— У этих качкоротов[10]? Сходи сам, чего тебе. Утром заходила Маня, посмотрела и сказала: Фу. Видимо чем-то разит, а я не чувствую…
— Слушай, а кто был этот дяденька, что чудил с иголкой? Он должен отрывать куклам руки, гнуть кочерги…
— Дяденька волшебный. Но кто он — не знаю.
— Понятно. Ну ладно тогда, свяжемся.
— Давай. Может в кино сходим… аккуратненько.
— Ну да, а то сколько можно.
— Не говори. Обнимаю.
— Ага.
Усатый вахтер, читавший какую-то фантастику, спросил документы. «Да я у вас был вчера», — ответил я. Он жестом показал — проходи. В коридоре пахло табаком, возле проигрывателя громко восхваляли своих семью смертями умерших кумиров, должно быть из райцентра прикатившие мужчины. Чорт знает, чего они ищут среди этой рухляди, меломаны. И деньги платят. Проигрыватель работает, отметил я. Значит, чокнутый профессор соображал, где остановиться, положить предел своему безумию, находящему выход в царапанье пластмассы.
Молодой человек с круглой головой уставился на меня вопросительно. Я поздоровался с ним кивком, и подошел к столу:
— Где мой зонтик?
Он молча показал из-под стола рукоятку, повертел ее, и протянул мне зонт. Он видел, что перед ним явно не покупатель, одержимый страстью к «фирменным дискам». Едва я хотел сказать, с меня причитается, воображая степень похмелья, но он опередил меня, ехидно, но без злобы:
— Ну ты и привел друга.
— ?
— Твой друг тут вчера начудил.
— Не мой, а ваш. Это Жаба меня к вам притащил, а не я его. И потом я не пью.
Круглый ничего не сказал. Видимо он был одним из совладельцев «Стереорая» и привык к всевозможным ненормальным, обязательно атакующим такие места в любое время года. Я спросил о том, что интересовало меня не меньше зонта.
— Он вам тут ничего не испортил? Этот высокий дяденька в очках?
— Нет, он всегда покупает. Старый стиляга, — молодой человек почему-то дружелюбно улыбнулся, и от этого обозначились наконец-то черты его лица. — А знаешь, чем он занимается? Он проктолог.
Заметив у самой двери картонный ящик с надписью «уценка» я приличия ради пошуровал в нем и вытащил Deep Purple in Rock тех лет, как принято говорить, гримасой показывая одобрение. Сыну, пояснил я. Сыну.
— Он нормально играет. Просто дешево достался. С вас два у. е. А короче, — он выдержал паузу, — пятьдесят рублей.
«Первым делом надо просушить зонтик. Вот сюда, к рефлектору. Угу, вот так», — проктолог повесил на крюк замшевую шкиперскую кепку, насухо протер влажные стекла очков. Тщательно вымыл руки. Дверь в ванную оставалась открыта и плеск воды был слышен во всех комнатах его холостяцкой квартиры, выходящей окнами прямо на пустырь, прилегающий к безлюдному в это время года пляжу.
Чистыми руками он достал из портфеля приобретенные в «Стереорае» пластинки. Бережно разложил их на столе, рядом с аккуратно лежащими хирургическими инструментами. «Сезон дождей, — вымолвил он, потирая ладони, — здесь не поют птицы, не играют дети. Угрюмый балтийский вид. С чего начнем? — спросил он у самого себя, и, хрустнув пальцами, уточнил — С кормления, разумеется».
— Был у меня друг… в студенческие годы: Сарычев… Сарычев Николай Семеныч. Местами, прошу прощения, го-лу-бой, — он говорил без акцента, — Мы его звали Сарычев-Бернарычев… А малышей… малышей-голышей он называл «лапочки». Даже, когда те превращались во взрослых парней… Ты подстригся, лапочка? Молодец, аккуратная стала головка… Он обожал трубача Нини Россо… Попоет-подудит… Попоет-подудит… Приятно… Видишь Данила этот тортик? Я сниму пластырь, но тебя все равно никто не услышит. Ибо мы будем слушать музыку… Громко… Оркестры. Оркестры, Данила… как такое не любить? Вся молодость прошла…
7–8–9 мая 2002
Бесфингер (рассказ-аллегория)
Пролог. Лондон.
Пожилая женщина, похожая на гадалку, в дырявых перчатках и шали с кистями гуляет по переулку, где торгуют подержанным барахлом. К заборам палисадников прикноплены афиши старых фильмов про зомби и вампиров. Под стенами домов расставлены картины и пластинки давно состарившихся или вообще уже мертвых звезд поп-музыки. Время от времени она перестает горбиться, выпрямив спину упирается сжатыми кулаками в бока, и стоит посреди шевелящейся толпы без движения, что-то задумчиво высматривая.
В конце квартала за рулем старенького фольксвагена дожидается мистер Лорри — человек, с которым чудаковатая дама познакомилась по объявлению в газете. Оба пенсионеры, у обоих нет детей. Правда в СССР у нее остался племянник. И на барахолку, где продается не нужный ни ей, ни похожему на попугая мистеру Лорри хлам, ее привели как раз настойчивые просьбы единственного родственника. Дама, по виду гадалка или исполнительница романсов (ее прежняя фамилия звучала по театральному — Гуселетова), высматривает что ей нужно, и вновь согнувшись едва ли не в дугу скорыми шагами подлетает к намеченной цели. Указательным пальцем левой руки она тычет в груду «пластмассы» на тротуаре, а в правой сжимает записку, чей текст она, щурясь, зачитывает старьевщику: «Пу-лыз, иф ю… ю хэв дэмиджд вайнил рекордз нот фо сэйл, гив ит ту ми, пу-лиз». Английские слова написаны печатными русскими буквами. К записке приклеена изолентой фотография молодого человека. Томно откинув голову в темных очках, он стриженный под Оскара Уайльда, показывает руку, где не хватает большого пальца. «Лук! — дама тычет пальцем в обрубок уже без шпаргалки, — Лук! Май пур нэфью. Бесфингер!»
