление лежит в основе всех кровных союзов, посредством которых в последующие времена люди возлагали на себя взаимные обязательства. Насквозь реалистическое представление о кровной общности как о тождестве субстанций позволяет понять необходимость время от времени обновлять ее с помощью физического процесса жертвенной трапезы.
Прервем в этом месте изложение хода мысли Робертсона-Смита, чтобы предельно кратко резюмировать ее ядро: когда возникла идея частной собственности, жертвоприношение стало пониматься как дар божеству, как передача собственности человека в собственность бога. Однако это толкование не объясняло всех особенностей ритуала жертвоприношения. В древнейшие времена жертвенное животное само было свято, а его жизнь неприкосновенна – она могла быть отнята только при участии и общей вине племени в целом в присутствии бога, чтобы добыть священную субстанцию, поедая которую члены клана обеспечивали себе материальную тождественность друг с другом и с божеством. Жертвоприношение было таинством, само жертвенное животное – членом племени. На самом же деле оно было древним тотемным животным, самим первобытным богом, с помощью убийства и поедания которого члены клана обновляли и утверждали свое богоподобие.
Из этого анализа сути жертвоприношения Робертсон-Смит сделал вывод, что периодическое умерщвление и поедание тотема во времена, предшествовавшие почитанию антропоморфных божеств, составляло важную часть тотемической религии. Церемониал такой тотемистической трапезы, по его мнению, сохранился для нас в описании жертвоприношения более поздних времен. Святой Нил сообщает о жертвенном обычае бедуинов Синайской пустыни в конце четвертого столетия нашей эры Жертву – верблюда – связывали и клали на алтарь из нетесаного камня; предводитель же племени приказывал всем участникам обойти алтарь три раза, наносил первую рану животному и жадно пил вытекающую кровь; затем вся община бросалась на жертву, отрубала мечами куски трепещущего мяса и пожирала их сырыми с такой поспешностью, что в короткий промежуток времени, между восходом утренней звезды, которой приносилась эта жертва, и потускнением светила от солнечных лучей, съедалось все из жертвенного животного: тело, кости, шкура, мясо и внутренности. Этот варварский, носящий печать глубочайшей древности ритуал был, по всем данным, не отдельным, а общей исходной формой тотемистической жертвы, испытавшей впоследствии самые разные ослабления.
Многие авторы отказывались признавать значение концепции тотемистической трапезы из-за невозможности подтвердить ее путем непосредственного наблюдения на ступени тотемизма. Робертсон-Смит и сам указывал на примеры, в которых жертвоприношение имело, по всей видимости, культовое значение, скажем при человеческих жертвоприношениях ацтеков, и на другие, напоминающие об условиях тотемистической трапезы, – жертвоприношения медведей у медвежьего племени кватаоуака в Америке и на медвежьи празднества айнов в Японии. Фрэзер подробно описал эти и подобные случаи в двух появившихся позднее разделах своего большого труда[419]. Индийское племя в Калифорнии, почитающее крупную хищную птицу (канюка обыкновенного), убивает ее во время торжественной церемонии один раз в году, после чего ее оплакивают и сохраняют кожу с перьями. Индейцы цуни в Новой Мексике поступают так же со своей священной черепахой.
В церемониях Intichiuma центральных австралийских племен наблюдалась черта, прекрасно совпадающая с предположением Робертсона-Смита. Каждое племя, прибегающее к магии для усиления своего тотема, поедать которого ему самому запрещено, было обязано во время церемонии само съесть что-нибудь из него прежде, чем последний станет доступен другим племенам. Наилучший пример культового поедания обычно запрещенного тотема, по Фрэзеру, обнаружен у бини в Западной Африке в связи с погребальным церемониалом этих племен[420].
Впрочем, мы согласимся с предположением Робертсона-Смита, что культовое умерщвление и совместное поедание обычно запрещенного тотемного животного составляли характерную черту тотемической религии[421].
Теперь представим себе картину такой трапезы и дополним ее еще некоторыми возможными чертами, которые не получили до сих пор достойной оценки. Клан жестоким способом умерщвляет свой тотем по торжественному поводу и съедает его сырым – его кровь, мясо и кости; при этом члены клана наряжены, подобно тотему, имитируют его звуки и движения, словно хотели бы подчеркнуть свою идентичность с ним. При этом сознают, что совершают запрещенное каждому в отдельности действие, которое может быть оправдано только участием всех; никто не вправе также отказаться от участия в умерщвлении и в трапезе. После этого действия оплакивают убитое животное и сожалеют о нем. Оплакивание убитого совершается принудительно, будучи вызвано страхом перед угрожающим воздаянием; его главная цель, как замечает Робертсон-Смит при аналогичном случае, состоит в том, чтобы снять с себя ответственность за убийство[422].
Но после этой скорби следует бурный праздник веселья, раскрепощаются все влечения и разрешается удовлетворение всех их. И тут без всякого труда нам удается понять сущность празднества.
Праздник – это разрешенная, более того, навязанная невоздержанность, торжественное нарушение некоего запрета. Не из-за верности какому-то предписанию люди настроены весело и позволяют себе бесчинства, а потому, что невоздержанность составляет сущность празднества: праздничное настроение вызывает высвобождение обычно запретного.
Но что же заставляет начинать праздничное торжество со скорби по поводу смерти тотемного животного? Если радуются обычно запретному умерщвлению тотема, то почему одновременно скорбят о нем?
Мы слышали, что члены клана освящают себя, поедая тотем, укрепляют себя в своей идентификация с ним и друг с другом. Ведь праздничное настроение и все, что из него вытекает, можно было объяснить тем, что они усвоили священную жизненную силу, носителем которой является субстанция тотема.
Психоанализ открыл нам, что в действительности тотемное животное является заменой отца, и этому, видимо, соответствует противоречие, что обычно его запрещено убивать, а умерщвление становится празднеством убиения животного и одновременной скорби по нему. Амбивалентная направленность чувств, которая и теперь отличает отцовский комплекс у наших детей и часто сохраняется всю жизнь у взрослых, была как бы распространена и на заменяющего отца тотемное животное.
Если только сопоставить данную психоанализом интерпретацию тотема с фактом тотемистической трапезы и с дарвиновской гипотезой о древнейшем состоянии человеческого общества, то возникает возможность более глубокого понимания, выхода на гипотезу, которая может показаться фантастической, но имеет то преимущество, что создает неожиданное единство между разрозненными до того рядами феноменов.