Введенский с Поповичем, похоже, были рады возможности выпить и окунуться в мир любимой рок музыки, водка повышает остроумие, и два товарища, время от времени, по старинному обычаю жали друг другу руки, после очередного остроумного замечания про «Заппу-папу» или там «Can the can…» Последнее выражение было Аркадию знакомо. Когда-то он преподавал в профтехучилище, и это был пик увлечения царевичами-дебилами студийным визгом американской пигалицы Сузи Кватро. «Это ничего, ничего», — мотнул головой царевич Аркадий, — Главное я, Аркадий, не увлекаюсь царевичами».
Его насторожили слова Валентина, с ненужной громкостью прозвучавшие в промежутке между песнями: «Who is the winner in the night?» Многозначительно просунув руки в карманы действительно американских джинсов, промолвил Валентин: «Кто побеждает в эту ночь?» Смысл вопроса неприятно туманит рассудок малоросса Кравченко. Ему вспоминается мгла и безлюдье главной улицы, то, что он один в этом отдельном двухэтажном помещении с двумя нетрезвыми мужчинами, о прошлом которых ему не известно по сути ничего утешительного.
Введенский, сверкая новыми зубами, что-то взволнованно отвечает собеседнику, но шум исковерканной психоделической пьесы не даёт Аркадию подслушать его слова. Оказывается, это был эпилог целого альбома. Первый этаж универмага вновь погружается в тишину (второй и вовсе окутан тьмою), и в этой тишине, Попович, стукнув подмётками полусапожек об пол, чеканно произносит, глядя в глаза Введенскому:
— Что может нам помешать?
Аркадий только успел метнуться в бок, когда Введенский преградил ему дорогу между тумбочкой и стендом с дисками, а Попович протянул руки через прилавок, норовя схватить его за шею. Мгновением спустя, Кравченко пригодились занятия гимнастикой — сделав упор двумя руками и перекинув ноги через прилавок, понёсся к служебному выходу. Центральный вход, он уже успел об этом подумать, был заперт снаружи. Введенский ринулся ему вслед, успел дать подножку, так что Аркадий (точно на воздушной подушке) по крокодильи шлёпнулся на пол, но тут же взвился на ноги, и со злобой пихнув под ноги Введенскому тележку с книгами, понёсся по чёрной лестнице наверх. Выглянул из дверей — темнота: уличные фонари не доставали до второго этажа, кроме того, туман глушил их свет, окутывая желтоватые шары зловещей дымкой. Было тихо, Аркадий, стараясь не шуметь, прокрался вдоль стеллажей, обогнул тёмный угол. Спиною к дымчатому окну в мигании рекламы напротив, нехорошо ухмыляясь, стоял Попович. «А-а-а!» — вырвался из малиновой груди Кравченко вопль. «А-а» — глухо передразнил «winner in the night» возглас своей добычи.
Юркий, как мышь, Аркадий ещё долго носился, опрокидывая на своём пути всё, что мешало ему ускользнуть от скрюченных объятий двух холостяков, обуреваемых дегенеративной страстью к ровеснику, бог знает для чего сохранившемуся лучше их. Траектория их метаний по отделам и прилавкам отмечена падением самоваров и чемоданов, в одном из поединков он швырялся в Поповича книгами, но ни разу не попал, зато рассёк обручальным кольцом губу Введенскому, так что тот завертелся на месте, сплёвывая красным. Стоит отметить, что ловля Аркадия происходила в полном безмолвии, ни жертва, ни её похотливые преследователи не проронили ни слова. «А» Кравченко и ответное «А» Поповича на старте этой грязной игры были, в сущности, единственными звуками, паролем, разыгравшейся за витриной универмага рождественской сказки.
В конце концов, никто Аркадия уже не преследовал. Действовал растрясённый погоней хмель. Оба дебошира описывали пьяные восьмёрки, безнаказанно постукивая каблуками. Попович, даже пробормотав «Господи, прости» поставил на место опрокинутую икону.
Аркадий на короткое время расслабился, безрукавка отвисла малиновым брюшком, но, вспомнив сизый румянец щёк Введенского, и расстёгнутую молнию Валентина, съёжился, и совершенно неожиданно, для неумолимо сжимающих кольцо окружения мужчин, вскарабкался по холодному стояку отопления под самый потолок, и упёрся ногою в идущий вдоль всей стены пыльный карниз. Там он был для них недосягаем.
— Кашка фром Багдад?» — спрашивает сам у себя Попович, и ковбойским шагом удаляется в секцию компакт-дисков, где у него спрятана пол-литровая фляжка «Баккарди». Введенский не спускает ясно-синих глаз с прилипшего к потолку, точно лепной ангелочек-летучая мышь, Кравченко. Аркадий смотрит вниз, не мигая — глазами жителя мадагаскарских лесов.
Валентин возвращается с выпивкой и чем-то ещё. Пьют из горлышка, обнимая друг друга за плечо и талию. Когда вместо закуски следует долгий и бесшабашный поцелуй, Кравченко окончательно понимает, какого рода отношения связывали этих двух западников в молодости. В его ноющей голове, под спутанной копною выкрашенных чёрной краской волос рождается один вариант с идеей.
Прикурив друг другу сигареты, западники дымят, время от времени поглядывая на мартышку под потолком. Аркадий с тревогой замечает, что один из его башмаков расшнуровался и грозит упасть, он осторожно подгибает ногу и ударом об стену закрепляет на ней башмак.
