Однако последующие рассуждения показывают, что не только мы должны нести ответственность за проявленную смелость. Без допущения массовой психики, непрерывности в эмоциональной жизни людей, позволяющей пренебречь прерывностью психических актов в связи со смертью индивидов, психология народов вообще не может существовать. Если бы психические процессы одного поколения не передавались последующим, если бы каждое поколение вынуждено было заново приобретать свои жизненные ориентации, то в этой области не было бы никакого прогресса и почти никакого развития. Тут возникают два новых вопроса: насколько можно доверять психической непрерывности в пределах ряда поколений и какими средствами и путями пользуется одно поколение для передачи своих психических состояний последующим? Не буду утверждать, что они достаточно выяснены или что прямой устный пересказ и традиция, о которых в первую очередь вспоминают, обеспечивают их решение. В целом психология народов мало озабочена тем, каким образом осуществляется необходимая непрерывность психики у сменяющих друг друга поколений. Часть задачи решается, по-видимому, путем наследования психических предрасположенностей, которым, однако, нужны определенные стимулы в жизни индивида, чтобы пробудиться и реально действовать. В этом, вероятно, и заключается смысл слов поэта: «Что дал тебе отец в наследное владенье, приобрети, чтоб им владеть вполне». Проблема оказалась бы еще сложнее, если бы мы признали, что существуют психические побуждения, которые могут подавляться так, что от них не сохраняется никаких остатков явлений. Однако таких побуждений нет. Самое сильное подавление вынуждено оставлять место для искаженных замещающих психических побуждений и вытекающих из них реакций. Но тогда мы вправе допустить, что ни одно поколение не в состоянии скрыть от следующего важные психические процессы. Конечно, психоанализ показал, что каждый человек в своей психической деятельности обладает аппаратом, который позволяет ему толковать реакции других людей, то есть устранять иcкaжeния, допускаемые другим человеком при выражении своих эмоциональных побуждений. Таким путем бессознательного понимания обычаев, обрядов и узаконений, в которых выразилось первоначальное отношение к праотцу, более позднему поколению удавалось, видимо, перенимать подобное эмоциональное наследство.
Другое сомнение могло бы возникнуть именно со стороны аналитического образа мыслей.
Первые предписания морали и нравственные ограничения первобытного общества мы рассматривали как реакцию на деяние, давшее его зачинщикам представление о преступлении. Они раскаялись в этом поступке и решили, что оно не должно больше повторяться и что совершение его не может принести никакой пользы. Это созидательное сознание вины не заглохло и среди нас. Мы находим его у невротиков, действующих асоциально и создающих новые моральные предписания, постоянные ограничения в виде покаяния в совершенных преступлениях и меры предосторожности против тех, которые им предстоит совершить. Но если у этих невротиков мы поищем поступки, вызвавшие такие реакции, то нам придется разочароваться. Мы найдем не поступки, а только импульсы, эмоциональные побуждения, жаждущие зла, но удержанные от исполнения. Сознание вины невротиков коренится только в психической реальности, а не в физической. Для невроза характерно, что он ставит первую над второй, реагирует на мысли столь же серьезно, как нормальные люди – на реалии.
Не могло ли у первобытных народов происходить нечто подобное? Мы вправе приписать им необычную переоценку своих психических актов как одно из проявлений их нарциссической организации[443]. Поэтому простых импульсов враждебности к отцу, существование в фантазии желания убить и съесть его уже могло доставать, чтобы вызвать моральные реакции, создавшие тотемизм и табу. Таким образом, вроде бы отпадала необходимость сводить начало нашего культурного достояния, которым мы справедливо очень гордимся, к отвратительному преступлению, оскорбляющему все наши чувства. При этом ничуть не пострадала бы причинная связь, идущая от этого начала к нынешнему времени, потому что психическая реальность оказалась бы достаточно важной для объяснения всех этих последствий. На это возразят, что изменение общества от формы отцовской орды до формы братского клана действительно имело место. Это сильный аргумент, но все же не решающий. Изменение могло быть достигнуто менее насильственным путем и все же могло содержать условия, необходимые для возникновения моральной реакции. Пока гнет праотца давал себя чувствовать, враждебные эмоции против него были оправданны, а раскаяние в них должно было ожидать другого времени. Так же малообоснованно второе возражение, что все исходящие из амбивалентного отношения к отцу табу и жертвенные предписания сами по себе чрезвычайно серьезны и донельзя реальны. Обряды и торможения невротика, страдающего навязчивостью, демонстрируют такой же характер и вытекают только из психической реальности – из намерений, а не из их осуществления. Мы должны остерегаться вносить в богатый лишь внутренне мир первобытного человека и невротика что-то из нашего трезвого мира, наполненного материальными ценностями и пренебрегающего тем, что было только задумано или желаемо.
