— Нэ спышь? — порог детской перешагивает существо, которое, будь на нём белый платок, по голосу надтреснутому и немужественному можно принять за Тыквину бабушку. Но это не бабушка — дядя. Мужчина средних лет с розоватыми веками, тщательно выбритым подбородком и румяными щеками, покрытыми плотной паутиной морщинок. Он только что снял женский передник, и старательно вытер раскрасневшиеся от горячей воды руки.
— Hi, — со вздохом поворачивает голову Сермяга.
— Тоби щось почитать? — дядя берёт потёртую книжицу со старой хрущёвской ценой и опускается на диван возле пьяного племянника:
Колючий клубочек прыбiг у садочок
(фу, это же учебник, бэ-э)
Спынывсь, постояв та и мышу споймав.
Як зваться клубочок…
Нэ кiт, нэ… Пауза. Отвечай.
— Нэ кiт, нэ собака, — пробует угадать Тыква.
— Якый ще «собака»? — нежно упрекает дядя, который в шиньоне, обведёнными синькой глазами, в колготах со стрелками и на шпильках (у родичей Сермяги небольшой размер ноги) выглядит, может быть, не молодой, и не очень смазливой, но, по крайней мере, искренне хотящей понравиться тётей.
— Нэ кiт, нэ тхир — скажить що за звир?
— Иижачок — нетерпеливо называет любимый сорт вафель эрегированное дитя.
— Bipно, — задыхаясь от нежности, шепчет дядя-тётя, и кладёт руку на то, в чьих не детских размерах он имел возможность удостовериться уже не раз, — Пора кончать маскарад. Батькы не повынны цього знать, алэ…
— Гучик, гучик, — мальчик Недетский Лоб (Хуй) притворяясь двухлеткой, капризно канючит, показывая пальцем на блюдо с прошлогодними солёными огурцами.
Проходит тридцать пять лет. Все утопленники похожи на Элвиса. Мимо скамейки у самой воды пробежала крыса. Я раскрыл зелёную книжечку и вдруг увидел, ко мне приближается Тыква. Приблизительно в том же месте, где пятью годами ранее, присев на корточки, и от этого ещё более жутковатый, он извлекал из земли какие-то корни. По мере его приближения ивы должны были окраситься кровью, а вода в реке стать прозрачной, но окружающие меня предметы сохранили обычный вид, я только пожалел, что не помочился, прежде чем сел почитать. Второстепенный роман Германа Мелвилла «Израиль Поттер». Тыква, способный уместиться в тумбочке, мужчина-бобыль, многих вместо себя отправил на тот свет. «А я ещё не ложился, — хвастает он в запое и добавляет — блядь, на хуй, блядь». Сейчас он трезв, одет в чистую рубашку по сезону и настойчиво угощает меня алычой, не говоря, откуда она.
Синяя сорочка, коричневые брюки, коричневый пиджак, царство небесное. Увидев книжку, Тыква говорит: «Помнишь Николку, малыша, того, что спиздил твой подарок — книжку Тома Финляндского? Пошёл его папа в День Победы погулять. Нет и нет. Выловили в Гандоновке на четвёртый день». Получается, пока трещал, словно замкнувшие провода, фейрверк, он лежал на дне, которое не видел живой человек, любуясь мёртвыми глазами в компании краснопёрок днищами снующих над ним лодок. Тайна гибели субмарины «Курск». Поклонников Тыквы не интересовал Клод Франсуа, но, увидев рыжего Кло-Кло по телевизору, они с ходу признали в Тыкве его двойника. Поджаристый француз (говорят, живота не бывает у тех, кто в младенчестве перенёс клиническую смерть), когда о его существовании узнал Сермяга, страдал бессонницей, кроме того, он тяжело переживал развод, но не это подтолкнуло его с эстрады в могилу. Тайна гибели любого — это частица загадки по имени Сермяга, Тыква, Нападающий. Клод Франсуа погиб (крючник сунул ему в руку мокрый хвост: «Держи, Кло-Кло!» Это называется «оголённый провод») — Тыква остался. Сегодня он охотник за алюминием и не выходит без кусачек и магнита, рыщет он не только по земле, рыщет он и по морскому дну. Ему дана власть вытаскивать из самого ничтожного отверстия многометровую глисту провода. Он уходит туда, а появляется оттуда, и чудовищная сила вредить, портить, отнимать не убывает в его скреплённых шарнирами мохнатых ручках. Сермяга пожирает беззащитные цветные металлы, как незрелые фрукты и ничего — не дрищет, не исходит поносом. Вот он семенит по дну к обречённой субмарине, ни дать, ни взять — подводный зомби грызёт сонную акулу. Сделав свое дело, он вынырнет, и будет спать в луже целебного пота, и никто не поверит, и не избавит от него человечество. В подводной ондатровой шапке, усевшей до размера тюбетейки, вооружённый покрытыми плёнкой глазами, сексуально разношенных ботиночках и носками «уотерпруф», шерстяная муфта которых обрывается точно в том месте, где тыквины голени начинает покрывать собственный волос, похожий на водоросли проклятого водоёма…
История про кота и туфли — это кошмар. Щипцы, тиски. Наваждение сродни тех, что посещают молодого бизнесмена над бокалом пива «Гиннес» в дорогом кабаке, где в стёклах, покрывающих полуабстракции рыжей карлицы в берёзовых рамах, отражаются серебряные блики шейкеров в руках барменов, и подкрашенная лазурью вода бассейна.
