Игорю нередко мечталось об избавлении от какой-нибудь женщины. Все в этих грезах было подробно, словно уже произошло. Беременную Лину он собирался спихнуть со скалы на Хортице. Удостоверившись, что ее треснувший череп треснул навсегда, сидя на уступе, принялся шумно причитать, проклиная случившееся, мол, лучше бы на твоем месте был я и тому подобное. Говорил, давай дойдем до ступенек. Острые камни. Брык, и виноватых нет. Расписались в апреле, а несчастье приключилось в августе. Чорт его понес отпетрушить этого рахита. Сумчатая Мышь родила ему сына. Игорь радовался, будто где-то под Рязанью русские люди назвали его именем большой березовый пень.
Через пять лет за его спиною бухали ботинки другой красоты. Дева та была актриса — Марина Подлесная. Однажды, возвращаясь из Днепропетровска (ездил катером меняться дисками, от Гарика Игорь перенял страсть к барышничеству, и ни капли не стеснялся, советский дух гешефта, дефицита добавляет перца в нашу кровь) он услышал из окна своей кухни голос актрисы. Она прилетела из Москвы-Ленинграда, успела «хапнуть травы», и варавила песню собственного сочинения, типичный номер для спектакля. Всему двору на потеху, включая Армянского Карузо, обиженного в детстве очередным Параджановым за двести грамм «дюшесок», предпочетшим сохранить инкогнито, прозондировав жопку этого школьника. Говорят, эту Марину любил рокмэн Безьян, кто-то еще, все от нее как от Сермяги охуевали. Она летала даже в Махачкалу. Смалила бесконечные папироски с дурцой. Была совершенно фригидна и невыносима. Игорю хотелось отпилить актрисе мучнистые руки, словно нарочно, вручную пришитые к туловищу с двумя пупками. Но они и без того рассорились вдрызг. Пыря (оказалось, ее прозвище) улетела в Дагестан, а в дальнейшем сдавила мучнистыми руками жопу дурака-немца, у того что-то вытекло, попало внутрь. Она родила ребенка. Какой-то полупитурик из окружения малохольной Анны, что занималась пантомимой с глухонемыми детьми, сказал Игорю: «Кто была эта красивая блондинка с длинными волосами?» Почему никто не замечал, не осуждал колбасок, набитых ватой?
— Где она лазит? — произнес Игорь голосом Азизяна, вослед очередному, чуть ли не десятому трамваю. Из него вышли два солдата и цыганка в розовых гамашах. Ему показалось, что они направляются в церковь, и он спрятался за колонной.
Кстати, о камнях и гостях. Год назад Сермяга погрузился в жесточайший траур. Посетителей он принимал в сгорбленной позе, словно очерченный карандашом, и едва слышно говорил, глядя перед собой на заслоняемое шкафом:
— Помнишь девочку? Нет ее больше. Моей девочки…
Посетитель, вытянув шею, заглядывал за шкаф и видел черно-белое фото на паспорт. «Девочка» напоролась на Сермягу в психбольнице, в дурдоме. Очень скоро она, дергая подбородком (рот у нее был с одной стороны крив) звонила в Сермягин звонок, и хозяин шел отворять на его глухие птичьи трели. Далее в ход шла катанка. Девочка оказалась «синячкой и вонючкой». Настал черед вибратора и фаллоимитатора. Это Гарик не поленился вывезти их из Москвы завернутыми в грязное махровое полотенце на дне томатной сумки Доси Шандоровича — все для Сермяги. Девочка попала под самосвал. Потом она приходила к Сермяге со словами: «Не верь, что меня нет. Не смей думать, что я не вернусь». Подбородок с кривым ртом снесло задним колесом. Поэтому слова извлекались из бульканья невыпитой водки. Между прочим, Данченко рисковал, затевая жонгляж вибраторами под носом именно этой девочки. Мужем ее сестры был тогда Алик «Альберт» Бейтаров. Человек безжалостный и бесстрашный, что видно по одним его срокам. Ни каторга, ни цыганская ширка, а до нее годами вливаемые в глотку пожарные струи бэцмана[12] с водярой не смогли растворожить его железную волю и молниеносный кулак.
Сермяга давно попал в поле зрения Альберта, но применяя особую магию держался смутно, не прорисовывался, выказывая четкие черты, необходимые хищнику, чтобы не спутать добычу при роковой случайной встрече. Неприятная встреча состоялась чорт знает где, когда, когда можно было умереть гомосексуалистом, ни разу не увидев гомосексуальной порнографии, то есть в семьдесят седьмом году, возле пивного ларька, где сейчас стоит огромная безобразная церковь, с колокольней формы собачьих яиц.
Вросшие в землю частные дома, сплошь одноэтажные, не загораживали жаркое июньское небо. Тень с иллюзией прохлады давала только стена мебельного магазина, ступеньки крыльца обсели мужчины в махровках и шведках. Опасались не того, что кончится пиво, а что бокалов не хватит, не во что набрать. Старшеклассник Данченко, зассатый с утра, сидел прямо на земле, свесив на волосатую грудь свою голову эмбриона, рядом обсыхали на солнце две пустые кружки. Альберт появился не один, скоро оценил положение и скомандовал тем, кто пришел: «Соберите бокалы». Один молодой подошел к Сермяге и спросил:
— Тебе бокал нужен?
— Я повторять буду, — донеслось из-под головы эмбриона.
