Напротив Водоканала они пропустили вереницу дешевеньких машин, в каких днем разъезжают по городу мелкие порученцы. Рабочие, чтобы было ровненько, полным ходом приводили в божеский вид Сермягин подъезд. Начальство помнит даже про самых странных своих подданных, а обыватель все равно воняет в очередях, не довольный.
— Сейчас он оттуда выбежит. С вибратором между оленьими рогами.
— Кто?
— Данченко. Смотрите, разве это обычный подъезд?! Скорее вход в жилище и святилище того, кому подобает обитать в святилище среди двух диванов. Разве я вас не знакомил? Двух микробов — добавил он не вслух.
— А-а — сказала Люба неправду на английский манер.
— Известна ли вам судьба братьев Войновичей? Оба выбросились из окна с интервалом меньше года. Обоих связывала с Сермягой абсурдная дружба. Старший — Василий, обучал его карточным фокусам. Младший — Сергей, вылитый Винсент Прайс…
— Вау!
— …учил Сермягу фотографировать. Девочки на пленке, из песни слов не выкинешь. Э-э, а вот из окна может вылететь, все, что не пролезет в раму.
— Вы рассказывали про… ваш знакомый, толстый человек, выбрасывал в окно с улыбкой ножи, вилки, здорово!
— Это Костя. Войновичи оба сумасшедшие. Младший запивал водкой целые упаковки таблеток. Я знаю место, куда упал старший. Двор-полуколодец. Хотите верьте, хотите нет — на рисунок мелом «ад-рай», прямо чвяк, с пятого этажа. А младший, фотограф, тот в дурдоме. Но тоже из окна. Знаете, что он делал, чтобы рассмешить малышей, если снимал в детсадах, вот так: Аря-аря-аря!!!
…что здесь творилось, когда к военкомату подтягивались призывники плюс их родня, так и хочется сказать, на подводах. Данченко страдал ужасно. Они не просто горланили, мотая головами в платках жуткие народные песни. Они гадили. Это про них Саша сочинил:
В подъезде стоит запах мочи.
Повсюду шныряют псы-стукачи.
Хоть opoм(sic) от них кричи!
Гарик знает как дальше. Жаль, никто не снимал. Кинокамеры в те времена мало интересовали колхозников, хотя и были по карману большинству из них. Они признавали только фото. Несчастный Сережа Войнович рыскал по селам в поисках клиентов. Его бизнес назывался «луврики» — раскрашивать черно-белые портреты крестьян, в особенности тех, кто умер. Смрад стоял ужасающий, но никто не падал в обморок. Провожали в армию. Среди офицеров традиционно большой процент пососать у вонючих призывников прямо в кабинете. Вам интересно?
— Очень.
— Данченко, кстати, никогда, возможно и ныне не произносит слово смрад.
— Ух ты, почему?
— Он говорит и пишет «смард». Смард — хорошее название для ритуальной службы.
Игорь словно что-то вспомнил, и резко обернулся, он уставился на чешуйчатый купол башни костела, видный ему одному, Любе его не позволял видеть рост.
— Что вы? — спросила она, привстав на цыпочки.
Каблуки ее сапожек были почти одной длины с их голенищами. То есть каблуки могли сойти за продолжение девичьих голяшек, если в районе подъема отпилить стопу, одну и другую. Крахмальные щеки оплывали за уши без мочек, в уголках носа кожа была плохая, незаживающая. Машины и женщины гниют в одинаковых местах…
— Я который раз подумал, ведь Сермяга живет в зловещих декорациях фильма ужасов. Оскверненная церковь, костел, где со времен оккупации не звучит орган, зато отравляет воздух неисправный механический скот — машины. Тут же под боком захоронения — братские могилы, и на одной глубине с мертвецами под землей, в кабинах, отсос от темна до темна. А при советской власти, когда туалеты на ночь не запирали, после полуночи тем более. Просто какой-то «Дом напротив кладбища».
— Вау, что за фильм! Попросите Гарика, чтобы он нам его снова показал.
— Покажет, я думаю. А знаете, что у него есть, что он мне показывал? Там все про Вас…
— Да? Нет, не знаю.
— Записка от вашей подруги Нормы Джин: «Передайте, пожалуйста, Любе, что ее разыскивает…» Кто?
— Дека-на-ат.
— Верно. «Там идет борьба за ее оценки». И подпись — Nonna Jean.
— У него наверно много разных автографов? И вообще других вещей…
— Да. Фонарик актера Глузского, это действительно так. Но, как Вам объяснить. Вещей у Гарика — больше, чем мы думаем, меньше, чем мы знаем. Основная коллекция у него здесь, — Игорь легко постучал Любе средним пальцем в лоб.
…кстати про оккупацию. При Адольфе в кинотеатре имени Ленина демонстрировали фильм «Вечный жид». Картина тенденциозная, призванная поддерживать у лояльных нацистам граждан чувство превосходства и злость… Что я хотел сказать-… вот, когда я вспоминаю, что творилось здесь между Сермягой и военкоматом, мне кажется, отснятые здесь кадры очень пригодилась бы для картины, которую давно пора выпустить. Она должна называться «Вечный гой».
Люба промолчала.