Тут мы оказываемся перед решением, принять которое нам в самом деле нелегко. Впрочем, начнем с признания, что различие, кажущееся фундаментальным, не затрагивает, по нашему мнению, суть вопроса. Если для первобытного человека желания и импульсы равноценны фактам, то, понимая это, мы должны следовать за таким взглядом, вместо того чтобы исправлять его соответственно нашим меркам. Но в таком случае рассмотрим поближе вызвавший такое сомнение пример невроза. Неверно, что страдающие навязчивостью невротики находятся в настоящее время под гнетом сверхморали, защищаются только против психической реальности искушений и казнят себя всего лишь за ощущаемые импульсы. При этом существует и часть исторической реальности: в детстве у этих людей не было ничего, кроме злобных импульсов, и они, будучи беспомощными детьми, насколько могли, превращали эти импульсы в действия. У каждого из этих сверхдобряков было в детстве свое злое время, извращенная фаза как предтеча и предпосылка позднейшей, сверхморальной. Аналогия первобытных людей с невротиками становится, следовательно, гораздо более обоснованной, если мы предположим, что и у первых психическая реальность, в существовании которой нет сомнений, первоначально совпадала с физической реальностью, что первобытные люди действительно совершили все то, что они, по всем сведениям, намеревались совершить.
Но в своей оценке первобытных людей мы не должны слишком поддаваться влиянию этой аналогии. Необходимо учитывать и различия. Конечно, у тех и у других, у дикарей и у невротиков, нет такого резкого различия между мыслью и действием, как мы им приписываем. Однако невротик заторможен прежде всего в действиях, у него мысль полностью заменяет поступок. Первобытный человек несдержан, у него мысль немедленно превращается в действие, скорее поступок для него, так сказать, заменяет мысль, и потому полагаю, не будучи сам вполне уверенным в бесспорности своего решения, что в рассматриваемом случае вполне можно допустить: вначале было дело.
Психология масс и анализ «Я»
I. Введение
Противоположность индивидуальной и социальной или массовой психологии, на первый взгляд кажущаяся очень значительной, при более тщательном рассмотрении теряет многое из своей остроты. Правда, психология личности ориентирована на исследование отдельного человека и прослеживает пути, которыми тот пытается достичь удовлетворения своих побуждений, однако при этом только изредка, при некоторых исключительных обстоятельствах, может отвлечься от отношений этого человека с другими людьми. В психической жизни человека абсолютно необходимо учитывать «другого» в качестве образца, объекта, помощника или противника, а поэтому индивидуальная психология с самого начала является одновременно и психологией социальной в этом расширенном, но вполне оправданном смысле.
Отношение отдельного человека к его родителям, сестрам и братьям, к объекту любви, к учителю и к врачу, то есть все отношения, до сих пор бывшие преимущественно предметом психоаналитического исследования, могут претендовать на признание социальными феноменами и тогда противопоставляются другим процессам, названным нами нарциссическими, при которых удовлетворение влечений уклоняется или отвлекается от влияния других лиц. Итак, противоположность социальных и нарциссических психических действий – Блейлер, возможно, сказал бы: аутистических – существует исключительно внутри области индивидуальной психологии, и последнюю не годится отрывать от психологии социальной или массовой.
В упомянутых отношениях к родителям, сестрам и братьям, к возлюбленной, к другу, учителю и к врачу одиночка всегда испытывает влияние только одного или очень небольшого числа лиц, каждый из них приобрел для него огромное значение. Теперь привыкли, говоря о социальной или массовой психологии, не учитывать эти отношения и выделять в качестве предмета исследования одновременное влияние на одного человека большого числа лиц, с которыми он так или иначе связан, тогда как во многом другом могут быть ему чуждыми. То есть психология масс рассматривает отдельного человека как члена племени, народа, касты, сословия, института или как составную часть толпы людей, в известное время и для определенной цели организованной в массу. В соответствии с таким разрывом естественной взаимосвязи напрашивается понимание обнаружившихся при таких специфических условиях феноменов в качестве проявления особого, далее необъяснимого влечения – социального влечения (herd instinct, group mind[444]), которое в других ситуациях не проявляется. Но мы, пожалуй, можем возразить: нам трудно придать количественному фактору такое большое значение, что вроде бы только он может пробудить в психике человека новое, в других случаях бездействующее влечение. Тем самым наша надежда обращается к двум другим возможностям: социальное влечение не способно быть первичным и неразложимым и начало его образования можно обнаружить в более тесном кругу – скажем, в рамках семьи.