Навоз снова скрылся у себя в подъезде.
— Между прочим, подвал тоже его, — успел наябедничать Стоунз, — все заставлено барабанами, на которых он ни хуя не умеет.
Юноши у банкоматов подражают Сермяге. Рассматривая снимок, где Сермяга снят со спины, покойный Масочник произнес трехступенчатый комментарий, который я бы назвал хроматической мини-арией Масочника:
Хуй дрочит?
А почему залупы не видно?
Да он и не дрочит…
Так, притворяется.
Времени было не так много. Пять часов вечера. На остановке Стоунз рассвирепел, лицо его, и так припухшее, покраснело еще больше. Он вдруг сделался гораздо пьянее, чем казался до этого. Стоунза душило негодование. В скоплении колхозников, безразличных к тому, что перед ними Стоунз, этот маленький человек стал похож на вмиг постаревшего идола шестидесятых, очутившегося в Аду, где его имя ничего никому не говорит. Упрямый Навоз, вопреки здравому смыслу, до последней минуты ждал от Стоунза обещанного. Но что мог ему, Навозу, пообещать один из самых оригинальных людей, с которыми я все-таки успел познакомиться? Я передумал, и вместо собачьих денег, сунул ему в карман сигареты. Стоунз вспрыгнул на подножку троллейбуса. Едва закрылись двери, он тут же обернул ко мне гневное мученическое лицо. Губы его шевелились, видимо, он бранил давивших на него пассажиров. Казалось там, за сплошным стеклом, балансирует в жидкости, сердитый на чье-то коварство, одетый во взрослое, младенец…
— Может быть, сказать, чтобы Иглезиса поставили? — заботливо спросил Навоз.
— Католика? Ни за что на свете.
Акации уже покрылись листвою, но еще не цвели. Мы сидели на пеньках в кафе. Навоза здесь знали, он барабанил в этом месте, когда еще была простая школа ДОСААФ. От выпивки Навоз отказывался сам, словно чего-то опасаясь. По пути, отправив Стоунза, он зачем-то рассказал мне, что вся пепси-кола в районе армянская, фальшивая, и не советовал ее пить. Я было удивился — а где же армяне? Кроме того, фото Азнавура, как у меня на проигрывателе, я не встретил пока что ни одного. Но спросил об этом мысленно. Довольно я наговорил за последние годы, и практически все, кто меня слушает, стали только хуже. Хотя им самим, наверное, кажется, что лучше. Записывать я не успеваю, да и желания, честно говоря, особого не осталось. Это как произносить тост после выпивки. Или петь правильные слова на непонятном для окружающих языке: A parlar di rughe, a parlar di vecchie streghe…[7] чтобы услышать в конце оттянутую правду: Да они тебя и не слушают, потому что сами знают, как петь.
Мне нравился Стоунз. Он отливал из букв фантастические фигурки, не болтая лишних слов. А ведь мы могли бы никогда не познакомиться, тысячу раз переругаться из-за мелкой наебаловки, без которой, я знаю, непродажному художнику не выжить. Вот и сегодня, Стоунз похоже оставил Навоза ни с чем. Но спровоцировал Стоунза скорее всего сам Навоз, чуткий ко всякой модной возможности сэкономить. Когда-нибудь узнаем, на чем именно.
Born-again Навоз поил меня отжатой кофейной ржавчиной, потому что захватил из дома тетрадь воспоминаний. Почему бы и нет? Мушиный мед воспоминаний из мозолистого улья барабанщика. Почему бы и нет? Разве я пишу лучше? Сказано было — не Лимонов, не Газданов. А я их, кстати, и не читал. Перед военкоматом мы с Сермягой набухались. А там был прапорщик Синеокий, а тогда как раз читали по «Свободе» Буковского «И возвращается ветер»… Нам с Сермягой показалось смешно, если Синеокий, на вопрос, как ему Буковский, запоет в ответ на мотив Бюль-Бюль Оглы:
— Не читал! Не читал! Никогда-а не читал![8]
Born-again Навоз. Раньше Стоунз обязательно переделал бы Bom-again в Барньшина. «Барныгин вывалил держак» и так далее. Остальное вы знаете, как говорил Академик Сахаров в одном из своих писем. У Стоунза гениальный дар давать имена бесам. Грубоватое Навоз он облагородил небывалым отчеством — Смердулакович. Дождливым вечером возле гастронома вышел из-за угла, отмерив несколько шагов, как на дуэли, и впервые во Вселенной произнес:
— Здравия желаю, Навоз Смердулакович!
Вероятно удалившись от Навоза на более спокойное расстояние, Стоунз сумеет оценить Мудреца Мочу, как некогда оценил и похвалил Золин Гот Зол, но эта тема отдельная. Что говорить об этом вслух — Стоунз развил и поощрил целый ряд сатанинских свойств, но, кто кроме меня благодарен ему за это? Он один из двух маленьких людей, про которых я помню круглые сутки — второго зовут Чарльз Мэнсон. И через меня Стоунз, получается, знаком и с ним. Когда-то Стоунз посещал кинотеатры. По сей день простить себе не могу, что не сходил с ним на «Как утопить доктора Мрачека». Он пошел не один. С ним были Юрий и Виктор, оба филателисты. Юрий громко комментировал: «Рыбу украли» но это, пожалуй, все, что мне известно про этот легендарный поход. Зато «Тайну яхты Айвенго» мы смотрели вместе, трезвые. Я вынудил всех знакомых посмотреть этот охуенный фильм, в том числе и Нэнси. Стоунз сказал, что главный герой, грек-миллионер Коста Марос чем-то похож на Адамо. Об актерах, похожих на «нежного садовника» Сальваторе Адамо в различных стадиях разложения часто заходит речь, вспоминаю диалог:
— Как Адамо похож на Буркова!