Осенью 1995 года у Гарика гостил паренек из столицы. Спортивный обозреватель газеты «Новый Гуль». Гарик всегда джентльмен, гостеприимный, несмотря на внешнюю мизантропию, без устали показывал молодому человеку (это он подарил Данченко плакатик «У Лимонова честное лицо») в старомодной вельветовой кепке красивые места на Хортице, в Дубах, в порту имени Ленина, вблизи знаменитой плотины. Однажды вечером Игорь привел Любу Прялкину. Московский юноша церемонно пожал протянутую ровесницей крохотную руку и сразу пошел к форточке — подымить. Все вместе расселись смотреть картину с Кристофером Ли в роли графа Дракулы. Фильм оказался длинным. Около десяти вечера Игорь пошел провожать свою маленькую знакомую. Причесывая перед зеркалом свои рыжеватые, длинные в то время волосы, он перехватил свирепый взгляд обозревателя — тот из комнаты снизу вверх смотрел, как обувается девушка. Прогулочные ботинки были так малы, что больше походили на детские пинеточки. После ухода гостей молодой человек поспешил высказать Гарику свое мнение:
— Зачем, не понимаю, зачем Вы, Георгий Саладдинович ей это показываете?!
— Игорь позвонил, вот я и показываю, — спокойно отвечал Гарик, соображая, не сходить ли им завтра в краеведческий музей, — А что?
— Да нет, я‑то думал с ваших слов — это фигура. А тут — жидовский лилипут. Окурок.
Гарик явно не был склонен выказывать бурные чувства:
— Пожалуй, вы правы, — с улыбкой произнес он в ответ на горькие слова москвича, — Бог леса не ровнял. Окурок так окурок. Скорее огарок. Черныш-огарыш. Но она талантливый человек, хорошо рисует. Ей стоит помогать.
— Себя Вы только этим и убеждаете…
— Скажите это Игорю, или вам придется обождать лет пять, пока им самим не надоест. Между прочим, первой реакцией Данченко на лицо писателя Лимонова стали слова: «Как на такое лицо у негров хуй поднимается?»
— Да? А где он его увидел?
— Не помню, кажется, в «Комсомольской правде».
Игорь носил Сермяге пиво к девяти утра. Что скрывать — такое было несколько раз. Даже Гарик и рецидивист Лемешко побывали в шкуре бурлаков сермягиного идиотизма — однажды тот целый день дотемна протаскал их по Днепропетровску якобы в поисках очередной девочки. Адреса он не знал. Разумеется, безнаказанно, его даже не упрекнули. Игорь принес пиво, Сермяга велел поставить ему бутылки на главный в доме круглый стол. Сам он в белой мужской майке сидел к вошедшему спиной. На диване были разложены порножурналы. Судя по бакенбардам, прическам, фасону одежды на первых кадрах — материал не позже середины семидесятых. Кроме порнографии, кругом на полу, по табуретам, стояли емкости с остатками воды и того, что Данченко предпочитал ею разбавлять самостоятельно, чтобы ни капли не пролилось. Данченко сопел, сопел, переворачивая страницы и, наконец, почуяв недоумение Игоря, обернулся и, улыбаясь осоловелыми глазами, вымолвил: «Алёна должна прийти».
Тоща в желтоватом воздухе комнаты-почечницы Игорь пережил странное наваждение. Ему показалось, нет, не сию минуту, в девять утра, а в другое, точно ему неизвестное время, будто маленькие лемуры-участники отдаленных порносъемок вылезают из картинок журнала, и как есть в бакенбардах и косметике, карабкаются, копошатся вокруг сомкнувшего осоловелые глаза хозяина дома, издавая звуки, сродни позвякиванью посуды в шкафу…
Рассказчик в «Черном коте» Эдгара По замуровал чудовище себе на погибель рядом с трупом. Данченко, скорее всего, запер порнографических человечков в шифоньере, где до сих пор хранятся магнитные ленты, в том числе и коробка с конспиративной надписью — «Чистая». Между прочим, шкаф этот целиком ручной работы, свидетельство трудолюбия и мастерства сермягиного папы-мученика. В одной из дверок имеется окошко, сначала оттуда смотрела Шер с обложки болгарского журнала, потом хозяин заменил ее портретом Эдуарда Лимонова. Если вещички, отнятые Сермягой у порномалышей настоящие, кто знает, возможно, они еще живы и, отгибая угол лимоновского лица, цокают сквозь трещину в стекле (оно треснуло от удара лбом — пьяный Сермяга любит целовать портреты своих любимцев): «Тетя! Дядя! Дайте молока!» если может быть одно, то почему не может быть другое? Что, если цветные пигмеи размножаются, и дядя Саша вынужден время от времени топить их в допотопной ванне, куда он сам иногда «залезает». Или личинки партнеров по фотоебням погибают сваренные вкрутую, плавают маринованные в банках многократного использования, влипли в лед, рядом с присыпанным снежным порошком фаллоимитатором. Хранить его в морозилке посоветовал Сермяге Гарик, чтобы огромный обрубок с яйцами внушал ужас излишне любопытным гостям, из тех, что готовы «нырнуть в холодильник» пока хозяин дома спит на одном из диванов. А может быть, вообще, при порноспаривании происходит не зачатие новых, а исчезновение лишних, и число человечков остается без изменений?
В эпоху диско мы придумали для Саши песню в стиле соул, сальный фанк, который и поныне перекраивают питурики в своих целях. Сермяга должен был петь, тужно подвывая:
Они не согн-у-ут.