Валентин делает шаг вперёд, и снова произносит: «А?» В его руке появляется дорогостоящий альбом Элвиса Пресли, ограниченный тираж, золотое напыление, толстый буклет… Аркадий, судя по расширению совсем лемурьих глаз, видит, что ему предлагают, но всё равно не соглашается слезть.
Пожав плечами, Валентин прячет коробочку во внутренний карман пиджака. Теперь очередь Введенского уговаривать капризное существо на трубе. Он, точно образ новобрачным, подносит фотоальбомище Гитлера, его открытое лицо изображает простодушное недоумение: «Ну, Аркадий, а? Что ж ты? А?»
Кравченко краснеет ещё больше, и целомудренно прячет голову в плечо взмокшей рубахи. «Запонки!» — мысленно вскрикивает он, но тут же вспоминает, что подвернул манжеты, опасаясь вымазаться в икорном масле, и схоронил их в кармане брюк, слава богу.
— You keep me hangin' on? — со значением вопрошает Попович, будучи убеждён, что его старый друг помнит фразу помпезной пьесы «Ванильная помадка», боготворимой Введенским в юности группы.
Алёша улыбается ещё простодушнее и, в который раз за вечер, протягивает руку. На сей раз, рукопожатие длится дольше и нежнее. С неожиданной у мужчин их возраста искусной нежностью, совсем позабыв про вцепившегося на его счастье трубу Аркадия, с ошеломлённой миной наблюдающего прелюдию их позднего, возможно последнего свидания, Попович и Введенский отдаются друг другу, полностью поглощённые магическим качеством эрекции, возникшей в половине пятого утра из ниоткуда.
Пошёл первый троллейбус. Эротический лепет мужчин, сосущих друг другу хуй едва разборчив. Кравченко всё видит, но уши его как будто спят. Он вспоминает, что уже шесть часов не был в туалете. Мотает косицей Введенский, подёргивает задом Попович… Оргазм настиг безумцев за полчаса до зари. Прежде чем выглянуло неприветливое декабрьское солнце, кожа на лысой голове Поповича младенчески порозовела. Четыре пятерни сдавили четыре ягодицы… Мексиканские каблуки замшевых полусапожек Валентина оторвались от пола, на высоту спичечного коробка и, цокнув, застыли…
Они не шевелятся. Лежат неподвижно целые пять минут. Кравченко не знал, что ему делать. Он не мог понять, что произошло с теми двумя внизу, обморок, что ли… Аркадий при любом освещении смотрится, точно его личико выглядывает из погреба, или в окно чердака. Аркадий в лунном свете — музыка для облизывания ложек. От волнения Кравченко похож на мультипликационного ежа — волосы, жёсткие от краски, торчат иголками.
«Мой эмбрион», — так называли Аркадия в разное время совершенно незнакомые друг с другом люди. И вот, похоже, этой ночью, ближе к рассвету, Кравченко пережил второе рождение. Ослабив затёкшие пальцы, зная, что не успеют обгореть, Эмбрион — будь, что будет, съехал по трубе вниз. Замер. Прислушался. От неприличной парочки на полу веяло безмолвием того сорта, что не может исходить от места, где лежат живые люди.
Шары уличных фонарей уже меньше отливали желтизной, обозначились чугунные столбы под ними, стала видна безлюдная остановка. Утренний свет прибавил Аркадию хладнокровия. Те двое, то ли они просто умерли от любви, то ли в выпитом ими «Баккарди» оказался яд, об этом существо, просидевшее под потолком всю ночь, хотело думать меньше всего.
Поверье есть, что каждый год, зимою,
Пред праздником Христова рождества,
Ночь напролет поет дневная птица.
Тогда, по слухам, духи не шалят,
Спокойны ночи, не вредят планеты
И пропадают чары ведьм и фей,
Так благодатно и священно время.
Зачем они это сделали, чтоб увидеть на миг, как из синего плотского мрака взрыв полярных сияний рождает неистовый свет? Каки из синего мрака вытекли вместе с жизнью.
Теперь его, Аркадия, очередь, сунув в карманы ноющие руки, свысока оглядывать двугорбую ламу, чьи фрагменты минувшим вечером порознь имели вполне пристойный вид. Много-много лет назад, В Москве, на Калининском, оказался он в кафе «Ивушка», где выступал перед узким кругом Северный. И Аркадию было приятно, что они тёзки с артистом, вскоре ушедшим в мир иной… «А когда наступит утро, я пройду бульваром тёмным, и в испуге даже дети убегают… от меня…»
Быстро соображая, что ему надо сделать — удалить отпечатки, причесаться, Кравченко застёгивает полушубок из искусственного меха. «Как у наших у ворот… завязалась драка, — сперва едва понятно бормочет он, потом, вспомнив, выучку на курсах переводчиков, напевает довольно приятным баритоном, — Нищий нищего ебёт, аж сверкает срака».
Ещё раз, проверив, всё ли на месте, он склоняется над Поповичем, чей полураскрытый рот придавила сарделька Введенского, и с миной канальи, глядя в околелые глаза, достаёт из пиджака и перекладывает себе в карман альбомчик Элвиса, и удаляется в туалет ждать, когда откроется универмаг.
14–19.08.2000 год.
Кокосовый телефон
…glad you are a monkey woman