Старьевщик, лысеющий курчавый человек в жилетке, молча нагибается и, отобрав негодные пластинки, делает даме знак — забирай.
Постепенно заднее сиденье машины мистера Лорри оседает под стопками чорт знает кому принадлежавших виниловых блинов. Все они обильно покрыты отпечатками пальцев, пометом домашних насекомых, автографами прежних хозяев, что веселились, как могли, каждый по-своему, под нарезанный на эти диски звуковой понос. Мадам Гуселетова влезает на переднее сиденье, вытягивает ноги в спортивной обуви, закуривает: «Сегодня очень удачно». Мистер Лорри кивнув профилем попугая заводит мотор.
Страна Свиней. Столица.
— В нашем городе тоже живут солидные люди, — Севастьянов возился с замком своей железной двери.
— Да, только ты им хуй что продашь, — парировал Осовцов, придерживая портфель, чтобы водка не вытекла и не залила ему бумаги. Севастьянов установил стальную дверь с первого миллиона. «Надо, надо, обчистят как рыбку», — глухо бормотал он, позвякивая связкой ключей. Проникнув, наконец, в квартиру приятели уселись в толстокожие кресла. Менее тучный Осовцов пошел на кухню сполоснуть два пыльных стакана.
— Зачем ты их моешь, скажи на милость? — всполошился было Севастьянов.
— Там в них сок был или что, липнут, — успокоил его Осовцов.
— А я не вижу, — понял Севастьянов, в комнате был торшер и два светильника. Но и один не светил по-человечески. — Не вижу, — повторил он с расстановкой. — Гадство.
Швейцарским ножиком он тонко нарезал обрубок татарской колбасы «кази». Они чокнулись и выпили. Водка промелькнула, как автобусная остановка. «Еще?» — тупо указал на бутылку Осовцов.
— Погоди. Кому бы позвонить?
— Кому позвоним? Что, широколицая не появляется?
— Появляется.
Широколицей была пьяница-репортерша в черном джинсовом костюме.
— Что-то Свинья важничает.
— Венгр ебаный.
— Почему венгр? Он же ариец.
— Потому что воняет. Помнишь, «Перстень с русалкой»? Там есть Шуба Пал. Пал Шуба. А этот получается Пал Вони.
— А! Вони Пал! Понятно. Выпьем давай…
— Откуда он вообще взялся в Стране Свиней?
— Говорят, всегда здесь жил. Отец вроде бы в КГБ работал, синяк страшенный. Умер от белой горячки. Есть мнение, что в недрах ГБ проводились опыты по созданию гомункулов, которые истребят еврейскую нацию.
— Хуй им в рыло.
— Вот именно. И вот — один из таких пробных шаров никто иной, а твой любимый Пал Вони. Вышел неудачно, но ликвидировать не стали. Решили отдать на воспитание в ГБешную семью, взяв подписку. Оттого его папа так и синячил. Наблюдали, наблюдали, а потом, как обычно, махнули рукой.
— Говорят, у него тетка за границей. С немцами дриснула?
— Нет, вполне недавно. Да… теперь понятно, почему Воинство поросят и кроликов несет потери. У тебя Библия есть?
— ..?
— Вспомнил хорошие слова. Книга чисел. Глава четырнадцать, стих девятый. Про вурдалаков: «Они нам в снедь».
Севастьянов дорезал остаток колбасы. Выпили еще, включили музыку. Осовцов попросил негров, диско, соул.
— Они нам в снедь? — повторил Севастьянов, разжевывая колбасу. — Что, вправду так и написано? Татарам-дарам-дам.
— Они нам в снедь, говорю я тебе. А знаешь, как по-украински будет утконос?
— Откуда…
— Качкорот.
— Не может быть!
— Качкорот!
— Пиглет женился.
— Говорю тебе, качкорот.
— Свинья теперь важный. Нашел себе рульки.
— Позвони ей.
— Кому ей?
— Ну, рулькам его.
Севастьянов набрал номер Свиньи, представился и тут же мимикой дал Осовцов узнать, что трубку на другом конце провода сняла мисс Пигги. Через двадцать минут Севастьянов выпалил Осовцову: «Она выдала мне полную разбарабанку». Этим словом приятели называли подробную информацию, подражая жаргону музыкантов. Иногда вместо «разбарабанки» они говорили «разгитарка». Для примера: «Сепа, поди сядь рядом с Сёриком, он тебе покажет разгитарку». Осовцов настаивал, что все так и было: Сепа, Вольдемар Сепп, брал свою «Нолану», шел к пианисту, и они занимались разгитаркой. Не может быть? Все может быть. Жаль, что всего этого становится меньше. Лучше верить в то чего не было, чем тому чего нет.
— И что, Свинья рассыпается в благодарностях, что допущен к куску манды? Это не я, это Азизян так говорил…
— Да? Про кого это?
— Когда Прыщ первый раз женился. Неудачно. Они с Азизяном надыбали у нее письма из Москвы, из ВГИКовского общежития, ни больше не меньше. Так что Свинья?