Бейтаров мгновенно распознал врага и сволочь. По-волчьи щелкнув зубами, он резко обернулся и четко, словно вспарывая ветошь, произнес:
— А у тебя деньги есть, чтобы повторять? Болван…
Сермяга засопел, поднялся, и медленно шевеля шарнирами, упиздил вдоль трамвайной линии. Что если он специально обкуривает пальцы до этой вот желтизны, какая была у старой мелочи, а потом идет в условное место, где все из дерева под старину, и в одной доске предусмотрительно вынут сучок. В назначенный час к уборной подкатывает лимузин, вылезает банкир, заходит, просовывает в дырку хуй, и дядя Саша, не выпуская изо рта чинарь, теребит банкиру не хуже неродного отца. Пальцами, пожелтевшими от махорки. Доверяют же морякам обкуривать в плаванья трубки самых престижных марок…
Ну а все-таки, что насчет Каменного Гостя? Представим себе его, поднимающимся по ступенькам сермягиного подъезда, а за ней, словно в одержимом эротическим помешательством планетарии, летают вибраторы, фобосы и деймосы яичек, отражаясь в пропащих глазах девочки, что оказалась синячка и вонючка. А где-то под светофором дрожит, точно хвостом, выхлопною трубой палач-самосвал, готовый к исполнению приговора. А статуя, высоко поднимая цементные колени, одолевает ступенчатые этажи. Странное дело, истукан не дышит, но движется не так, как должны это делать бесплотные призраки, будто проплывая, не касаясь земли — он именно шагает, и от ударов его каменных подошв жужжат и дрожат железные прутья перил. Неожиданно дверь в каюту бесчинств дяди Саши распахивается, и на площадку выходит он сам, по обычному выражению, в состоянии не стояния. Столкнувшись с каменным чудищем, Сермяга качнулся не назад, а вперед, обдавая перегарищем холодный лик могильной тумбы. Еще одна необычная подробность — оба они почему-то кажутся одинакового роста. Гримаса пьяной ненависти сжимает сермягино лицо, глаза вылезают из орбит, брови становятся дыбом. Он сжимает пальцы в кулаки, но, сообразив, из чего сделан противник, тут же растопыривает пальцы пятернями. «Шо ты хотел? Ты — петух! Хуй понюхать?!» — звонко, несмотря на козьи ножки, с надрывом молодого Леннона выкрикивает Сермяга и, не дожидаясь ответа, обеими руками толкает гостя с лестницы, статуя теряет равновесие, отвесно валится вниз и, налетев головой на радиатор отопления, рассыпается грудой мелких обломков. Дядя Саша с похотливой улыбкой оттягивает трикотаж тренировочных, показывает отбитой башке истукана залупу, убирает ее обратно в штаны и скрывается за дверью, откуда слышны два женских голоса, один поет по-французски. Так завершается встреча сермяги с кладбищенским големом…
Воображение Игоря собиралось развить сцену осквернения Сермягой останков дважды угробленного командора, но он был вынужден сделать несколько шагов вперед. Та, кого он ждал лишние полчаса, приближалась со стороны Вечного огня, он ошибался, полагая, что она воспользуется трамваем.
— Хай — прошептала она, подставляя щеку, побитую пудрой.
«То вжэ нэ хай» — ответил про себя Игорь словами из песенки «Вернулся таки я в Одессу», и тут же, обмахнув костяшками пальцев испачканные губы, спросил девушку вслух:
— Люба, вы конечно видели «Последнюю реликвию»?
— Нет, a… what's it?
— Это фильм про борьбу сатанистов с католиками.
— Ах да, фильм. Видела, конечно. Да, видела.
— Я тут, пока вас не было…
— Извините, зашла в институт. В шьколу.
— Бросьте… вспоминал… его впервые показывали здесь, в этом кинотеатре, чуть и не двадцать лет назад. Те, кто попал на утренний сеанс, успели разболтать, что Эве Киви, что видно ее грудь, и к двум часам, представьте, что тут творилось, пандемониум. Мне запомнился разговор двух кинозрителей, очень короткий вопрос-ответ: Ну и шо там за реликвия? — Та! Два мослака! Разбили ящик, а там два мослака! …Пойдемте к парку вот тем путем.
Они свернули налево и, миновав кирпичный фасад летнего кинотеатра, скрылись за углом.
В проулке пахло человеческой мочой. Доступ к туалету преграждала «Стена Адриана», сама уже ржавая, усталая.
— Между прочим, питурик Адриан не только возводил железную стену, чтобы ведьмы не порхали туда-сюда. По его приказанию христианина Евстахия ввергли в медного быка, и там зажарили. Представляете?
— Евстахий? Что-то знакомое.
— Наверняка. Вспоминайте аккуратненько.
Крыша уборной заросла сорняками, ветви дикого винограда нависали над решетчатым окном: Тетя! Дядя! Дайте молока!
— Был среди римлян такой военачальник — Евстахий. Движение в поддержку армии и тому подобное. Пузырь, соломинка и лапоть. Говорят у генерала Дразнина помимо слабоумного сына, назовем его Винченциу, оставалась еще и дочь. И эта дочь — Сруль, которую так хорошо знает Гарик.
— Гарик… Как он?
— В Москве. Но вернемся к Евстахию. Представьте себе, однажды из лесу к нему выбежал олень и у оленя между рогами сверкал крест. А? Эффектно?
— Эффектно… Ух ты… крест…
— После этой встречи лесной, римлянин начал выебываться, и в конечном итоге угодил в медного быка, откуда его бог не выпустил…