В Церкви (мы с успехом можем взять за образец Католическую), как и в войске, – при всех их различиях – культивируется одно и то же заблуждение (иллюзия), а именно что в ней есть глава (в Католической церкви Христос, в армии – полководец), который каждого члена массы одинаково любит. На этой иллюзии держится все; если ее утратить, распадутся тотчас же, насколько допустило бы внешнее принуждение, как Церковь, так и войско. Об этой равной любви Христос высказывается совершенно определенно: «Что сотворите единому из малых сих, сотворите Мне». К любому из этой массы верующих Он относится как добрый старший брат, является для них заменой отца. Все требования к одиночкам вытекают из этой любви Христовой. Церковь проникнута демократическим духом именно потому, что перед Христом все равны, все имеют равную толику любви. Не без оснований подчеркивается сходство христианской общины с семьей, и верующие называют себя братьями во Христе, то есть братьями по любви, которую питает к ним Христос. Нет никакого сомнения, что связь каждого отдельного верующего с Христом является причиной и их связи друг с другом. То же самое действует и в войске: полководец – это отец, одинаково любящий всех своих солдат, и поэтому они – сотоварищи. Структурно войско отличается от Церкви тем, что образовано иерархически. Каждый капитан – это как бы и полководец, и отец своего батальона, каждый фельдфебель – своего взвода. Правда, Церковь выработала подобную иерархию, но она не играет в ней той же психоэкономической роли, так как Христу можно приписать больше осведомленности и заботы об отдельном солдате, чем полководцу-человеку.
Против такого понимания либидинозной структуры армии, конечно, справедливо возразят, что здесь не нашлось места идеям отечества, национальной славы и подобным, столь же важным для сплоченности войска. Ответ им: это иной, уже не столь простой случай массы и, как показывают примеры великих военачальников – Цезаря, Валленштейна и Наполеона, – для крепости армии такие идеи не обязательны. О возможной замене вождя вдохновляющей идеей и об их соотношениях речь пойдет чуть позже. Пренебрежение этим либидинозным фактором в войске, даже в случае, если действует не он один, кажется не только теоретически уязвимым, но и практически опасным. Прусский милитаризм, который был столь же непсихологичен, как и немецкая наука, видимо, убедился в этом в Великую мировую войну. Ведь военные неврозы, разложившие германскую армию, были признаны по большей части выражением протеста отдельного человека против роли, отводимой ему в армии, а согласно сообщениям Э. Зиммеля[470], можно утверждать, что среди мотивов, вызывавших заболевания, на первом месте стояло черствое обращение командиров с рядовыми. При более квалифицированной оценке этого требования либидо так легко не поверили бы в невероятные посулы четырнадцати пунктов американского президента и великолепный инструмент не сломался бы в руках германских военных «умельцев».
Заметим, что в этих двух искусственных массах каждый отдельный человек либидинозно связан, с одной стороны, с вождем (Христом, полководцем), а с другой – с иными омассовленными индивидами. Как соотносятся эти две связи, однородны и равноценны ли они и как их следовало бы описать с позиций психологии? – все это нам еще предстоит исследовать. Но мы решаемся уже теперь слегка упрекнуть других авторов за недооценку значения вождя для психологии масс, тогда как выбор первого объекта исследования поставил нас в гораздо более выгодное положение. Нам кажется, что мы нашли правильный путь, способный разъяснить главное проявление массовой психологии – несвободу отдельного человека в массе. Если у каждого индивида существуют весьма богатые эмоциональные связи по двум направлениям, то из этой ситуации нам легко вывести наблюдаемое изменение и ограничение его личности.
Намек на то, что сущность массы состоит в имеющихся в ней либидинозных связях, нам предложил феномен паники, который лучше всего изучать на воинских массах. Паника возникает, когда такая масса разлагается. Ее характеризует то, что ни один приказ начальника более не выполняется, а каждый печется только о себе, не считаясь с другими. Взаимные связи прервались, и непередаваемый бессмысленный страх вырывается наружу. Конечно, и здесь сразу же возникает возражение: все происходит иначе – страх так возрос, что сумел превзойти все связи и заботу о других. Мак-Дугалл приводит случай паники (правда, не воинской), использованный как образец подчеркнутого им повышения аффектов путем заражения (Primary induction – первичная индукция). Однако в его случае этот рациональный способ объяснения идет по совершенно ошибочному пути. Ведь предстоит как раз объяснить, почему страх столь гигантски вырос. Нельзя винить в этом размер опасности, поскольку та же армия, ныне охваченная паникой, умела безупречно выдерживать такую же и даже большую опасность; в том-то и состоит сущность паники, что она непропорциональна грозящей опасности и часто вспыхивает по ничтожнейшему поводу. Если в момент панического страха индивид начинает заботиться лишь о себе, то тем самым он свидетельствует, что аффективные связи, до этого снижавшие для него опасность, оборвались. Теперь, противостоя опасности в одиночку, он, конечно, вправе оценивать ее выше. Дело, следовательно, в том, что панический страх предполагает ослабление либидинозной структуры массы и вполне обоснованно на это реагирует, а не наоборот – будто либидинозные связи массы разрушаются из-за страха перед опасностью.