— А тот был хороший, когда резал Шукшина…
После «Тайны Яхты Айвенго» мы зашли в пивную, а там стоял и пил кальвадос врач Шульга. Опять скажут — одно и то же. Разве что Азизяна нет. Но если просто выдумывать и не записывать, получается лучшая из нынешней прозы. Даже у классиков интереснее читать дневники и записные книжки. Люди, не склонные к самоуничижению знают, что короткая понятная песенка Элвиса полезнее, чем симфонии Вагнера, фолк блохастых земледельцев или джаз.
От кофе и от ожидания, что я скажу, Навоз вспотел, он стащил с себя кофту и положил подбородок на могучие руки. Возле плеча я увидел татуированный парашют. Опять десантник! Перехватив мой изумленный взгляд, лейтенант запаса Возианов миролюбиво улыбнулся: «Вот так мой друг, а ты как думал?»
Эти попрыгунчики преследуют меня. «Чечики кастрируют нас, прощай Россия, прощай спецназ». А в фонтане на Маяковского какой-то белесый, с кольцом в ухе, восемь раз на моих глазах пропел: «За нами Никита, Свинья и Арбат». Вокруг него плавали чипсы. Почему-то они не тонули.
Мысленно, чтобы не вызвать подозрений Возианова, я затянул свою любимую:
Не Газданов, не Лимонов,
Не Кубасов, не Леонов
Хрен с ним с этим Аполлоном…
И заглянул в рукопись. Воспоминания касались только школьного периода. Разумеется, никакой физиологии, никаких сожженных кошек. Написано аккуратно, без гадостей, чтобы те, кто попал в эту тетрадь, лет через двадцать могли читать о себе с улыбкой бабушки, изучающей подаренный ей телевизор.
— Нормально, неплохо, ты мне их дай, а я отдам девушке, она забьет текст в компьютер, а дальше видно будет. Ты не бросай это дело, что вспомнил — сразу записывай. Не мне тебя учить. Кто из нас в универе учился, я или ты? Фиксируй все подряд, потом доработаешь, смонтируешь. Литература, это, старенький мой, как грамотное джазовое соло…
Последние слова мои понравились, по липу было видно, что Олег их запоминает. Поглаживая подбородок костяшками пальцев, он ласково попросил:
— Будете печатать, ты расскажи, кто я и что.
Неужели питурик? Все может быть…
По клумбе шаталась полуизуродованная собака. Жизнь и смерть в одинаковой мере могли претендовать на ее полуживой организм. Самой собаке было все равно. Она гнила заживо и не делала из своего состояния трагедии.
— Бедный собак, — с той же лаской вымолвил Навоз, — Прикинь, отец, так жить!
— Да. Всех пора спасать — китов, пернатых тоже. У Азизяна в Рудном был человек по кличке Исус. Азизян говорил: «У Исуса до хуя редкого метала».
— Ты не посещаешь наш Джаз-клуб?
— Быки и ларечники жопами задавят. Вон, собака джазовая гуляет. Не, не хожу. У меня есть свой фаворит. Собачка Парасюк. Он похож на поросенка, и вместо лая издает такой женский кашель: А-А…А…А-А-А! Говорят, в Москве или в Питере выходят записки Азизяна «Педераст по нервной части». Или это роман. Предисловие Шахиджаняна (разумеется, вслух я это не говорил). Не, не хожу.
— Напрасно, отец. Выступают яркие люди.
— Наверняка.
…а еще Парасюк — фамилия директора Дворца Культуры. Мы как-то пришли оформляться, а он кому-то по телефону: «Ах ты, мандавоха!»
В родном городе меня поневоле окружают творческие люди. Самые одаренные, как Азизян, не написали ни строчки, кроме писем в журналы по обмену порнографией, когда это разрешили. Стоунз говорил, что носил учебники в папке цвета баклажанной икры, на ней он очень точно изобразил логотип группы Манкиз в виде электрогитарки с рожками. Нудный художник Кисточкин предпочитает жопы без дырок и сисяры без сосков. На ряд вопросов, которые я вызывал у этих людей, они могли ответить разве что глубоким вздохом, и отойти подальше. Карлица ростом ниже Стоунза. Она перерисовывает фигурки из толстого сборника. Фигурки демонстрируют свое имущество на фоне вычурных цветов, которые напоминают гигантских клопов с жилетки чеховского Мойсей Мойсеича.
Словно мутанты среди декораций нехорошего городка, меня обступают талантливые люди. Непонятно, чего они добиваются, чтобы я в ужасе бежал, или тут же умер от страха? Вот бледный, мученически сузив глаза, движется Рыжая Скотина — русский человек, композитор. Не дай бог заговорить в доме повешенного, а частенько и обрыганного, о веревке! Каждый из них пережил трагическое разочарование, но сумел не обозлиться. Мы пойдем — а ты стой, аферист, не путайся у нас под ногами. Сложим наши хуи на фоне клопов в портфолио, и двинемся в путь.