Джеймс Браун был резковат для старших. Поэтому о нём не вспоминали, наблюдая, как подрастает новое поколение — ушастик без пола и племени, евреечка, толстячок, худая+пацифик=15, славянский тип, роскошные волосы и прыщи, первый срыв, черты лица теряют пропорции, уши оплывают, в голосе происходит расщепление — и вот уже девица-священник молотит кулаками в кабинку, где заперлась её мать, и хрипит, вытягивая сухие губы: «Где мои детские пластинки? Где мои детские пластинки?!» Мать, по-детски довольная удачным стулом, со смесью тревоги и удовлетворения на лице отвечает через дверь: «Ну, Машик, я откуда знаю, ну?»
То, о чём взрослые не сочли нужным рассказать детям, никогда уже не будет воспринято последними правдоподобно. Во многих семьях Джеймса Брауна узнают только тогда, когда он умрёт, и глупые журналисты начнут печатать обычный вздор, каким провожают у нас гениальных музыкантов Запада. Отчасти поэтому, когда Джей Би привезли в Москву, две трети зала были заполнены солдатами… и репродукторы зазывали людишек на эскалаторах «бесплатно сходить на его концерт». А как он пел!
Hot pants! — Горячие трусы
Smokin'. — Дымятся.
That hot pants — Горячие трусы
свидетели и судьи…
Hot pants — это джинсовые шорты в обтяжку. Флора Га́га такой фасон не носила. Юбки и шапочки, делающие барышню привлекательной, даже если она не уродилась, Гаге не нравились. Иногда за её спиною развивался капюшон, готовый в особое ненастье прикрыть голову. Га́га-кагуляр. Га́га-трубочист предпочитал всё чёрное, потому что знакомая иностранка однажды сказала ей: «У нас так ходят одни фашисты».
Звали иностранку Барбара Бирозка, она была специалистом по русской словесности. Несмотря на постоянные хлопоты, Га́га-трубочист успевала кружить голову кроликам противоположного пола. Не один «ариец с гарниром» выполнял поручения брюнеточки с ограниченным лексиконом так, будто ему приказал лично Адольф. Во Флору влюблялись повара и извозчики. Кролик-белоснежка, хлопающий, вытянув пушистые лапки из чёрной рубашки, очередному докладчику делал это потому, что не мог обнять Га́гу, тихую, мужественную и загадочную. Докладчик закатывал глаза и складывал губы в пустую булочку для гамбургера — никто не из штурмовиков не знал, что этот неизлечимый тик у него со времён, когда его сильно испугали дружинники в момент мастурбации. Он, тогда подросток, принял рабочих с повязками за ангелов тьмы, пришедших за ним от самого Главы Ордена.
В чём секрет привлекательности этого существа среди доморощенных «Шансон Нази»? На первый взгляд не знает никто. Нравится и точка. Сердцу не прикажешь. Срулик дон'т би крулик ту кролик. Знают истину пыльные грунтовые дороги Крыма. Камешки жидовского Коктебеля! И существо Джесс Франко, играющее роль отца, и бабушка-автоответчик. «Отец» щеголяет притворной немодностью, как неприкуренной сигаретой. Дуэ маникин.
Это случилось в Коктебеле. Осенью одного из 80‑х годов — переодетые цыганами хиппи увели якобы на вечер авторской песни девочку… По необъяснимому совпадению там же находилась в обществе толстозадого семиота Ларского уже знакомая тебе, Инфанта, с моих слов Барбара Бирозка. Там же средь бела дня дочь m-me Жаклин Мария Титирь не могла оторвать глаз от голых яиц пацифиста Ярмолинского, по кличке Берендей, похожих на мелочь в полиэтиленовом мешочке. Финяйца.
Только звали девочку не Флора, и не Гага, как обращаются к ней мгновенно забываемые тени-чучела в клубном дыму. До превращения Алёнушка было имя её. Арийская лебёдушка с прыщиками на спине гимнастки и тяжеленной косой золотистых волос до поясницы. Со вздёрнутым носиком совсем не похожим на сливу. С громким, но располагающим голосом здоровой юности, которой нечего скрывать. Алёнушка как раз любила носить платья и соломенные шляпки, которые были настолько ей к липу, что казалось, сами слетали ей на голову.
Недаром среди порхающей по пляжам и кафе интеллигенции маячит тонкогубая Барбара. Недаром слетаются вонючие хиппи и шпарят на гитарах словесный понос за всех царевичей-дебилов земли русской.
Неужели Алёнушка прибыла в Планерское совсем одна? Нет, конечно. Но после такой засекреченной ночи никто больше не видел, а главное не вспомнил про сопровождавших девочку взрослых. Они исчезли.
В ту роковую ночь все они выступили в роли блаженных паяцев, безвольных марионеток в руках некого Демона, манипулирующего ими в виду ритуалов, смысл которых остаётся нерасшифрованным. Впрочем, есть подозрение, что превращение было совершено днём, и больше напоминало хирургическую операцию, чем чёрную мессу. В руках тонкогубой ведьмы Барбары появился чёрный зонтик — краденый, лучший в мире. Она вознесла его над головой, так что стали видны клочья годами не сбриваемой шерсти в её подмышках. Зонтик погрузился в лоно арийской девственницы — она находилась в гипнотическом сне. В последующие часы у девочки изменился цвет волос, черты лица, губы, конфигурация влагалища и так далее, и так далее. Её как будто загримировали, чтобы кто-то в будущем не сумел распознать в ней прежнюю красавицу. Так Алёнушка Струлева оказалась заживо погребена среди живых, а вместо неё с каменного ложа шагнула в этот мир Флора Срулик, дива-трубочист.