Эти замечания вовсе не противоречат утверждению, что страх в массе возрастает до невероятных размеров в результате индукции (заражения). Точка зрения Мак-Дугалла, безусловно, справедлива для случая, когда опасность в самом деле велика и когда в массе нет сильных эмоциональных связей. Эти условия реализуются, например, при пожаре в театре или в другом увеселительном заведении. Для наших же целей подходит и поучителен приведенный случай, когда воинская часть охвачена паникой, а между тем опасность не возросла больше обычного и до этого ею же не раз стойко переносилась. Нельзя рассчитывать, что употребление слова «паника» определено четко и однозначно. Иногда им называют любой массовый страх, в другой раз – страх отдельного человека, если он чрезмерен; часто, видимо, это слово сберегается для того случая, когда вспышка страха не оправдывается поводом. Если понимать слово «паника» в смысле «массовый страх», то можно провести далекоидущую аналогию. Страх у индивида вызывают или размеры опасности, или пренебрежение эмоциональными связями (заряженностью либидо): последнее – случай невротического страха[471]. Таким же образом паника возникает при усилении грозящей всем опасности или из-за прекращения объединяющих массу эмоциональных связей, и этот последний случай аналогичен невротическому страху. Ср. глубокую по мысли, но с элементами фантастики статью Бела фон Фельцеги «Panik und Pankomplex» (Imago. 1920. VI).
Если рассматривать панику, подобно Мак-Дугаллу, в качестве одного из самых явных результатов «group mind» («групповой души»), то приходишь к парадоксу: эта массовая душа в одном из самых разительных своих проявлений саму себя уничтожает. Не может вызывать сомнения, что паника означает разложение массы; своим следствием она имеет прекращение всяких оглядок на других, что обычно демонстрируют отдельные ее члены в отношении друг друга.
Типичный повод для взрыва паники похож на тот, который описывает Нестрой в пародии на драму Геббеля «Юдифь и Олоферн». Воин у него кричит: «Полководец потерял голову!» – и тут же все ассирийцы обращаются в бегство. Потеря в каком-то смысле вождя, психоз по этому поводу вызывают вспышку паники при неизменившейся опасности; если рвется связь с вождем, то, как правило, рвутся и взаимные связи между омассовленными индивидами. Масса рассыпается, как рассыпается болонская склянка, у которой отломали кончик.
Труднее наблюдать раcпад религиозной массы. Недавно в мои руки попал английский роман под заголовком «When it was dark», написанный с католической точки зрения и рекомендованный мне лондонским епископом. Возможность такого распада и его последствия изображены весьма искусно и, на мой взгляд, точно. Роман как бы с позиций современности повествует, что участникам враждебного заговора против Христа и христианской веры удается обнаружить в Иерусалиме гробницу с автографом Иосифа Аримафейского, в которой он признается, что из благоговейных побуждений на третий день после погребения тайно извлек тело Христа из гроба и похоронил именно здесь. Этим раз и навсегда была похоронена вера в Воскресение Христа и в Его Божественную природу; такое археологическое открытие влечет за собой потрясение всей европейской культуры и резкое возрастание всякого рода насилий и преступлений, что заканчивается лишь с раскрытием заговора фальсификаторов.
При этом предполагаемом разложении религиозной массы обнаруживается не страх, для которого нет повода, а жестокие и враждебные импульсы к другим людям, раньше неспособные проявиться благодаря равной ко всем любви Христа[472]. Но и во времена Царства Христова вне этой привязанности оказываются индивиды, не принадлежащие к общине верующих, Христа не любящие и Им не любимые, поэтому религия, хотя и называет себя религией любви, вынуждена быть жестокой и черствой к ней не принадлежащим. Ведь по сути любая религия является такой религией любви по отношению ко всем, кто к ней принадлежит, и каждая из них склонна быть жестокой и нетерпимой к тем, кто к ней не относится. Не нужно, как бы трудно это ни было в личном плане, слишком сильно упрекать за это верующих; в данном случае психически гораздо легче приходится неверующим и безразличным. Если в наше время эта нетерпимость и не проявляется так грубо и жестоко, как в минувшие столетия, то все же из этого вряд ли можно сделать вывод о смягчении человеческих нравов. Скорее всего, причину этого следует искать в очевидном ослаблении религиозных чувств и зависящих от них либидинозных связей. Если вместо религиозной появится какая-то иная связь, объединяющая массу, как это сейчас, по-видимому, удается социализму, то в итоге возникнет та же нетерпимость к посторонним, как во времена Религиозных войн, и если бы разногласия научных воззрений могли когда-нибудь приобрести для масс подобное значение, то и такая мотивировка увенчалась бы таким же результатом.