Он вдруг видит себя школьником-интернатовцем, вошедшим в разгар дискуссии в комнату-салон, где царствует его маман. Бородатые дяхорики в очках и без обсуждают какие-то антикварные романы, половина их полубухие, половина — просто ненормальные. Поёт Камбурова, Градский. Мальчика привёл туда голод. «Мама, я хочу кушать», говорит мальчик, по обезьяньи цепляясь за дверную ручку и подгибая коленки. Он произносит «хоцю». «А что я могу, — резко парирует мать, недовольная прерванной беседой, — Вот тебе рубль, сходи в варенишную на Авраменко и поешь». Бородатые вольнодумцы молча одобрительно кивают. Умница. Мальчик-шимпанзе медленно закрывает дверь '82.
Нанятый играть за парнус лемур старательно и нежно наигрывает на «Ямахе» джазроковую пьеску. Богатый молодой мужчина, мученически наморщив лоб, смотрит на свою спутницу. Бокал сто́ит тридцать. И ему кажется, что он съедает тридцать тарелок вареников. По тарелке за год прожитой жизни. Такие воспоминания происходят, подобно непроизвольному самовозгоранию. Обуглившийся труп в кресле, не успевшем даже загореться. Скрюченные останки на закоптелом унитазе в запертой изнутри уборной.
В квартире, выставленной на продажу после самоубийства прежнего хозяина, поселяются двое. С ними взрослая кошка, вернее, кот, по прозвищу Лазарь. Новый владелец квартиры — художник со следами богемной красивости на строгом лице (впрочем, она мгновенно пропадает, стоит ему разинуть рот, и заговорить о галерейщиках, Израиле и киберсексе) возится со своими картинами, пока его подруга, покрытая пухом модельер-неудачник, перебирает сваленные в кладовке вещи прежнего владельца. Его звали Попов и у него была коллекция виниловых дисков, которые, правда, сразу же увезли родственники. И вот она, эта девушка, присев на корточки, балансируя на пальцах ног, оскалив рот, перебирает то, что осталось от покойника и год как валяется без толку. Вскоре она выуживает пару крепких мужских туфель необычайной элегантности. Им должно быть, самое меньшее, 23 года — это фасон клубного диско. Цвет сгущённого какао, надеваются без шнурков. Они финские. Разумеется, к ним нужен хороший жакет. Но всё это можно будет уладить в ближайший поход в секонд хенд. Удалив с туфель пыль, она ставит их на потёртый паркет.
Наступает ночь. В прихожей слышится кошачья возня. На утро Сузанна, так зовут подругу художника, обнаруживает под туфлями лужицу неприятной жидкости. Сузанна делает коту замечание и ставит туфли к стенке каблуками вверх.
Среди ночи художник, осторожно переступив через скрюченное во сне тело своей возлюбленной, бесшумно проходит на мохнатых ножках велосипедиста в уборную, на обратном пути он осматривает тёмное от мытья место на паркете, и, почесав себе в паху, зачем-то ставит туфли, сперва полюбовавшись ими в свете с улицы, в горизонтальное положение. За его действиями наблюдает из кресла кот.
Мокрое пятно продолжает появляться под башмаками. Сузанна всё строже отчитывает кота, именно он, уверена она «помечает» таким образом чужие вещи, сохранившие враждебный запах покойного владельцу. Её удивляет, каким образом хвостатый член их семейства умудряется не попадать струёю внутрь туфель, но исключительно под них. Мало помалу она начинает забывать, когда запирала их на ночь в шкаф, а когда оставляла на паркете.
На улице давно стемнело. В приоткрытую дверь балкона на четвёртом этаже смотрит холодное светило августовской ночи. Верхушки дворовых деревьев всё громче шумят листвой. Слышно, как ветер скрипит антенной на крыше. Зелёные цифры на табло видеомагнитофона показывают полвторого. В квартире один Лазарь, он пристально смотрит из-под кресла на пару финских туфель, что стоят в прихожей. Его спина выгнута, хвост поджат по-собачьи. Туфли кажутся сгустком тёмных красок в окружении голубоватой белизны, точно это негатив. На самом деле их светло-коричневая кожа с тёмными шоколадными подпалинами сама как будто отсвечивает в полумраке. Тонкий шнурок света протянут от дверного глазка до порога открытой в гостиную двери. Наконец происходит событие, которого с трепетом и любопытством поджидает покрытый серой шёрсткой Лазарь. Зафиксировав его вытаращенными горящими глазами, он, тем не менее, подчиняясь инстинкту, одним прыжком, не задев занавеску и бельевую проволоку, оказывается на краю балконной ограды, изображая некоторое время привычными кошачьими средствами якобы сверхъестественный испуг на фоне листвы, шевелящейся в лунном свете. Добротная кожа импортных туфель собирается в тончайшую, будто из папиросной бумаги гармошку там, где подъём переходит в продолговатый носок с тупым концом. Раздаётся холостое журчание. Будто в сатураторную установку опустили копейку. Дощечки паркета там, где каблуки, делаются темнее, под ними что-то пузырится. Что именно, Лазарь никогда не сможет объяснить.
Один вид вьющегося по земле кабеля вызывает у некоторых людей состояние, близкое к припадочному. Они совсем не могут видеть змей. К сожалению, на змей некому пожаловаться. Пожилые плохо понимают молодых, даже если и те и другие пользуются одной маркой краски для волос, читают одних поэтов, тягают за шею разных гусаков, но совершенно одинаковым жестом.