Для чего понадобилась эта операция? И кому — сынам погибели и дочерям Лилит. Тем, кому по нраву бесконечное глумление над схваткой «Левиафана и Бегемота», тем, кто готов высмеивать всё, что возбуждает их сардоническую злобу. Потому что скользкими их звездочётами была разгадана тайна небес — Алёна Струлёва, русская девушка в 101-ом поколении должна родить богатыря. Это будет арийский, полярнорайский Северный Бальдур-Христос. Спаситель рода, зачатый от небесного языка… Но пасквильная маска сковывает тайный лик Алёны в мясистый плен… Я хотел сказать, Жениха. Однако лучи севера время от времени просвечивает сквозь личину брахеоцефала. И 33 повара-богатыря, и «сто эсэсовцев прекрасных» чуют своим бриллиантовым сердцем: it's a mother. И она где-то рядом.
Оборотень-трубочист вынуждена напоминать о себе дурным запахом, высмеивать на словах катастрофы и геноцид, посылая таким печальным способом S.O.S арийским братьям.
Банкир Маргайа бежит вдоль сточной канавы за магической книгой, которую уносит мутный поток нечистот. Расстроенный тем, что не сумел её выловить, он отправляется бродить в лес, где его встречает белый Дьявол с крестом на шее…
Алёна Струлёва не единственная сомнабула в когтистых пальцах гурманов Зла. Банкир Маргайа, например. Он же Красавчик Смит, или Вассеркопф, как называют его злые языки, усиленно хлопотал, стараясь сосватать Га́гу, какая есть, небесному Жениху, несмотря на то, что Жених[14] давно женат на преданной ему обезьяне. Его нехороший конец описан в пасквиле Роберта Сосина «Симптомы». Правда, некоторые убеждены, что Аквацефал не погиб. Его вовремя обнаружила старуха-мать, зашедшая за газетой. Она не растерялась, увидев надорванную тушу своего ребёнка, успела вызвать опытного хирурга, и тот зашил Маргайе грыжу, и сохранил, таким образом, жизнь. Впрочем, это какое-то коптское евангелие получаете. У Сосина всё описано иначе и мрачнее.
Аквацефал-потребитель перестал узнавать Флору-Алёну. Теперь он гордится, что во всём знает толк, как потребитель-аристократ. Тёлки, соусы, аиды, компакты. Классные книги. История Израиля и бермудского треугольника. Станок, фактура, биохимия. Он всё чаще машет короткой распухшей ручищей, в точности, как недовольный аккомпанементом певец, и топает ногами, как кинозритель, которому не хотят уступать место, указанное в его билете. Если, конечно, он жив. Найдёныш, обманутый по массе поводов не одним существом того жалкого пола, что родит всех нас.
Подводные лодки стерегут покой и частную собственность аквацефалов. Такие всю жизнь что-то собирают, желают владеть, грубо обрывают нерешительного — брать или не брать, покупателя. Щиплют маму, если им снится, что мультипликационные бандиты, похожие на бракованные игрушки, хотят отобрать у них часть собственности, и мама, кивая головой лейтенанта Коломбо, начинает рассказывать им сказку-противоядие про добрых великанов госбезопасности, которые уже однажды спасли маму от страшных парней в чёрных галифе (они снились ей): прикладывают её ладонь к раскалённой докрасна печке-буржуйке, и, вынув из галифе чёрный блокнот, настойчиво и грубо пишут на белом листе вопрос, на который она не имеет право отвечать: «Wo ist das geld?»
Канун Рождества в большом универмаге. Совсем недавно туда требовался диктор, и вот теперь, судя по репродуктору, без умолку предлагающему посетителям «подарки на любой вкус», больше не требуется. Посетителей немного, и за час до закрытия радиоточки обоих этажей замолкают. Вскоре диктор спускается на первый этаж, слегка прихрамывая, он направляется к служебному туалету. С виду это невысокий средних лет мужчина, возможно, инвалид, с усами и длинной, но давно вышедшей из моды причёской. Молодой сотрудник музыкального отдела, одеваясь, говорит напарнику, почти старику, с постриженной бородкой: «Странный тип, знаешь, я заметил, обычно люди моют руки после уборной, а этот — до, — и, желая щегольнуть эрудицией, — Читал у Бернгарда Гржимека, что некоторые лемуры опрыскивают себе лапки собственной мочой».
Остробородый полустарик изображает одобрительное изумление, он утешитель со стажем, и, вдобавок, к нему зашёл его давний собутыльник, поэтому ему хочется, чтобы молодой коллега поскорее ушёл, и он с улыбкой, доверительно склонив голову, даёт простое объяснение: «Это из-за пыли, здесь ведь товар пылится, вот он и моет их прежде, чем… Понимаешь?» Юноша изображает насмешливое превосходство над унтерменшами касты торговцев. Он, подняв брови полумесяцем, протягивает остробородому руку, после сухого и крепкого рукопожатия, чиркнув молнией на зимней куртке, уходит, не оглянувшись. Пожилой господин, его зовут Валентин, хитро и беззлобно улыбается ему вслед.